В Неаполе Шампионне мог повторить слова Цезаря: он должен был сражаться, чтобы не умереть, победить, как Цезарь победил при Мунде.
Солдаты знали это: от взятия Неаполя зависело спасение армии. Французское знамя должно было развеваться над Неаполем, пусть даже над кучей пепла.
В каждой роте есть два человека, несущие запальные факелы для артиллерии. Когда бессильны пушки, топор и штык, огонь, как в непроходимых лесах Америки, должен открыть дорогу в непроходимом лабиринте улиц и переулков.
Почти в одно и то же время, то есть около семи утра, Келлерман вошел, предшествуемый своими драгунами, в предместье Каподимонте; Дюфресс во главе гренадеров — в предместье Каподикино; Шампионне пробился через Капуанские ворота, а Сальвато с трехцветным знаменем Итальянской республики в руках — синим, желтым и красным — форсировал мост Магдалины и видел, как пушка из форта дель Кармине косила вокруг первые ряды его солдат.
Проследить эти три атаки во всех подробностях невозможно. Впрочем, подробности были везде одни и те же. В нескольких кварталах, там, где французы пытались проложить себе дорогу, они встретили одинаковое сопротивление — яростное, неслыханное: люди стояли насмерть. Не было ни одного окна, ни одного балкона или подвальной отдушины, которые не имели бы своих защитников и не извергали бы огонь и смерть. Французы, со своей стороны, шли, продвигая вперед артиллерию, предшествуемые градом картечи; они врывались в дома, круша все на своем пути, проходя дом за домом и оставляя на своих флангах и в тылу пожарища. Таким образом, дома, которые они не могли взять, предавались огню. Тогда из глубины огнедышащего кратера, откуда подымались языки пламени и дым, сгущавшийся над городом, как погребальная пелена, вырывались предсмертные стоны и проклятия несчастных, сжигаемых заживо. Улицы представляли собой огненный свод, под которым тек поток крови. Обладатели грозной артиллерии, лаццарони защищали каждую площадь, каждую улицу, каждый перекресток с умом и мужеством, которых нельзя было ожидать от солдат регулярной армии. То оттесняемые, то наступающие, попеременно то побеждающие, то побежденные, они находили убежища в знакомых переулках, не переставая сражаться, и снова переходили в наступление с энергией отчаяния и упорством фанатизма.
Французские солдаты, не менее яростные в атаке, чем их противники в обороне, преследовали лаццарони среди пламени, которое, казалось, должно было пожрать их, между тем как они, подобные дьяволам, сражающимся в родной стихии, черные от копоти, в дымящейся одежде выскакивали из горящих домов, чтобы снова ринуться туда с еще большей отвагой. Вот они дерутся, кидаются вперед, наступают, отступают по грудам развалин. Рушащиеся дома погребают под собой сражающихся; штыки вонзаются в тела, но ряды смыкаются снова, являя небывалую картину битвы врукопашную тридцати тысяч воинов или, вернее, зрелище тридцати тысяч поединков, когда обычное оружие становится бесполезным. Французские солдаты ударом ружья о пушку сбивают с него штык и колют им как кинжалом, а оставшиеся без штыков ружья, которые уже нет времени перезаряжать, превращаются в дубинки. Руки ищут горло врага, зубы вгрызаются в плоть, тела наваливаются на тела. В золе, по камням, по пылающим углям, в ручьях крови ползают раненые; их, как змей, давят ногами, и, растерзанные, они испускают дух. Земля отвоевывается шаг за шагом, и на каждом шагу нога наступает на мертвого или умирающего.
Около полудня возникла опасность, что к лаццарони прибудет подкрепление. Десять тысяч фанатиков, подстрекаемых Церковью, отправились накануне по дороге в Понтано, чтобы отбить Капуа. С церковной кафедры им обещали победу. Они не сомневались, что стены Капуа падут перед ними, как стены Иерихона рухнули перед израильтянами.
Эти люди шли из кварталов Малого мола и Санта Лючии.
Видя, как эта толпа подымает пыль по равнине, отделяющей Санта Марию, старую Капую, от новой, Макдональд, даже будучи в полной отставке, но оставаясь в душе французом, добровольно возглавил гарнизон крепости и, в то время как десять пушек с высоты крепостных стен поливали картечью толпу лаццарони, предпринял одновременно две вылазки через двое расположенных друг против друга ворот, образовав огромный круг, центром которого была Капуа и ее пушки, а двумя флангами — его пехота и ее ружейная стрельба; он произвел страшные опустошения в рядах противника. Две тысячи лаццарони, убитых и раненых, остались лежать на поле боя между Казертой и Понтано. Все, кто остался жив и невредим или был легко ранен, бежали и соединились только в Казальнуово.
На другой день пушечная канонада раздалась в стороне Неаполя. Измученные, еще не оправившиеся от вчерашнего поражения, лаццарони, подкрепляя себя вином, ждали вестей с поля боя. Утром они узнали, что битва принесла победу французам, которые, захватив у их товарищей двадцать семь пушек, убили тысячу человек и взяли в плен шестьсот.
Тогда лаццарони снова собрались и в составе семи тысяч человек спешно двинулись на помощь защитникам Неаполя, оставляя на своем пути, как кровавые вехи, раненых, которые, присоединившись к ним накануне и ночью, сейчас уже не имели сил следовать за ними.
Прибыв на площадь Кастелло, они разделились на три группы: одни через улицу Толедо должны были подать помощь площади Пинье; другие через улицу Трибунали — Кастель Капуано; третьи через улицу Марину — Старому рынку.
Покрытые пылью и кровью, пьяные от вина, которым их поили на протяжении всего пути, лаццарони из этого нового пополнения стали вливаться в ряды тех, кто накануне сражался за город. Уже раз побежденные и пришедшие на помощь своим побежденным братьям, они не хотели вторичного поражения. Каждый республиканец, который и без того сражался один против шести, теперь должен был одолеть еще одного или двух человек; а чтобы одолеть, он должен был не только ранить, но и убить, потому что, как мы уже говорили, те, у кого оставались хоть какие-то признаки жизни, продолжали сражаться упорно, до последнего вздоха.
Итак, битва длилась почти до трех часов пополудни, не давая перевеса ни одной из сторон. Монье, Сальвато и Матьё Морис взяли замок дель Кармине и Старый рынок. Шампионне, Тьебо и Дюгем овладели Кастель Капуано и продвинули свои аванпосты до площади Сан Джузеппе и на треть улицы Трибунали. Келлерман дошел до конца улицы Кристаллини, меж тем как Дюфресс после ожесточенных боев захватил приют Неимущих.
И тогда в результате изнеможения наступило как бы перемирие: с обеих сторон люди устали убивать. Шампионне надеялся, что этот ужасный день, когда лаццарони потеряли четыре или пять тысяч человек, послужит им уроком и они запросят пощады. Но, не видя с их стороны никаких попыток к примирению, Шампионне под звуки выстрелов примостил бумагу и перо на барабане, написал обращение к неаполитанскому народу и поручил своему адъютанту Вильнёву, который вновь вернулся к прежним обязанностям, отнести его магистратам Неаполя. Как парламентёру, ему вручили трубу и белое знамя. Но среди ужасающего беспорядка, добычей которого стал Неаполь, магистраты потеряли всякую власть. Патриоты, зная, что дома их убьют, скрывались. Вильнёва, хотя у него в руках была труба и белое знамя, встречали ружейными выстрелами везде, где он ни пытался пройти. Пуля пробила седельную луку, и он был вынужден вернуться, так и не получив возможности ознакомить врага с воззванием генерала.
Вот это воззвание: оно было составлено на итальянском языке, который Шампионне знал почти так же хорошо, как французский.
«Главнокомандующий Шампионне неаполитанскому народу.
Граждане!
Я на минуту приостановил месть моих солдат, вызванную страшными бесчинствами и яростью некоторых лиц, оплаченных вашими убийцами. Я знаю, как добр неаполитанский народ, и от глубины сердца скорблю о том зле, которое вынужден был причинить ему. Эту минуту спокойствия я посвящаю тому, чтобы обратиться к вам, как отец обратился бы к своим непокорным, но неизменно любимым детям, чтобы сказать: откажитесь от бесполезного сопротивления, сложите оружие, и люди, имущество и религия останутся неприкосновенны.
Каждый дом, из которого раздастся выстрел, будет сожжен, а его обитатели расстреляны. Но пусть восстановится спокойствие, я забуду прошлое, и благословение Неба вновь снизойдет на этот счастливый край.
Неаполь,
3 плювиоза VII года Республики (22 января 1799 года)».
После приема, оказанного Вильнёву, не осталось никакой надежды на прекращение бойни, по крайней мере в этот день. В четыре часа военные действия возобновились с еще большей ожесточенностью, чем прежде. Даже ночь, спустившаяся с небес, не могла разделить сражавшихся. Одни продолжали стрелять из ружей в темноте, другие заснули прямо на земле, посреди трупов, горячего пепла и пылающих развалин.
Французская армия, изнемогающая от усталости, потеряв тысячу человек, больше убитыми, чем ранеными, водрузила трехцветное знамя над фортом дель Кармине, Кастель Капуано и приютом Неимущих.
Французская армия, изнемогающая от усталости, потеряв тысячу человек, больше убитыми, чем ранеными, водрузила трехцветное знамя над фортом дель Кармине, Кастель Капуано и приютом Неимущих.
Как мы уже сказали, почти треть города была захвачена французами.
Был дан приказ ночью быть при оружии, сохранять занятые позиции и с рассветом возобновить бой.
XCII. ТРЕТИЙ ДЕНЬ
Не только приказ главнокомандующего, но и забота о собственной безопасности вынуждала солдат ни на миг не выпускать из рук оружия. В течение целой ночи во всех церквах, расположенных в кварталах, которые остались в руках неаполитанцев, били в набат. Лаццарони пытались атаковать все французские аванпосты, но повсюду были оттеснены со значительными потерями.
До наступления утра каждый командующий получил боевой приказ на следующий день. Сальвато, явившись к генералу с донесением о взятии форта дель Кармине, узнал, что завтра ему предстоит с двумя третями своего отряда двинуться берегом моря к Кастель Нуово, завладеть им во что бы то ни стало и немедленно повернуть все его пушки против лаццарони; Монье и Матьё Морис с третьей частью войска будут удерживать свои позиции, а Келлерман, Дюфресс и главнокомандующий, соединившись на улице Фориа, пробьются к улице Толедо через площадь Пинье.
В два часа ночи на бивак главнокомандующего у Сан Джованни а Карбонара явился человек в одежде крестьянина из Абруцци. С первого же взгляда генерал узнал в нем Этторе Карафа.
Карафа пришел из замка Сант'Эльмо сообщить Шампионне, что в крепости мало боевых припасов: имея возможность произвести только пять или шесть сотен выстрелов, гарнизон не хочет тратить снаряды напрасно; но завтра, чтобы помочь французам, атакующим лаццарони в лоб, пушки крепости будут стрелять по ним с тыла и поражать врага повсюду, где его заметят.
Устав от бездействия, Этторе Карафа явился не только затем, чтобы принести генералу это донесение, но еще и для того, чтобы принять участие в завтрашнем сражении.
В семь утра зазвучали фанфары и забили барабаны. За ночь солдаты Сальвато продвинулись вперед. С полутора тысячами людей по данному сигналу он обошел с тыла таможню и беглым шагом устремился к Кастель Нуово. В эту минуту счастливый случай пришел к нему на помощь.
Николино, которому тоже не терпелось начать атаку, прогуливался по крепостным стенам, побуждая своих артиллеристов с пользой потратить тот небольшой запас снарядов, который у них еще имелся.
Один из них, более смелый, подозвал его.
Николино подошел:
— В чем дело?
— Вы видите знамя, которое полощется над Кастель Нуово? — спросил артиллерист.
— Разумеется, вижу, — отвечал молодой человек, — и даже признаюсь тебе, что оно меня сильно раздражает.
— А командир не разрешил бы мне сбить его?
— Чем?
— Пушечным ядром.
— А у тебя достанет на это ловкости?
— Надеюсь, командир.
— Сколько выстрелов тебе понадобится?
— Три.
— Что ж! Я согласен. Но предупреждаю, если ты не собьешь его с трех раз, три дня отсидишь на гауптвахте.
— А если собью?
— Получишь десять дукатов.
— Идет, договорились!
Артиллерист навел свое орудие и поднес к запальному отверстию фитиль. Ядро прошло между гербом и древком, прорвав знамя.
— Неплохо! — похвалил Николино артиллериста. — Но еще не совсем точно.
— Знаю, — отозвался артиллерист. — Сейчас постараюсь прицелиться получше.
Орудие было наведено снова, еще тщательнее Артиллерист на сей раз учел направление ветра и то слабое отклонение, которое тот мог придать ядру, приподнял ствол пушки, снова опустил его, изменив на одну сотую линию прицела, и поднес к орудию горящий фитиль; раздался грохот, покрывший все шумы, и знамя, подрезанное у основания, рухнуло.
Николино захлопал в ладоши и дал артиллеристу обещанные десять дукатов, не сомневаясь, что это происшествие окажет влияние на ход событий.
В эту минуту Сальвато со своей колонной подходил к Иммаколателле. Как всегда, он шел впереди. Он видел падение знамени и, хотя понял, что оно вызвано случайностью, воскликнул, обращаясь к своим солдатам:
— Знамя спустили — крепость сдается! Вперед, друзья мои, вперед!
И он бросился вперед.
Защитники крепости, не видя больше знамени и полагая, что его спустили нарочно, подняли крик об измене. Последовало замешательство, и оборона ослабела. Сальвато воспользовался минутной передышкой и беглым шагом пересек улицу Пильеро. Он послал вперед саперов подорвать ворота крепости; петарда взорвалась, сорвав ворота с петель. Тогда он ворвался в пролом с криком:
— За мной!
Десять минут спустя форт был взят, и крепостная пушка, простреливая площадь Кастелло и спуск Джиганте, заставила лаццарони искать спасения в ближних улицах, где в домах они находили себе убежище от снарядов.
Немедленно белое знамя было заменено французским трехцветным.
Часовой на башне Кастель Капуано передал генералу Шампионне весть о взятии крепости.
Три замка, отмечающие вершины треугольника, замыкавшего в себе город, находились во власти французов.
Когда Шампионне получил известие о взятии Кастель Нуово, его колонна только что соединилась с колонной Дюфресса на улице Фориа. Главнокомандующий послал Вильнёва берегом моря, свободным от лаццарони, к Сальвато, чтобы поздравить его и передать приказ тотчас явиться к Шампионне, поручив охрану Кастель Нуово одному из офицеров.
Вильнёв нашел молодого командира бригады у крепостной амбразуры: он внимательно вглядывался куда-то вдаль, в направлении Мерджеллины. Отсюда можно было различить дорогой его сердцу Дом-под-пальмой, который в течение двух месяцев он видел только в мечтах. Все окна дома были закрыты; однако с помощью зрительной трубы молодому человеку удалось рассмотреть, что дверь крыльца, выходящего в сад, кажется, отворена.
Приказ генерала застал его среди раздумий.
Он передал командование самому Вильнёву, вскочил на коня и помчался во весь опор.
В тот миг, когда Шампионне и Дюфресс, соединившись, оттеснили лаццарони к улице Толедо и началась ужасающая стрельба не только с площади Пинье, но и изо всех окон, над стенами замка Сант'Эльмо появилось облачко дыма и затем раздался оглушительный залп множества крупнокалиберных орудий, вызвавший смятение среди лаццарони.
Николино сдержал слово.
В то время как полк драгун, вихрем пронесясь по улице Стелла, устремился вперед, за Бурбонским музеем послышалась оживленная ружейная стрельба.
Это был Келлерман, который в свою очередь соединился с войсками Дюфресса и Шампионне.
В одну минуту площадь Пинье была очищена от неприятеля, и три генерала могли пожать друг другу руки.
Лаццарони сражались, отступая через улицу Санта Мария ин Константинополи и подъем Студи.
Но чтобы пересечь площадь Спирито и Меркателло, им надо было пройти под огнем замка Сант'Эльмо, и хотя они продвигались быстро, смерть пять или шесть раз посетила их ряды.
Во это время к Шампионне привели одного из лаццарони, взятого в плен после отчаянного сопротивления. Весь окровавленный, в разорванной одежде, с грозным лицом и насмешливым голосом, он являл собою тип истинного неаполитанца, доведенного до крайней степени возбуждения.
Шампионне бросил взгляд на пленника, который изо всех сил кричал:
— Да здравствует король! Да здравствует вера! Смерть французам! Шампионне пожал плечами и, отвернувшись от него, сказал:
— Что ж! Расстреляйте этого молодца для примера!
— Вот как! Значит, Нанно решительно ошиблась! — заявил лаццароне. — Я должен был стать полковником и умереть на виселице, а я всего лишь капитан и меня сейчас расстреляют! Это утешает меня в опасениях за судьбу моей сестрицы!
Шампионне услышал эти слова и уже собирался расспросить осужденного; но в ту же минуту он увидел всадника, несущегося во весь опор, и узнал в нем Сальвато. Все его внимание обратилось в сторону всадника.
Лаццароне оттащили в сторону, к стене Бурбонского музея и хотели завязать ему глаза.
Но он возмутился.
— Генерал велел меня расстрелять, но он не отдавал приказания завязывать мне глаза!
При звуке этого голоса Сальвато вздрогнул, обернулся и узнал Микеле; тот также узнал молодого офицера.
— Sangue di Cristo! 11 — вскричал лаццароне. — Скажите им, синьор Сальвато, что мне не надо завязывать глаза перед расстрелом!
И, оттолкнув окружавших его людей, он скрестил на груди руки и сам прислонился к стене.
— Микеле! — воскликнул Сальвато. — Генерал, этот человек спас мне жизнь, и я прошу вас оставить жизнь ему!
Не ожидая ответа генерала, уверенный в его согласии, Сальвато соскочил с лошади, раздвинул строй солдат, уже направивших ружья на Микеле, и бросился в объятия лаццароне, который прижал его к своему сердцу.