— Присядьте, пожалуйста. Я сейчас узнаю, кто из наших агентов свободен.
Но прежде чем я успел сесть, она объявила:
— Вас примет сам мистер Пауэлл. Сюда, пожалуйста.
«Сам мистер Пауэлл» занимал кабинет, своими размерами внушавший посетителям, что дела у фирмы идут очень недурно. Он пожал мне руку (ладонь у него была потная), усадил в кресло, предложил сигарету и хотел было принять мою сумку, но я не выпустил ее из рук.
— Ну-с, сэр, чем могу служить?
— Я хочу купить Долгий Сон.
Брови у него одобрительно поползли наверх, а манеры стали еще обходительнее. Семидолларовой сделкой «Мьючел», похоже, тоже не побрезговала бы, но Долгий Сон — это шанс наложить лапу на все состояние клиента.
— Очень мудрое решение, — произнес он почтительно. — Будь я свободен — сам бы поступил точно так же. Но… семья, заботы, сами понимаете. — Он протянул руку и достал бланк. — Клиенты-«сонники» обычно торопятся. Позвольте, я сэкономлю ваше время и заполню это сам… а медосмотр мы мигом организуем.
— Одну минуту.
— Да?
— Один вопрос. Вы можете организовать Холодный Сон и для моего кота?
Он удивился. Потом нахмурился.
— Вы шутите.
Я открыл сумку: Пит высунул голову.
— Вот, познакомьтесь — мой кореш; и ответьте, пожалуйста, на вопрос. Если нет, то я потопал в «Сентрал вэли лайабилити». Их контора ведь тоже в этом здании?
Теперь он выглядел напуганным.
— Мистер… э-э, извините, я не разобрал вашего имени?
— Дэн Дэвис.
— Мистер Дэвис, человек, вошедший в эту дверь, находится под покровительством «Мьючел эшшуранс». Я не могу отпустить вас в «Сентрал вэли».
— И как же вы намерены меня не пустить? С помощью приемов дзюдо?
— Ну зачем вы так! — Он расстроенно огляделся по сторонам. — В нашей фирме знают, что такое этика.
— Хотите сказать, что в «Сентрал вэли» не знают?
— Я этого не говорил; это ваши слова. Мистер Дэвис, я не хочу на вас давить…
— И не надо. Не удастся.
— Но возьмите образцы контрактов из каждой компании. Сходите к адвокату, а еще лучше — к юристу-текстологу. Разберитесь в том, что мы предлагаем — и выполняем! — и сравните с тем, что предлагает и якобы выполняет «Сентрал вэли». — Он опять огляделся и подвинулся ко мне вплотную. — Мне бы не следовало этого говорить — и я надеюсь, вы не станете на меня ссылаться, — но они даже не пользуются стандартными актуарными таблицами. Мы…
— Зато они, наверное, дают своим клиентам шанс?
— Что? Дорогой мистер Дэвис, мы распределяем между клиентами всю прибыль. Это требование нашего устава. А вот «Сентрал вэли» — акционерная компания.
— Тогда, может, мне стоит купить их ак… Слушайте, мистер Пауэлл, мы тратим время даром. Берет «Мьючел» моего дружка в клиенты или нет? Если нет, то я и так уже, наверное, подзадержался у вас.
— Вы хотите сказать, что готовы заплатить за то, чтобы эту тварь сохранили для вас в состоянии гипотермии?
— Я хочу сказать, что хочу купить Долгий Сон для нас обоих. И не называйте его «эта тварь». Его зовут Петроний.
— Пардон. Я сформулирую вопрос по-другому. Вы готовы внести соответствующую плату за то, чтобы мы поместили вас обоих — вас и, э-э, Петрония — в наше Хранилище?
— Да. Но не двойную плату. Что-то сверх обычной платы, конечно, но вы можете запихать нас обоих в один гроб. Ведь нечестно брать за Пита столько же, сколько вы берете за человека.
— Все это очень необычно.
— Безусловно. Но о цене мы поговорим позже. Или я буду торговаться с «Сентрал вэли». А сейчас я хочу выяснить, можете ли вы в принципе это сделать.
— Хм-м… — Он побарабанил пальцами по крышке стола. — Одну минуту. — Он снял трубку и сказал: — Беатрис, дайте мне доктора Берквиста.
Остальную часть беседы я не услышал. Он включил устройство, не позволяющее подслушивать. Но через некоторое время он положил трубку и улыбнулся так, словно у него умер богатый дядюшка.
— Хорошие новости, сэр! Я как-то совсем упустил из виду, что первые эксперименты проводились именно на кошках. Техника и критические параметры для них вполне известны. Как выяснилось, в одной лаборатории ВМС в Аннаполисе есть кот, который уже более двадцати лет в анабиозе.
— А я думал, весь тамошний военно-исследовательский комплекс разнесло, когда накрыли Вашингтон?
— Только наземные сооружения, сэр. Подземные уцелели. Так что это даже свидетельствует о совершенстве техники: свыше двух лет за этим котом следила только автоматика… и все же он жив — цел, невредим и молод. И вы, сэр, тоже проживете столько, на сколько вверите себя нашей фирме.
Мне показалось, что он сейчас осенит себя крестным знамением.
— Ладно-ладно, поехали дальше. Что у нас там еще?
«Еще» оказалось четыре. Первое — как платить за наше «обслуживание», пока мы нежимся в анабиозе. Второе — как долго я намерен проспать. Третье — во что я хотел бы вложить свои деньги, пока лежу в морозилке; и наконец, что будет, если я отдам концы и не проснусь.
Я выбрал двухтысячный год — круглое число, и всего в тридцати годах отсюда. Я побоялся, что если я просплю дольше, то совершенно растеряюсь в новом времени. Изменений, происшедших за последние тридцать лет — за мою жизнь, — достаточно, чтобы у человека глаза на лоб полезли: две больших войны и десяток малых, Великая Паника, искусственные спутники, переход на атомную энергию — да мало ли чего еще не было, когда я был мальчишкой, а теперь вот есть.
Возможно, что и в 2000-м я растеряюсь. Но если я не заберусь так далеко, то Белле не хватит времени для отращивания морщин.
Когда мы взялись решать, во что вложить деньги, я даже не стал обсуждать всякие государственные займы и прочие традиционные капиталовложения, потому что инфляция просто встроена в нашу финансовую систему. Я решил сохранить свои акции «Золушки» и вложить деньги в акции некоторых других компаний. Скажем, будет развиваться автоматика. Еще я выбрал одну фирму в Сан-Франциско, выпускавшую удобрения: она экспериментировала с дрожжами и съедобными водорослями; людей на свете с каждым годом все больше, а мясо дешеветь не собирается. А всю образующуюся прибыль я поручил мистеру Пауэллу вкладывать в фонд доверительного управления их компании.
Но главный-то вопрос был — что делать, если я отдам концы, находясь в анабиозе. Фирма утверждала, что у меня больше семи шансов из десяти проспать Холодным Сном тридцать лет, и была готова принять ставку на любой исход. Шансы были неравны, да я иного и не ожидал: в любой азартной игре в выигрыше всегда тот, у кого в руках банк. Шулерам выгодно делать вид, что новичку везет, а страхование — это узаконенное шулерство. Самая старая и почтенная страховая фирма в мире — лондонский Ллойд — не стесняется признавать это: представители Ллойда могут принять ставку на любой стороне любого пари. Но насчет своих шансов не обольщайтесь: кто-то же должен платить портному за отличные костюмы, что носит «сам мистер Пауэлл»…
Я решил, что в случае моей смерти, все деньги до последнего цента отходят в пользу компании, отчего мистер Пауэлл чуть не расцеловал меня, и я начал подозревать, что семь шансов из десяти, наверное, — приманка для оптимистов. Но я уперся на этом условии, потому что становился наследником (если выживу) всех тех, кто подпишет аналогичный контракт (если они умрут). Этакая «русская рулетка»: кто уцелеет — собирает бабки. А фирма, как всегда, гребет свои проценты.
Я поставил на возможность получить максимальную прибыль, не подстраховываясь на случай ошибки в выборе. Мистер Пауэлл просто исходил любовью ко мне, словно крупье к новичку, упорно ставящему на зеро.[7] А к тому времени, как мы оценили стоимость моего имущества, у него хватило ума не жмотничать в отношении Пита. Мы поладили на пятнадцати процентах от «человеческой» цены за его замораживание и оформили на него отдельный контракт.
Оставалось заверить бумаги в суде и пройти медосмотр. За медосмотр я не волновался: я крепко подозревал, что после того, как я решил завещать свое «состояние» компании в случае моей смерти, они протащат меня через медосмотр в любом случае, даже будь у меня последняя стадия черной оспы. Однако оформление бумаг в суде, наверное, долгая история. И неспроста: клиент в состоянии Холодного Сна юридически является лицом подопечным — живой, но беспомощный.
Я зря беспокоился. «Сам мистер Пауэлл» уже велел размножить все девятнадцать документов в четырех экземплярах. Я подписывал их, пока пальцы не свело, и посыльный умчался с ними в суд, когда меня повели на медосмотр. Мне даже не довелось взглянуть на судью.
Медосмотр оказался обычной нудной процедурой, за исключением одного момента. Заканчивая осмотр, врач посмотрел мне прямо в глаза и спросил:
— Давно пьешь, сынок?
— Пью?
Медосмотр оказался обычной нудной процедурой, за исключением одного момента. Заканчивая осмотр, врач посмотрел мне прямо в глаза и спросил:
— Давно пьешь, сынок?
— Пью?
— Пьешь.
— С чего вы взяли, доктор? Я не пьянее вас. Вот: на дворе трава, на траве…
— Все-все, хватит. Отвечайте на вопрос.
— Ну… недельки две, наверное. Может, чуть больше.
— Запой? Сколько раз это случалось раньше?
— Да, честно говоря, ни разу. Понимаете, я… — Я начал рассказывать ему, как обошлись со мной Майлс с Беллой и почему я чувствую себя так…
Он выставил перед собой ладонь.
— Прошу вас, довольно. Мне хватает своих переживаний, и я не психиатр. Все, что меня сейчас интересует — выдержит ли ваше сердце охлаждение до плюс четырех градусов. И обычно меня не волнует, почему человек настолько псих, что лезет в норку и закрывается изнутри. Я считаю, одним дураком меньше под ногами мотается. Но те скудные крохи профессиональной добросовестности, что у меня остались, не позволяют мне допустить, чтобы человек — любой, даже самый жалкий — влез в этот гроб, если у него мозг пропитан алкоголем. Повернитесь.
— А?
— Повернитесь. Уколю в левую ягодицу.
Что мы и сделали: я повернулся, он уколол. Пока я потирал место укола, он продолжил:
— Теперь выпейте это. Минут через двадцать вы будете трезвее, чем были месяц назад. После этого, если у вас осталось какое-то благоразумие (в чем я сомневаюсь), обдумайте свое положение и решите, надо ли вам сбегать от своих проблем или стоит попытаться решить их по-мужски.
Я выпил то, что он мне дал.
— Все, можете одеваться. Я подписываю ваши бумаги, но я вас предупреждаю, что могу наложить на них вето даже в последнюю минуту. Никакого спиртного; легкий ужин; и не завтракать. Придете к двенадцати для окончательной проверки.
Он отвернулся, даже не попрощавшись. Я оделся и вышел, обиженный до боли. Мистер Пауэлл уже приготовил все мои бумаги. Когда я их взял, он сказал:
— Вы можете оставить их здесь, если хотите, и взять завтра в двенадцать — тот комплект, который вы заберете с собой в ячейку.
— А что будет с остальными тремя?
— Один комплект мы храним у себя. После того как мы поместим вас на хранение, один экземпляр уйдет в суд, а еще один — в Карлсбадский архив. Э-э, насчет диеты вас доктор предупредил?
— Да уж, еще как. — Чтобы скрыть раздражение, я стал листать бумаги.
Мистер Пауэлл протянул руку.
— Я сберегу их тут до завтра, если позволите.
Я потянул их к себе.
— Я и сам их сберегу. Может, я выберу другие фирмы для капиталовложений.
— Э-э, это уж поздновато, мой дорогой мистер Дэвис.
— А вы меня не подгоняйте. Если я что-то изменю, я приду пораньше.
Я открыл сумку и запихал бумаги в боковой карман, рядом с Питом. Мне уже приходилось хранить там ценные бумаги. Хоть это и не архивы в Карлсбадских пещерах,[8] но бумаги там были целее, чем вы думаете. Как-то раз один воришка пытался увести что-то из этого кармана. Думаю, у него до сих пор остались шрамы от когтей Пита.
2
Машину свою я нашел на том же месте, где оставил: на стоянке у Першинг-сквер. Я бросил монетку в прорезь автосторожа, воткнул датчик автопилота в выезд на западную автостраду, вытащил Пита из сумки на заднее сиденье и расслабился.
Точнее, попытался расслабиться. Движение в Лос-Анджелесе слишком быстрое и сумасшедшее, не для моих нервов, и расслабиться на автопилоте мне не удалось. Когда-нибудь я переделаю этот автопилот: до «современного и безопасного прибора» ему пока далеко, подумал я еще.
Когда мы выехали на запад с Вест-авеню и переключились на ручное управление, я уже был на взводе и хотел выпить.
— А вон и оазис, Пит.
— Мурр?
— Вон там, впереди.
Но пока я искал место для своей машины (Лос-Анджелесу не грозит вражеское вторжение: оккупанты просто не найдут, где припарковаться!), я вспомнил, что доктор велел мне в рот не брать спиртного.
Я уже мысленно посоветовал ему пойти подальше вместе с его указаниями. Но тут подумал: а вдруг он и через сутки сумеет определить, пил я или не пил? Была какая-то статейка в журнале — меня она тогда не касалась, и я не очень в нее вчитывался.
Черт, а ведь он запросто может запретить погружать меня в анабиоз. Пожалуй, придется воздержаться на всякий случай.
— Мя?..
— Потом. Лучше найдем «драйв-ин».[9]
Я внезапно понял, что не хочу выпить. Я хочу есть и спать. Доктор был прав: я был трезв и впервые за несколько месяцев чувствовал себя нормально. Может быть, ничего особенного он мне в задницу и не впорол — обычный витамин В. Но если так, то витаминчик был на реактивной тяге.
Поэтому мы нашли «драйв-ин». Я заказал себе цыпленка, пару котлет, а Питу — молока, и повел его прогуляться, ожидая, пока принесут заказанное. Мы с Питом часто ели в таких кафе: туда не надо проносить кота тайком.
Через полчаса я вывел машину из потока, остановился, закурил, почесал Пита под подбородком и задумался.
Дэн, милый, доктор-то прав: ты пытаешься влезть в бутылку. Голова у тебя острая, пройдет, а вот плечам будет узковато. Теперь ты трезв; ты набил брюхо едой, и впервые за много дней она там уютно улеглась. Тебе лучше.
Чего же тебе еще? Насчет остального доктор, выходит, тоже прав? Ты что, капризный ребенок? Преодолеть препятствие — кишка тонка? Почему ты решился на этот шаг? На приключения потянуло? Или просто сам от себя прячешься?
Но я и впрямь хочу туда, в 2000-й год, подумал я. Это же — ух!..
О'кей, хочешь. Но разве дело — сбежать, не рассчитавшись здесь?
Ладно, а как это сделать? После того, что произошло, Белла мне больше не нужна. А что я еще могу? Подать на них в суд? Глупо. Доказательств у меня нет. Да и вообще в суде выигрывает только одна сторона — адвокаты.
— Мя-а! — поддержал Пит.
Я взглянул на его исполосованную шрамами голову. Да, Пит не стал бы судиться. Если ему не нравится покрой усов у другого кота, то Пит просто приглашает его выйти и подраться, как положено настоящему коту.
— Я думаю, ты прав, Пит. Сейчас найду Майлса, оторву ему руку и буду этой рукой бить его по голове, пока не признается. Долгий Сон малость обождет. Надо же узнать, как они это сделали, и кто это сварганил.
Рядом оказалась телефонная будка. Я набрал номер Майлса, который оказался дома, и велел ему ждать моего приезда.
Мой старик нарек меня Дэниел Бун Дэвис.[10] Так он провозгласил личную свободу и уверенность в себе. Я родился в 1940-м, когда все считали, что индивидуализм обречен, и что будущее принадлежит человеку коллективному. Отец в это верить отказался и назвал меня так из чувства протеста. Он погиб в Северной Корее, до конца отстаивая свою точку зрения…
Когда началась Шестинедельная война, я уже имел диплом инженера-механика и служил в армии. Я не стал лезть в офицеры, несмотря на этот диплом. От отца я унаследовал непреодолимое стремление быть сам по себе: не командовать, не ходить под командой у других, не жить по расписанию. Я просто хотел отслужить свой срок — и домой. Когда «холодная война» стала «горячей», я был техником-сержантом в арсенале Сандия, в Нью-Мексико: начинял атомные бомбы Schrecklich keit[11] и строил планы на будущее, когда выйдет мой срок. В тот день, когда Сандия исчезла с лица земли, я был в Далласе. Радиоактивное облако понесло в сторону Оклахома-Сити, так что я остался цел и даже получил военную пенсию.
Пит тоже уцелел похожим образом. У меня был приятель, Майлс Джентри. Он давно отслужил в армии, но его призвали снова. Он был женат — взял вдову с ребенком, но к тому времени, как его призвали, жена умерла. Жил он не в казарме, а снимал квартиру недалеко от своей части, в Альбукерке, чтобы у его падчерицы Фредерики был дом и семья. А Рики (мы никогда не звали ее полным именем) присматривала за Питом. Слава кошачьей богине Бубастис:[12] Майлсу дали трое суток увольнения, и в тот жуткий день он увез Рики на выходные. А Рики прихватила с собой Пита — я-то не мог взять его в Даллас.
Когда оказалось, что в Тиле и других местах у нас заначено несколько дивизий, о которых никто и не подозревал, я удивился не меньше, чем все остальные. Еще с тридцатых годов было известно, что человека можно охладить так, что жизнь в нем замирает почти до нуля. Но до Шестинедельной войны все это считалось лабораторным трюком.
Военные исследования, я вам скажу, такая штука: если есть люди и деньги — будут и результаты. Напечатайте еще миллион долларов, наймите еще тысячу ученых и инженеров — и каким-то непостижимым, противоестественным образом вопросы начинают обретать ответы. Стаз,[13] Холодный Сон, гибернация,[14] гипотермия, снижение метаболизма — называйте это как хотите, но группы исследователей (медиков и технарей) придумали способ хранить людей как поленья и использовать их по мере надобности.