Наступала осень, предвестница годового отчета, который должна была готовить бухгалтерия. На эти осенние месяцы разрешалось выплачивать полуторный оклад за вечернее дополнительное время работы. Засиживались мы обычно до полуночи. Я, как и все остальные, под конец «клевал носом». В таком положении в вечерние часы однажды и застал нас на работе совершенно незнакомый человек. Он спросил меня: «Мальчик, а ты что здесь делаешь в такой поздний час?» Пришлось назвать свои обязанности. Он скомандовал мне идти домой, а главбуху учинил разнос за незнание кодекса о труде учеников при подобных учреждениях. Выяснилось, что мой рабочий день должен быть продолжительностью не более шести часов, а о сверхурочных заработках и речи не могло быть. Оказалось, что это был инспектор охраны труда краевого земельного управления. Главбух получил выговор в приказе, а я молчаливый упрек взглядом моего начальника. Он перестал посылать меня за папиросами, покупая их в магазине по пути следования, перестал давать задания, и я пенял, что пора писать заявление «по собственному желанию», что я и сделал по совету отца. Конечно, эта работа была мне не по душе, да меня и не учили ничему.
Через пару недель старшая сестра принесла из школы парочку тетрадей, сшитых в один экземпляр. На обложке была наклеена этикетка земляничного мыла и стояла надпись: «Альбом». В нем были переписаны пара стихов. Сестра попросила и меня внести посильный вклад в юное ученическое творчество. К тому времени я уже был постоянным читателем районной библиотеки. Читал в основном журнал «Новый мир». Полистав немного, я нашел приличествующий данному случаю стих, видимо Ахматовой, в котором были такие строки: «О всем, что чувствую и знаю, я рассказать тебе хочу. Но почему же я вздыхаю, но почему же я молчу...» Потрудился и акварелью нарисовал букет роз. Сестра была в восторге и отнесла подружке. А там альбомчик пошел гулять по партам, пока не попал в руки заведующего учебной частью, тот предъявил улику директору семилетки, и через мою сестру последовало приглашение в школу не родителей, а самого виновника, совращающего любовными виршами шестиклассниц. По крайней мере, из рассказа сестры я это понял недвусмысленно. Утром с сестрой проследовал в школу. Постучал в учительскую, где меня встретил и директор и завуч. Положили передо мной улику и спросили: «Ты писал?» Отрицать было бесполезно, и я предъявил журнал, из которого переписал стишок. Они похвалили мой разборчивый почерк, спросили, чем занимаюсь. Я впервые рассказал свою еще небогатую биографию. Узнали они и о моем «трудовом стаже» и тут же предложили дело — занять должность счетовода-библиотекаря в этой школе. Я справился: «И что буду получать за это?» — «Конечно, 150 рублей в месяц», — ответил он. Я очень был удивлен, сравнив сразу с отцовским окладом в 120 рублей при ненормированном рабочем дне. Отца почти каждую ночь поднимали с постели, чтобы он выдал порванный ремень или сломанную шестеренку. Попробуй не выдай. К утру будешь «врагом народа». Конечно, я признался откровенно, что в бухгалтерском «лицее» я не получил никаких навыков и вряд ли смогу делать начисление заработной платы учителям. На это директор мне ответил чистосердечно: «Я и сам еле с этим справляюсь, твое дело будет переписать начистую да сделать ведомость на уборщиц, себя и завхоза. А библиотеки как таковой пока в школе нет. Будем ожидать поступление книг». Конечно, я был очень рад такому назначению, да и окладу, превышавшему отцовский на 30 рублей. Но более всего я был доволен тем, что вливался в коллектив, где директор и завуч были замечательные молодые люди, только что закончившие двухгодичные учительские институты и продолжавшие учебу заочно. С учителями предстояло познакомиться впоследствии.
Дома мать обрадовалась прибавке к отцовскому окладу, а у него самого помутнели очи, когда он узнал о такой несправедливости в расценках заработной платы, но ничего не сказал, а только спросил: «А справишься ли, сын?» Я ответил, что директор обещал научить. Я исполнял все просьбы директора и завуча, даже сводное расписание переписывал, завел личные послужные дела на учителей, закупал краску для ремонта, топливо. Здесь, в школе, уже существовала первичная комсомольская организация, и меня приняли в ее ряды. Это было непременным атрибутом молодежи тех дней. Работать мне было легко. Директор поручал возглавлять многие спортивные и оборонные секции, в частности по стрельбе из малокалиберной винтовки, для выполнения норм на значки «Юного Ворошиловского стрелка», «Готов к труду и обороне» (ГТО), «Готов к противовоздушной обороне» (ПВО) и «Готов к санитарной обороне» (ГСО). Конечно, все нормативы были детскими, и почти все школьники были «значкистами». Спортивное общество района ставило рекорды по охвату школьников в свои секции, чего еще не было в то время в станице Исправной и в помине.
В праздничные майские дни школьные классы выводились под руководством преподавателей и классных руководителей на шествия по главной улице. Демонстранты несли знамена, находясь при спортивных знаках отличия, и непременно исполняли в строю песни. С русским языком у учащихся было не совсем благополучно, поэтому самая популярная в то время песня звучала примерно так: «На наша (шей) граница (це) стоит пулимот (пулемет), на ном (нем) управляет советский народ...» — потом припев без слов: «Гайда — да — райда...» Да, так тогда было, хотя в десяти километрах в моей родной станице школьники в тот год еще не видели и этих значков. А зависело это от одного человека — спорт-организатора «Осоавиахима» района. Было тогда такое добровольное оборонное общество. Шли по пыльным улицам босиком, радуясь весеннему солнцу и звону полного «банта» спортивных знаков, так как три последних подвешивались на цепочках» как гири от часов «ходики». Преподавателями в то время в национальных школах были преимущественно мужчины, так как только начинался процесс раскрепощения девушек-горянок мусульманского вероисповедания. Возглавляли начальные классы учителя из бывших красноармейцев. Когда-то они окончили по два-три класса, потом работали, были призваны в армию, а вернувшись домой, были назначены учителями начальных классов, хотя бы потому, что были в военной форме и не только видели, но и даже ездили в поездах. Их брали на работу в районные учреждения, избирали председателями колхозов и бригадирами. Таков был почет и уважение бывшим служивым не только среди мелких горских национальностей, но и в русских селах и станицах, нередкими были случаи, когда учитель имел два класса образования, а вел третий или четвертый класс.
Бедность была во всем, особенно сильно проявлялась в одежде и обуви, в том числе и учителей. В магазинах товаров просто не было. Когда привозили одежду или ткани, то у магазинов бывали давки даже со смертельным исходом, так как понятия об очередях в те годы в селах и аулах не существовало. Ситец можно было приобрести только за сданные заготовителю яйца. Костюм мне купили только потому, что он был многим не по карману. Видимо, по этой причине красноармейская форма, в которой уходили со службы военные, считалась предметом вожделенной мечты каждого молодого человека, особенно учителей. Но не вечной была хлопчатобумажная ткань цвета «хаки». Гимнастерки и брюки чинились по много раз. Особенно престижным было иметь армейскую фуражку со звездочкой на околыше. Обычной летней одеждой учителя начальных классов в те годы была мужская в полоску сорочка с галстуком, но не в брюки, а навыпуск и непременно с поясом, желательно армейским, в крайнем случае, его можно было заменить кавказским наборным ремешком или, на худой конец, веревочным с кистями. Брюки должны были быть непременно галифе, хотя сапог ни у кого не было. Да и обычных ботинок не было. Жены сами шили из войлока старой бурки домашние «шлепанцы», как мы теперь понимаем, а тогда это была обычная обувь в сухую погоду. В грязь она, конечно, была непригодна, приходилось надевать любую старую кожаную обувь, чтобы добраться до школы и обратно.
С фотографией в те годы было плохо. Делали карточки только для паспортов. Снимки школьных классов ни по окончании, ни перед началом учебного года не делали. «Мода» на фотографию была отменена в период голодных лет, да так и не восстановилась. Первой фотографией в моей жизни оказался групповой снимок в 1932 году всех ребят хутора, куда попали первый председатель, отец наш, как кладовщик колхозного склада, и наши две наставницы. Несмотря на жаркое лето, все мы в шапках-кубанках. Впереди сидящие дети на земле не скрывают своих грязных пяток босых ног. Потом получился разрыв до самого 1937 года, когда наша семья сфотографировалась после окончания мной седьмого класса. Очень жалко, что теперь невозможно найти этот снимок с учителем в описанном наряде в центре.
Учеба в Ессентуках
С фотографией в те годы было плохо. Делали карточки только для паспортов. Снимки школьных классов ни по окончании, ни перед началом учебного года не делали. «Мода» на фотографию была отменена в период голодных лет, да так и не восстановилась. Первой фотографией в моей жизни оказался групповой снимок в 1932 году всех ребят хутора, куда попали первый председатель, отец наш, как кладовщик колхозного склада, и наши две наставницы. Несмотря на жаркое лето, все мы в шапках-кубанках. Впереди сидящие дети на земле не скрывают своих грязных пяток босых ног. Потом получился разрыв до самого 1937 года, когда наша семья сфотографировалась после окончания мной седьмого класса. Очень жалко, что теперь невозможно найти этот снимок с учителем в описанном наряде в центре.
Учеба в Ессентуках
После выпуска седьмых классов начались летние каникулы, многие учителя и директор уехали на летние сессии в заочных педагогических институтах. В эти дни меня вызвали в районный отдел народного образования (РОНО), где мне было предложено отправиться на трехмесячные курсы библиотекарей в город Ессентуки на Кавминводах. Конечно же, я с удовольствием согласился! Там уже два года функционировал библиотечный техникум, но выпусков еще не было, а библиотеки нуждались в специалистах. Я поехал с охотой, так как в школу начали поступать детские книги.
В техникуме начались летние каникулы, а в здании и общежитиях проходил ремонт всех помещений. Слушателей наших курсов поместили в Доме колхозника. Эго было не такое уж плохое место проживания на три месяца. Нас, семь парней, поместили в одну комнату, а 23 девицам и дамам был отведен отдельный зал. Нам выплачивали стипендию в 100 рублей. На эту сумму мы питались в основном с рынка, покупая хлеб, селедку с помидорами, иногда брали ливерную колбасу, а вместо чая запивали обеды, завтраки и ужины нарзаном, которого было в этом городе бесплатно «от пуза».
Занятия с нами вели преподаватели и сама завуч техникума, которая курировала наши курсы. Изучали мы только самое необходимое: библиотечное дело, работу с читателями на абонементе, классификацию литературы по разрядам и русскую литературу. Эта наука давалась мне чрезвычайно легко. Скоро я знал деление книг на десять отделов, каждый отдел делился на подотделы и т. д. Все это я запомнил твердо и быстро. Курсовые занятия проходили в читальном зале городской библиотеки. Ежедневно было по шесть часов занятий, на которых все воспринимали «на слух». В перерывы мы выходили на главную улицу, именовавшуюся тогда Интернациональной. Через улицу была изгородь курортного парка. Мы покупали один билет на месяц за один рубль и проходили в паре поочередно, передавая билет тут же другому через металлическую изгородь. На мое великое счастье, именно в эти месяцы вышли два номера журнала «Роман-газета», в которых публиковалась четвертая книга «Тихого Дона» М. А. Шолохова. Я успел дважды прочитать этот заключительный том и вместе с героями романа постоянно был под впечатлением пережитого и узнанного о Первой мировой и Гражданской войнах.
После третьего часа занятий у нас бывал пятнадцатиминутный перерыв. Наша стипендия позволяла угощаться мороженым. Это лакомство в те годы не продавалось в расфасованном виде. Хранили его в бидонах, которые стояли в еще большей емкости. Пустота заполнялась битым льдом, который заготавливали с зимы и сохраняли в ледниках. У продавщицы была круглая формочка с выталкивателем в донышке. Первоначально на донышко вкладывался кружочек вафли, ложкой в форму накладывалось мороженое, накрывалось снова вафлей, и стержнем в рукоятке выталкивалась порция мороженого. Стоимость его была в зависимости от сортности от 15 до 40 копеек.
Среди женской «половины» курсов, составлявшей более трех четвертей от общего числа, были и замужние: староста Настя, Шура и другие. Я стал замечать, что в перерывы Шура окидывает меня взглядом, как удав кролика. Через пару дней она попросила: «Девушки, крепче удерживайте Сашу за обе руки, я его сейчас зацелую до полусмерти».
Девушки действительно взяли меня за обе руки и пытались удержать, а она подступала ко мне с решительным намерением. Это было вторым для меня испытанием после того, как в пять лет чуть не зарубил свою тетку Аксинью. Я, конечно, вырвался из рук и отбежал на приличное расстояние, вызвав бурный хохоту всех. Назавтра это повторилось снова. Но прервал звонок на урок. Староста группы Настя посоветовала мне не показывать смущенного вида и сказать примерно следующее: «Ну что ж, Шура, ты красивая, я согласен, давай поцелуемся». В следующий раз я так и поступил. Шура смутилась и после перестала шутить вслух, но «глазки» мне продолжала строить.
Последнюю неделю все мы проходили производственную практику в библиотеках города и санаториев. Чтобы кто-то не убежал домой раньше выпуска, нам на неделю задержали стипендию, и мы буквально остались голодными в чужом городе. Все мы ходили от этого злыми, что и заметили сотрудницы главной курортной библиотеки, где проходили практику парни. После выяснения причины сотрудницы начали подкармливать нас своими запасами и мы с миром завершили программу. В один из этих дней я поздно возвращался из летнего кинотеатра через курортный парк. Было пустынно на всегда заполненных днем аллеях. По сторонам на полянках была выкошена трава и стояли копны сена. Из-под одной из них вспорхнула парочка и сразу разошлась, кавалер — в ближайший санаторий, а барышня, в которой я узнал нашу старосту Настю, шла впереди меня, отряхивая былинки сена с платья и прически. И тут она узнала меня. Настя взяла меня под руку и спросила, голоден ли я. Я ответил утвердительно, она направилась к ближайшей открытой забегаловке и потребовала десяток горячих пирожков с требухой и две кружки пива. Поужинали мы с ней на славу. На следующий день к Насте пришел, видимо, тот же «хахаль» прямо в общежитие. Чуть позже, мы, парни, сидели на ступеньках крылечка, возле нас остановился молодой мужчина в очках и спросил, не знаем ли мы Настю. Я догадался, что это ее муж, и тихонько улизнул, чтобы предупредить Настю о нежданном госте. Любовника как ветром сдуло из нашей «общаги», а она с распростертыми объятиями пошла встречать супруга. За день до выпуска в нашей мужской комнате появилась Настя с большим подносом винограда и бутылкой Прасковеевского вина. Она поцеловала меня в щечку и сделала всем «ручкой». Ее супруг в районе редактировал многотиражку и ничего не знал о ее флирте с курортниками.
Утром нам вручили удостоверения о присвоении классности. Я, да и другие были немало удивлены, когда удостоверение по третьему разряду вручили только мне одному, всем другим — второй разряд, а одной — даже первый, самый низший. Я слышал, что третий разряд присваивался только после окончания техникума с хорошими и отличными оценками.
На прощание и Шура поцеловала меня в щечку и просила не обижаться за ее шутки. Возвращался я в свой район полным надежд и необходимых знаний, чтобы использовать их на практике.
Библиотекарь
Конечно же, я надеялся, что меня ожидает прежнее место в школе, но мне предстояло появиться в РОНО, который направлял меня на курсы. Встретила меня инструктор культурно-массовой работы РОНО Зурият Тлисова. Видимо, она была единственной в районе женщиной-горянкой, бывшей членом партии. Она же и посылала меня на курсы. Прочитав мой документ, с ходу объявила, чтобы я немедленно приступил к приему районной библиотеки, так как ее заведующая, жена начальника районного отдела НКВД, и ее сотрудница, жена районного военкома, должны быть обе освобождены в связи с переводом их мужей в областной центр к новому месту службы.
Начало моей новой работы осложнилось тем, что райком партии выселял библиотеку из двух хороших комнат на втором этаже районного Дома культуры. Дело в том, что другие комнаты на этом этаже занимал партийный кабинет райкома партии и он решил райкомовскую библиотеку разместить вместе с ним, переместив районную библиотеку на первый этаж в помещение, которое было в два раза меньше прежнего. Усложнялось положение еще и тем, что я был один, без сотрудницы. (Должен сказать, что популярность райкомовской библиотеки на новом месте ничуть не повысилась. У них по-прежнему было «пусто», а у меня «густо».) Читатели любили районную библиотеку за то, что здесь можно было прочитать газеты, журналы, получить книгу и даже сыграть партию в шахматы или шашки. Это противоречило статуту читального зала, но излишнего шума не создавало. Я в одиночку перенес все книги вниз в новое помещение, установил стеллажи, расставил все книги согласно классификации и приступил к работе на новом месте.
Вскоре появился постоянный читатель — инструктор райкома партии. Но он пришел не за очередной книгой для чтения, а принес обширный список врагов народа, которые были репрессированы, а книги их изымались из библиотек и подлежали уничтожению, сначала сожжением, а позже они перерабатывались на бумажных фабриках. Когда с вредными книгами было покончено, я спросил инструктора, а как быть с теми книгами, где фамилии «врагов народа» упоминаются в тексте. Он не знал, что мне ответить, и из партийного кабинета позвонил секретарю райкома, но и тот ничего определенного не смог сказать. В Полном собрании сочинений Ленина на титульном листе стояли фамилии трех редакторов, среди которых был Бухарин.