— Приказывайте, ваше величество, и если только это в силах человеческих, ваш приказ будет выполнен.
— Можешь ли ты доставить меня на берег?
— Ничего не может быть легче, государь… Но эта жалкая шлюпка, пригодная для лоцмана, достойна ли она короля?
— Я тебя спрашиваю, можешь ли ты доставить меня на берег?
— Разумеется, государь.
— Отлично! Вот и сделай это.
— Ваше величество желает сам выразить свою волю капитану Харди или желает, чтобы это сделал я?
— Скажи ему от моего имени.
Лоцман поклонился и, обратившись к Харди, произнес:
— Капитан, королю угодно сойти на землю. Будьте добры, прикажите спустить почетный трап.
Харди застыл на минуту, пораженный этим желанием короля.
— В чем дело? — осведомился король. — Вас что-то смущает?
— Нет, государь, — ответил капитан, — я должен передать желание вашего величества лорду Нельсону: никто не может покинуть корабль его британского величества без распоряжения адмирала.
— Даже я? — спросил король.
— Приказ Адмиралтейства ни для кого не делает исключения.
— Стало быть, я пленник на «Авангарде»?
— Король ни в коем случае не пленник; но чем более знатен путешественник, тем в большей немилости будет считать себя командир корабля, если высокий гость уедет без его ведома.
И, отвесив поклон, Генри отправился в каюту адмирала.
— Проклятые англичане! — пробормотал сквозь зубы король. — Я готов, кажется, стать якобинцем, только бы не получать от вас больше никаких услуг!
Желание Фердинанда немедленно сойти на берег поразило Нельсона не меньше, чем Генри. Он быстро поднялся на ют.
— Верно ли, — спросил он, обратившись к королю вопреки этикету, запрещавшему обращаться с вопросами к монархам, — верно ли, что ваше величество желает сейчас же покинуть «Авангард»?
— Ничто не может быть вернее этого, дорогой милорд! — отвечал Фердинанд. — Я чудесно чувствую себя на борту «Авангарда», но еще лучше мне будет на берегу. Нет, решительно, я не рожден моряком!
— Ваше величество не переменит решения?
— Нет, уверяю вас, дорогой адмирал.
— Спустить на воду лодку! — крикнул Нельсон.
— Не стоит! — сказал король. — Не надо беспокоить этих славных людей, ваша милость. Они устали.
— Но я не могу поверить в то, что сказал мне капитан Генри!
— А что он вам сказал, милорд?
— Что король хочет переправиться на берег в шлюпке лоцмана.
— А почему бы и нет? Мне кажется, что он опытный моряк и в то же время верный подданный. Стало быть, я могу на него положиться.
— Но, государь, я не могу согласиться, чтобы кто-то другой, помимо меня, и на другой лодке, а не на лодке «Авангарда», и с другими матросами, а не с матросами его британского величества доставил бы вас на берег.
— Стало быть, как я только что сказал капитану Генри, я ваш пленник?
— Чтобы не оставлять короля в этом заблуждении ни на минуту, я тотчас же склоняюсь перед его желанием.
— В добрый час, милорд! Это поможет нам расстаться друзьями.
— А королева? — спросил Нельсон.
— О! Королева устала. Королева страдает. Ей и юным принцессам было бы слишком затруднительно покинуть «Авангард» сегодня вечером. Королева сойдет на берег завтра. Я оставляю ее на ваше попечение, милорд, со всем остальным двором.
— Я еду с вами, отец? — спросил юный принц.
— Нет, нет, — отвечал король, — что скажет королева, если я возьму с собой ее любимца?
Нельсон поклонился.
— Спустить трап с правого борта! — скомандовал он. Трап был спущен; лоцман спустился по канату и через несколько секунд был уже в шлюпке, которую подвел к трапу.
— Милорд Нельсон, — обратился к адмиралу король, — перед тем как покинуть ваш корабль, позвольте сказать вам, что я никогда не забуду внимания, оказанного нам на борту «Авангарда», и завтра ваши матросы получат доказательство моей благодарности.
Нельсон снова поклонился, на этот раз молча. Король спустился по трапу и сел в шлюпку с таким шумным вздохом облегчения, что он был услышан адмиралом, оставшимся на первой ступеньке.
— Отваливай! — сказал лоцман матросу, державшему багор.
Шлюпка отделилась от трапа и стала удаляться.
— Гребите, молодцы, и поживее! — скомандовал лоцман.
Четыре весла опустились в море и сильными, мерными ударами направили шлюпку к пристани, где против улицы Толедо стояли кареты в ожидании короля.
Лоцман первый соскочил на берег, подтянул шлюпку к молу и укрепил ее.
Но прежде чем он успел подать руку королю, тот сам выпрыгнул на берег.
— Ну, наконец-то я на твердой земле! — радостно воскликнул он. — И к черту теперь короля Георга, его Адмиралтейство, лорда Нельсона, «Авангард» и весь флот его британского величества! Держи, мой друг, это тебе.
И он протянул лоцману кошелек.
— Благодарю, государь, — отвечал тот, отступив на шаг назад. — Но ваше величество слышали, что я ответил капитану Генри. Мне платит мое правительство.
— Да, и ты добавил даже, что принимаешь деньги только с изображением короля Фердинанда и короля Карла. Бери же!
— Государь, а вы уверены, что деньги, которые вы мне даете, не носят изображения короля Георга?
— Ты смелый плут, если решаешься дать урок твоему королю. Во всяком случае, знай, что если я получаю деньги от Англии, то за очень высокий процент. Кошелек возьми для своих людей, а тебе — вот эти часы. Если когда-нибудь я снова буду королем и тебе понадобится что-нибудь попросить у меня, то приходи ко мне, покажи эти часы — и твоя просьба будет уважена.
— Завтра, государь, — ответил лоцман, принимая часы и бросая кошелек матросам, — я буду во дворце и надеюсь, что ваше величество не откажет мне в милости, которую я буду иметь честь попросить у вас.
— Что ж! — пробормотал король. — Этот напрасно время не теряет!
И, вскочив в ближайшую из карет, он крикнул:
— Во дворец! Карета помчалась.
CIII. О КАКОЙ МИЛОСТИ ПРОСИЛ ЛОЦМАН
Предупрежденный адмиралом Караччоло о прибытии короля, комендант дворца официально оповестил об этом власти Палермо.
Начиная с трех часов пополудни синдик, члены муниципалитета, магистраты и высшее духовенство Палермо уже ожидали короля перед дворцом посреди большого двора. Король, которому хотелось есть, а также спать, понял, что ему предстоит выслушать три речи, и содрогнулся весь — с головы до ног.
— Господа, — сказал он, первым взяв слово, — каковы бы ни были ваши ораторские таланты, я сомневаюсь, чтобы вам удалось сказать мне что-либо приятное. Я хотел драться с французами — и был разбит. Я пожелал защищать Неаполь — и был вынужден его покинуть. Я погрузился на корабль — и меня застигла буря. Сказать мне, что мое присутствие радует вас, означало бы, что вы довольны постигшими меня несчастьями, да и, сверх того, вы задержали бы мой ужин и сон, а в данную минуту это было бы мне еще более неприятно, чем то, что меня разбили французы, что я был вынужден бежать из Неаполя и что в течение трех дней меня терзала морская болезнь и подстерегала угроза угодить на обед рыбам, ибо сейчас я умираю от голода и желания спать. А посему, господин синдик и господа члены муниципального совета, будем считать, что речи ваши уже произнесены. Я жертвую десять тысяч дукатов на бедных. Вы можете прислать за ними завтра.
Затем, увидев епископа в окружении духовенства, король сказал:
— Монсиньор, завтра вы отслужите «Те Deum» за мое чудесное спасение от кораблекрушения. И тогда я торжественно повторю свой обет святому Франциску Паоланскому построить ему церковь, подобную собору святого Петра в Риме, а вы назначите туда наиболее достойных членов вашего клира. И сколь ни ограниченны наши средства, мы постараемся вознаградить их сообразно заслугам.
Потом, обернувшись в сторону магистратов и узнав их главу, президента Кардилло, он воскликнул:
— А-а! Это вы, метр Кардилло?
— Я, государь, — ответил президент, склонившись чуть ли не до земли.
— Вы все так же дурно играете в карты?
— Все так же, государь.
— И по-прежнему увлекаетесь охотой?
— Больше чем когда-либо.
— Отлично! Я приглашаю вас принять участие в моей карточной игре, при условии, что вы пригласите меня участвовать в вашей охоте.
— Вы оказываете мне двойную честь, ваше величество.
— А теперь, господа, — продолжал король, обращаясь ко всем остальным, — если вы, так же как я, устали и проголодались, то я дам вам добрый совет: поступайте как я: поужинайте, а после ложитесь спать.
Это обращение означало для всех собравшихся, что их милостиво отпустили по всей форме; отвесив поклоны королю, тройная депутация удалилась.
Фердинанд поднялся по большой парадной лестнице в сопровождении четырех слуг, освещавших ему дорогу; за ним следовал Юпитер, единственный сотрапезник, которого он решил при себе удержать.
Стол был сервирован на тридцать персон.
Король сел на одном конце стола, Юпитера велел посадить на другом, оставив себе двух слуг, а двоих отправил к своему псу, распорядившись подавать ему все блюда, которые он ел сам.
Никогда еще Юпитеру не доводилось бывать на подобном пиршестве.
После ужина Фердинанд повел его в свою спальню, велел принести и положить к ногам своей постели самый мягкий коврик и, перед тем как лечь, погладил прекрасную, умную голову верного животного.
— Надеюсь, ты не будешь говорить, как сказал какой-то поэт, что круты ступени чужбины и горек хлеб изгнания.
После чего король улегся спать и увидел во сне чудесный улов рыбы в заливе Кастелламмаре и то, как он убивает сотнями диких кабанов в лесу Фикудза.
По распорядку, установленному в Неаполе, если король не звонил в восемь утра, полагалось войти в его спальню и разбудить его. Но, так как в Палермо подобного распоряжения не было дано, король проснулся и позвонил только в десять часов.
Этим же утром королева, принц Леопольдо, принцессы, министры и придворные высадились на берег и стали занимать свои новые покои — одни разместились во дворце, другие в городе. Тело же маленького принца было перенесено в часовню короля Рожера.
Фердинанд, пробудившись, с минуту оставался озабоченным, затем встал. То ли печальное обстоятельство, казалось совсем забытое, теперь, когда он был вне опасности, все же отягчило скорбью его отцовское сердце, то ли королю пришло на ум, что святой Франциск Паоланский поскупился на покровительство, которое он ему обещал, и пожалуй, выстроить ему по обету церковь значило бы оплатить слишком дорогой ценой эти милости, столь скудно простершиеся на его семью.
Король распорядился, чтобы тело маленького принца весь день оставалось в часовне, а на следующий день было погребено без всякой пышности.
О его смерти другим европейским дворам и двору Обеих Сицилии, ставшему двором одной Сицилии, должен был напоминать только фиолетовый траур в течение двух недель.
После того как было сделано это распоряжение, королю доложили, что адмирал Караччоло, накануне, как мы узнали из рассказа лоцмана, сыгравший роль квартирьера для короля и королевской семьи, просит о чести быть принятым его величеством и ожидает в передней.
Король был привязан к Караччоло всей силой антипатии, какую у него начинал вызывать Нельсон, поэтому он поспешил распорядиться, чтобы Караччоло провели в библиотечную комнату подле его спальни; в своем нетерпении увидеть адмирала он вошел туда еще полуодетый и, придав своему лицу, насколько сумел, радостное выражение, воскликнул:
— Мой дорогой адмирал, я очень рад тебя видеть! Я хочу первым делом поблагодарить тебя за то, что, прибыв прежде меня, ты тотчас обо мне позаботился.
Адмирал поклонился, но его лицо оставалось серьезным и не просветлело в ответ на ласку короля.
— Государь, — отвечал он, — это был мой долг как верного и преданного слуги вашего величества.
— Потом мне хотелось похвалить тебя за то, как хорошо ты управлял фрегатом во время бури. Знаешь ли, из-за тебя Нельсон чуть не лопнул от бешенства. Я бы здорово посмеялся над ним, уверяю тебя, если бы не натерпелся тогда страху.
— Адмирал Нельсон с таким тяжелым и поврежденным в бою судном, как «Авангард», не мог сделать того, что мог сделать я с моим фрегатом, быстрым кораблем современной конструкции, не попадавшим никогда в переделки. Адмирал Нельсон сделал то, что мог, — возразил Караччоло.
— Это как раз то, что сказал ему я, пожалуй, в другом смысле, но именно в этих словах. И еще прибавил: я весьма сожалею, что не сдержал своего слова и поехал с ним, а не с тобою.
— Я знаю это, государь, и глубоко этим тронут.
— Ты это знаешь? Кто же сказал тебе? А, понимаю, лоцман!
На эти слова Караччоло ничего не ответил, но через минуту сказал:
— Государь, я пришел просить королевской милости.
— Отлично! Ты явился кстати. Говори.
— Я пришел просить короля соизволить принять мою отставку с должности адмирала неаполитанского флота.
Король отступил на шаг: он никак не ожидал такой просьбы.
— Твою отставку с должности адмирала неаполитанского флота? — повторил он. — Но почему?
— Прежде всего потому, государь, что бесполезно держать адмирала, когда флота больше не существует.
— Да, это я хорошо знаю, — сказал король, и на лице его появились признаки гнева, — лорд Нельсон сжег его, но рано или поздно мы снова будем хозяевами у себя дома и восстановим флот.
— Но тогда я не смогу больше им командовать, — холодно возразил Караччоло, — потому что я потерял доверие вашего величества.
— Ты потерял мое доверие, ты, Караччоло?!
— Я предпочитаю считать так, государь, чем упрекнуть монарха, в жилах которого течет самая древняя кровь королей Европы, в том, что он не сдержал своего слова.
— Да, верно, — вздохнул король, — я обещал тебе…
— … не покидать Неаполь, и это прежде всего; а если покинуть, то только на моем корабле.
— Полно, мой дорогой Караччоло! — сказал король, протягивая руку. Адмирал взял эту руку, почтительно поцеловал ее и, отступив на шаг, вынул из кармана бумагу:
— Государь, вот мое прошение об отставке, и я надеюсь, что ваше величество соблаговолит ее принять.
— Нет, нет, я не принимаю твою отставку, я отклоняю ее!
— Ваше величество не имеет на это права.
— То есть как это? Я не имею права? Не имею права отклонить твою отставку?
— Да, государь. Потому что ваше величество обещали мне вчера исполнить первую же просьбу, с какой я к вам обращусь. Так вот, моя просьба заключается в том, чтобы король благосклонно выслушал меня и принял мою отставку.
— Я обещал тебе это вчера? Да ты бредишь, Караччоло! Караччоло покачал головой.
— Я в полном рассудке, государь!
— Да я не видел тебя вчера!
— То есть ваше величество не узнали меня. Но, может быть, государь, вы узнаете эти часы?
И Караччоло вынул спрятанные у него на груди великолепные часы с портретом короля, осыпанные бриллиантами.
— Лоцман! — воскликнул король, узнав часы, подаренные накануне человеку, что столь искусно провел его корабль в порт. — Лоцман!
— Это был я, государь, — ответил Караччоло, поклонившись.
— Как! И ты согласился, ты, адмирал, взялся выполнить работу лоцмана?
— Государь, нет работы унизительной, когда дело идет о спасении жизни короля.
На лице Фердинанда отразилось огорчение, что бывало с ним только в редких случаях.
— Поистине, я был рожден несчастным королем: от меня или удаляют моих друзей или они сами меня покидают.
— Государь, — возразил Караччоло, — вы не правы, обвиняя Провидение в том, что совершаете сами или позволяете совершать другим. Бог дал вам в отцы короля не только могущественного, но и прославленного; у вас был старший брат, который должен был наследовать скипетр и корону Неаполя, однако Богу было угодно, чтобы безумие омрачило его рассудок и удалило его с вашего пути. Вы мужчина, вы король, у вас есть воля, власть; обладая свободой выбора, вы можете выбирать между добром и злом, хорошим и дурным; вы выбрали зло, государь, вот почему все доброе и хорошее от вас удалилось.
— Караччоло, — сказал король, скорее опечаленный, чем рассерженный, — знаешь ли ты, что никто никогда не говорил со мной так, как говоришь ты?
— Потому что, кроме одного человека, подобно мне любящего короля и желающего блага государству, ваше величество окружают придворные, которые любят только самих себя и желают только славы и богатства.
— А этот человек, кто он?
— Тот, кого король забыл в Неаполе, а я перевез на Сицилию, — кардинал Руффо.
— Кардинал знает, так же как и ты, что я всегда готов принять его и выслушать.
— Да, государь; но, после того как вы нас примете и выслушаете, вы последуете советам королевы, Актона и Нельсона. Государь, я в отчаянии, что не проявляю уважения, какое должен испытывать к августейшей особе, но эти три имени будут прокляты отныне и навсегда.
— А ты думаешь, я сам их не проклинаю? — вскричал король. — Ты думаешь, я не вижу, что они ведут государство к краху, а меня к гибели? Пусть я не умен, но я не дурак.
— Что ж! Тогда боритесь, государь.
— Боритесь, боритесь! Тебе легко так говорить. А я не воин, Бог не создал меня для борьбы. У меня нет ни мужества, ни упорства, необходимых бойцам. Я человек чувств, развлечений, у меня доброе сердце, которое делают дурным, мучая его и ожесточая. Их там трое или четверо, кто борется за власть, оспаривая друг у друга одни — корону, другие — скипетр. Я им не препятствую. Скипетр, корона — это мой крест, трон — моя Голгофа. Я не просил Бога сделать меня королем. Я люблю охоту, рыбную ловлю, лошадей, красивых девушек, и нет у меня иных притязаний. Располагая рентой в десять тысяч дукатов и свободой жить как мне захочется, я был бы счастливейшим человеком на земле. Но увы! Под предлогом, что я король, мне не дают ни минуты покоя. Это было бы понятно, если бы я действительно управлял страной. Но ведь, прикрываясь моим именем, правят другие. Эти другие затевают войну, а я получаю все удары; эти другие совершают ошибки, а я обязан их исправлять. Ты просишь у меня отставки, ты прав. Но ведь это у других ты должен ее просить: ты им служишь, а не мне.