«Мне надо выбраться из этого унизительного состояния, и если правда, что любовь наполняет человека решимостью и отвагой, все еще уладится. И не просто уладится, мне будет легко, более того, внутренняя сила вынудит меня начать борьбу и доказать всем, а мама прежде всего, что они меня до сих пор не понимали и недооценивали. А если нерешительность снова овладеет мною, от чего боже меня избави, она даст мне нужную силу. Ибо у нее есть все то, чего недостает мне, она все знает и все умеет. Но могу ли я быть в ней уверен? Вот основной вопрос. Порой мне чудится, что она думает обо мне, что, говоря с другими, она обращается лишь ко мне. Вот и вчера так было, я видел, как побледнел от ревности Марсель. Да, так оно и было, значит…»
Он прервал нить своих рассуждений, потому что столпившиеся вокруг него воробьи с каждой минутой становились все нахальнее. Некоторые вскочили прямо на стол; постукивая клювами и нагло поглядывая на него, они напоминали, что с него причитается завтрак. Леопольд, смеясь, раскрошил бисквит и бросил воробьям крошки, первыми улетели победители, а вслед за ними рассыпались по липам и остальные. Но едва нарушители спокойствия убрались прочь, воротились прежние мысли. «Да, поведение Марселя для меня добрый знак, есть и другие. Но может, все это только каприз, игра. Коринна ничего не принимает всерьез, она хочет лишь блистать, вызывать восхищение, хочет поражать своих слушателей. Когда я размышляю над ее характером, мне кажется, что она, скорее всего, даст мне от ворот поворот, да еще и высмеет в придачу. Это ужасно. Но все же я должен рискнуть. Ах, будь у меня кто-нибудь, кому я мог бы довериться, кто дал бы мне добрый совет. Но у меня нет никого, ни одного друга, мама и об этом позаботилась; придется в одиночку, без совета и поддержки, самолично вырывать двойное согласие. Сначала у Коринны. А когда я получу первое, до второго будет еще ох как далеко. Это ясно. Но второе можно, по крайней мере, вырвать с бою, да, так я и сделаю… Есть не мало людей, для которых все это было бы пустяком, а вот для меня это тяжело; я знаю, я не герой, а героизму нельзя выучиться. «Каждый сообразуясь со своими силами»,- говаривал наш директор Хильгенхан. Ах, боюсь, что эта задача не по мне».
Набитый пассажирами, пароход прошел вверх по течению, не причаливая в Трептове, к загородным ресторанам «Нейер круг» и «Садова»; с парохода доносилась музыка и песни. Когда пароход миновал Трептов и остров Любви, Леопольд очнулся от своих мыслей, глянул на часы и увидел, что ему давно уже пора ехать, если он хочет своевременно явиться в контору и избежать выговора или, что еще хуже, какого-нибудь ехидного замечания со стороны Отто. Дружески попрощавшись с Мютцелем, который все так же стоял на своем углу, Леопольд поспешил туда, где однорукий мальчик караулил его лошадь. «Вот тебе, Фриц»,- и он вскочил в седло, весь обратный путь проделал крупной рысью, а миновав Силезские ворота и саперные казармы, свернул направо, в узкий проход, протянувшийся вдоль лесоторгового склада, откуда можно было через забор увидеть сад, а дальше за деревьями виллу Отто. Брат и невестка все еще сидели за завтраком. Леопольд поздоровался: «Доброе утро, Отто, доброе утро, Елена!» Оба ответили на поклон, но с усмешкой, потому что находили ежедневные верховые прогулки Леопольда донельзя смешными. Добро бы кто-нибудь, а то Леопольд! Интересно, что он о себе воображает.
Сам Леопольд тем временем спешился, передал поводья слуге, уже дожидавшемуся у заднего крыльца виллы, и тот повел лошадь снова вверх по Кёпникерштрассе, на родительский двор, точнее, в находящуюся там конюшню, или stableyard, как ее называла Елена.
Глава девятая
Прошла неделя, а в доме Шмидтов царило подавленное настроение. Коринна гневалась на Марселя за то, что он гневался на нее (во всяком случае, так она объясняла его отсутствие), а добрая Шмольке, в свою очередь, гневалась на Коринну за то, что та гневается на Марселя.
- Нехорошо, Коринна, отталкивать свое счастье. Поверь мне, счастье обидится, если им не дорожить, и больше не вернется. Марсель, что называется, сокровище, золотой человек, ну, совсем как был мой Шмольке.
Каждый вечер одни и те же разговоры. Только Шмидт не замечал тучи, нависшей над его домом; он все более углублялся в изучение золотых масок и в ожесточеннейшем споре с Дистелькамцом пришел к выводу, что одна из них изображает Эгисфа. Эгисф как-никак семь лет был мужем Клитемнестры и вдобавок отпрыском того же царского рода, и если он, Шмидт, со своей стороны, должен признать, что убийство Агамемнона в какой-то мере опровергает его «Эгисфову гипотезу», то, с другой стороны, не следует забывать, что вся эта зловещая история была делом внутренним, чисто семейным, и это, по сути, отнюдь не противоречит пышной погребальной церемонии, рассчитанной на народ и государство. Дистелькамп отмалчивался и улыбался, видимо считая за благо прекратить спор.
У старых и молодых Трайбелей настроение тоже было неважное: Елена была недовольна Отто, Отто недоволен Еленой, а советница недовольна обоими. Наиболее недовольным - правда, только самим собой - был Леопольд, и лишь старый Трайбель не замечал или не желал замечать неудовольствия среди своих семейных и пребывал в наилучшем расположении духа. У него, как и у Вилибальда Шмидта, имелись на то достаточные основания: он был всецело поглощен своей страстью и уже мог похвалиться достигнутыми успехами. Фогельзанг сразу же после обеда, данного в его и мистера Нельсона честь, отбыл в избирательный округ, который ему предстояло завоевать для Трайбеля, дабы в ходе своего рода предвыборной кампании досконально изучить настроения жителей Тейпиц-Цоссена. Надо сказать, что, выполняя взятую на себя задачу, он не просто развил кипучую деятельность, но почти ежедневно посылал телеграммы, в которых коротко или пространно, в зависимости от значения предпринятых акций, сообщал о результатах своего предвыборного похода. Эти депеши отчаянно смахивали на депеши бернауского военного корреспондента, что, конечно, не ускользнуло от Трайбеля, но он не придавал этому особого значения, ибо вычитывал из них лишь то, что было ему по душе. В одной из этих телеграмм говорилось: «Все идет хорошо. Прошу выслать деньги в Тейпиц. Ваш Ф.». В другой: «Деревни на Шермютцельском озере наши. Слава богу! Настроения всюду как в Тейпице. Перевод еще не получен. Настоятельно прошу. Ваш Ф.». «Завтра на Шторков! Там все решится. Перевод получен. Хватило только на покрытие расходов. Слова Монтекукули о ведении войны можно отнести и к предвыборной кампании. Следующий перевод прошу в Гросс-Риц. Ваш Ф.».
Трайбель, поощренный в своем тщеславии, считал, что поддержка избирателей ему гарантирована. В этой бочке меда была лишь одна ложка дегтя: он знал, сколь насмешливо и отрицательно относится ко всему этому Женни, и вынужден был в одиночку наслаждаться своим счастьем. Фридрих, вообще-то его доверенный, теперь снова стал для него «…среди чудищ единственной доброй душой» - цитата, которую Трайбель не уставал повторять. Но какая-то пустота все же оставалась. Кроме того, ему казалось странным, что берлинские газеты хранят молчание, тем более что, судя по сообщениям Фогельзанга, ни о каком сколько-нибудь значительном соперничестве не могло быть и речи. Консерваторы и национал-либералы да еще, пожалуй, несколько «профессиональных» парламентариев, возможно, и были против него, но какое это имело значение? Как сообщалось в заказном письме, адресованном на виллу Трайбеля, в округе - по приблизительным подсчетам Фогельзанга - имеется всего семь национал-либералов: три старших учителя, один окружной судья, один радикальный суперинтендант и два богатых хуторянина с университетским образованием; что же касается правоверных консерваторов, то их и того меньше. «Сколько-нибудь серьезные соперники «vacat[49]» - так заканчивалось послание Фогельзанга, а слово «vacat» было подчеркнуто. Это звучало достаточно обнадеживающе, но к искренней радости Трайбеля примешивалось некоторое беспокойство, а когда прошла неделя с отъезда Фогельзанга, настал решающий день, и подтвердились все инстинктивно возникавшие страхи и сомнения - не сразу, не мгновенно, но все же очень скоро, в считанные минуты.
Трайбель сидел у себя в комнате и завтракал. Женни не вышла к столу, сославшись на головную боль и привидевшийся ей тяжелый сон. «Неужели ей опять приснился Фогельзанг?» Трайбель и не подозревал, что эта шутка сей же час обернется против него. Фридрих принес почту, среди которой на этот раз было мало писем и открыток, но зато множество газет в бандеролях, некоторые (насколько можно было разглядеть) со странными эмблемами и городскими гербами.
Все это подтвердилось при ближайшем рассмотрении: Трайбель сорвал бандероли, расстелил на скатерти серый газетный лист и со своего рода насмешливым благоговением прочитал: «Страж Вендской Шпрее», «Вооружение - честь нации», «Всегда вперед» и «Шторковский курьер», две из этих газет издавались по одну сторону Шпрее, две - по другую. Трайбель, обычно враг поспешного чтения - от любой скоропалительности он ждал только беды,- на сей раз с необыкновенной быстротой пробежал глазами страницы, задерживаясь лишь на местах, подчеркнутых синим карандашом. «Лейтенант Фогельзанг (это в одних и тех же выражениях повторялось в каждом листке), человек, который уже anno 48(так в книге - Д.Т.) был врагом революции и растоптал голову гидры, три дня кряду представительствовал в нашем округе, не ради себя самого, а ради своего политического единомышленника, коммерции советника Трайбеля, который посетит округ позднее, дабы подтвердить основные положения, высказанные лейтенантом Фогельзангом. Все вышесказанное - это ясно уже сегодня - свидетельствует в пользу данного кандидата. Ибо Фогельзангова программа сводится к следующему: у нас слишком много ступеней управления и везде личные интересы играют слишком большую роль, из чего вытекает необходимость ликвидации всех дорогостоящих промежуточных ступеней (что, в свою очередь, означает и снижение налогов); далее в ней говорится, что от нынешней, излишне усложненной системы управления не должно остаться ничего, кроме свободного государя и свободного народа. Таким образом, намечаются два центральных пункта или две точки, вокруг которых происходит вращение, и отнюдь не во вред делу. Ибо тот, кто измерил глубину жизни или хотя бы пытался ее измерить, знает, что разговор о едином средоточии - он нарочито избегает слова «центр»-несостоятелен и что жизнь вращается не по кругу, а по эллиптической орбите. Отчего два средоточия и являются естественной данностью».
Все это подтвердилось при ближайшем рассмотрении: Трайбель сорвал бандероли, расстелил на скатерти серый газетный лист и со своего рода насмешливым благоговением прочитал: «Страж Вендской Шпрее», «Вооружение - честь нации», «Всегда вперед» и «Шторковский курьер», две из этих газет издавались по одну сторону Шпрее, две - по другую. Трайбель, обычно враг поспешного чтения - от любой скоропалительности он ждал только беды,- на сей раз с необыкновенной быстротой пробежал глазами страницы, задерживаясь лишь на местах, подчеркнутых синим карандашом. «Лейтенант Фогельзанг (это в одних и тех же выражениях повторялось в каждом листке), человек, который уже anno 48(так в книге - Д.Т.) был врагом революции и растоптал голову гидры, три дня кряду представительствовал в нашем округе, не ради себя самого, а ради своего политического единомышленника, коммерции советника Трайбеля, который посетит округ позднее, дабы подтвердить основные положения, высказанные лейтенантом Фогельзангом. Все вышесказанное - это ясно уже сегодня - свидетельствует в пользу данного кандидата. Ибо Фогельзангова программа сводится к следующему: у нас слишком много ступеней управления и везде личные интересы играют слишком большую роль, из чего вытекает необходимость ликвидации всех дорогостоящих промежуточных ступеней (что, в свою очередь, означает и снижение налогов); далее в ней говорится, что от нынешней, излишне усложненной системы управления не должно остаться ничего, кроме свободного государя и свободного народа. Таким образом, намечаются два центральных пункта или две точки, вокруг которых происходит вращение, и отнюдь не во вред делу. Ибо тот, кто измерил глубину жизни или хотя бы пытался ее измерить, знает, что разговор о едином средоточии - он нарочито избегает слова «центр»-несостоятелен и что жизнь вращается не по кругу, а по эллиптической орбите. Отчего два средоточия и являются естественной данностью».
- Недурно,- сказал Трайбель, прочитав это,- очень недурно. Есть тут какая-то логика, немножко сумасшедшая, но все же логика. Удивляет меня лишь одно: все это звучит так, словно написано самим Фогельзангом. Растоптанная гидра, снижение налогов, дурацкий каламбур с «центром» и, наконец, чушь с кругом и эллипсом - это все Фогельзанг. И автор писем в четыре редакции на берегах Шпрее, конечно, тоже Фогельзанг. «Я своих паппенгеймцев знаю».
Тут Трайбель смахнул со стола на диван «Стража Вендской Шпрее» вместе со всей остальной прессой и взялся за «Национальцейтунг», прибывшую одновременно со всеми газетами, но, судя по почерку на бандероли, присланную кем-то другим. Прежде коммерции советник был постоянным подписчиком и усердным читателем «Национальцейтунг» и еще доныне каждый день четверть часа сожалел, что изменил своему обычному чтению.
- Ну-с, посмотрим,- проговорил он наконец и, раскрыв газету, привычным глазом скользнул на три колонки вниз, и верно, вот оно самое: «Парламентские известия. Из округа Тейпиц-Цоссен». Прочитав заголовок, он вслух заметил: - Не знаю, как-то это странно звучит. Впрочем, как оно, собственно, должно звучать? Самый что ни на есть обычный заголовок; итак, что же дальше?
Дальше он прочитал: «Уже три дня в нашем тихом округе, обычно далеком от политических схваток, идет предвыборная кампания, и начала ее партия, видимо поставившая себе целью возместить пронырливостью недостаток исторических знаний, политического опыта и, можно смело сказать, обычного здравого смысла. Похоже, что данная партия, равно никого и ничего не знающая, в виде исключения знает сказку «Заяц и еж» и, надо думать, намерена в день, когда ей придется вступить в борьбу с настоящими партиями, встретить каждую из них известным возгласом из этой сказки: «А я уже здесь!» Только так можно объяснить преждевременную активность представителей этой партии. Все места, как на театральной премьере, видно, заранее расписаны лейтенантом Фогельзангом и его клевретами. Но ничего у них не выйдет. Лоб у этой партии медный, а вот то, что должно быть за ним, начисто отсутствует; коробка на месте, но пустая…»
- Черт подери,- проговорил Трайбель,- этот спуску не дает!.. То, что здесь приходится на мою долю, не слишком приятно, а Фогельзангу поделом. В его программе что-то слепит глаза, вот я и попался. Однако чем больше я в нее вдумываюсь, тем сомнительнее она мне кажется. Среди этих хвастунов, воображающих, что они уже сорок лет назад растоптали гидру, всегда попадаются изобретатели perpetuum mobile или квадратуры круга, словом, те, кто стремится сотворить невозможное, само себя опровергающее. Фогельзанг из таких. А может, это просто афера? Как прикину, во что мне стала эта неделя… Но я ведь прочитал только первый абзац корреспонденции; во второй половине они, наверно, еще почище с ним расправятся, а может, и со мной.
Трайбель стал читать дальше: «Господина, вчера и позавчера осчастливившего своим посещением сначала Маркграф-Писке, засим Шторков и Гросс-Риц (не говоря уже о его прежних подвигах в нашем округе), вряд ли можно принимать всерьез, и тем менее, чем более серьезную мину он строит. Это господин из породы Мальволио, напыщенных дураков, которых, увы, гораздо больше, чем мы обычно предполагаем. Поскольку его галиматья еще не имеет имени, мы порешили назвать ее песенкой о трех «К». Кабинет, Курбранденбург и кантональная свобода - вот три «К», с помощью коих этот шарлатан намеревается спасти мир или, по крайней мере, Прусское государство. В его действиях наблюдается некая метода, но, как известно, метода есть и в безумии. Песенки лейтенанта Фогельзанга нам очень и очень не понравились. Он и его программа общественно опасны. Но более всего мы сожалеем о том, что он говорил не за себя и не от своего имени, а от имени одного из наиболее уважаемых берлинских промышленников, коммерции советника Трайбеля (фабрика берлинской лазури, Кёпникерштрассе), о котором мы были лучшего мнения. Новое доказательство, что можно быть хорошим человеком и плохим музыкантом, а также наглядный пример того, куда может завести политический дилетантизм».
Трайбель сложил газету, прихлопнул ее рукой и сказал: «Ясно одно, это написано не в Тейпиц-Цоссене. Это «выстрел Телля», произведенный на расстоянии нескольких шагов. Очевидно, это дело рук старшего учителя из национал-либералов, который давеча у Буггенхагена не только полемизировал с нами, но силился нас высмеять. Что ему не удалось. Так или иначе, я на него не сержусь, и, уж во всяком случае, он мне симпатичнее Фогельзанга. Кроме того, редакция «Национальцейтунг» теперь чуть ли не «придворная партия» и действует заодно со свободными консерваторами. Как глупо, вернее, как опрометчиво, что я от них отошел. Если бы я не поторопился, я бы сейчас держал сторону правительства в куда лучшей компании. А я взял да и связался с дураком и доктринером. Но я выберусь из этой истории, и выберусь навсегда; кто обжегся на молоке, дует на воду… Собственно, я бы мог себя поздравить с тем, что отделался тысячью марок или немногим больше, не будь названо мое имя. Мое имя. Вот что ужасно…» Он вновь развернул газету. «Надо перечитать еще разок то самое место: «…один из наиболее уважаемых берлинских промышленников, коммерции советник Трайбель» - звучит недурно. А нынче, по милости Фогельзанга, я комическая фигура».
С этими словами он поднялся и вышел в сад, чтобы на свежем воздухе немножко развеять свою досаду.
Но не очень-то ему это удалось, ибо, едва обогнув дом по пути в сад, он увидел Патоке, которая сегодня, как и каждое утро, прогуливала болонку вокруг бассейна. Трайбель отпрянул, ибо беседа с этой чопорной особой отнюдь не входила в его намерения. Но его уже заметили, его приветствовали, а так как одной из добродетелей Трайбеля была редкая учтивость и к тому же на редкость доброе сердце, он круто повернулся и бодро зашагал к фрейлейн Патоке, тем паче что всегда доверял ее знаниям и суждениям.
- Очень, очень рад, сударыня, встретить вас здесь и к тому же совсем одну… У меня много чего накопилось на сердце, и я хотел бы открыться вам…
Фрейлейн Патоке вспыхнула, так как, несмотря на отличную репутацию Трайбеля, у нее мурашки пробежали по спине от боязливо-сладостного предчувствия, вся несостоятельность которого самым жестоким образом выяснилась уже в следующее мгновение.
- Меня очень беспокоит моя маленькая внучка, которую казнят гамбургским воспитанием, я нарочно прибегаю к этому жестокому слову. С моей, менее изысканной, берлинской точки зрения, меня это тревожит.
Болонка, по имени Чишка, в эту минуту натянула поводок, видимо намереваясь погнаться за цесаркой, которая забрела в сад с птичьего двора; но Патоке не одобряла шалостей и дала собачонке шлепка. Чишка тявкнула и замотала головой, отчего бубенчики, густо нашитые на попонку, прикрывавшую ее туловище, зазвенели. Впрочем, она быстро утихомирилась, и прогулка вокруг бассейна продолжалась.