Ана Бландиана
ПТИЦА ПОТРЕБИТЕЛЬСКАЯ
Когда одна ученая дама, в решимости принять собственные меры по снабжению, надумала развести на балконе цыплят, она не предвидела ни трудностей осуществления подобного замысла, ни его ошеломляющих последствий. Прежде всего возник вопрос, где достать наседку. Даже чисто теоретически она долго не могла добиться ни у кого совета, а затем, когда стала, на свой страх и риск, объезжать пригороды Бухареста, нарвалась на ухмылки крестьян, которых приводила в веселье сама мысль, что их могут заподозрить в разведении кур. Наконец проблема разрешилась экстравагантно — взятием наседки напрокат. Старушка, сохранившая четырех кур, долго упиралась, не решаясь с ними расстаться, и только после ходатайства директорши местной школы, бывшей сокурсницы нашей дамы, согласилась на разлуку — и то временную — с одной из своих питомиц, заломив за прокат втрое против того, что эта курица стоила. Что же касается яиц — оплодотворенных, конечно, яиц «с зародом», из которых могли бы вылупиться цыплята, — то их раздобыть так и не удалось. С подозрением выслушивая назойливую горожанку, крестьяне отвечали, что они и сами покупают яйца в городе, потому что у них в кооперативе и сахар, и керосин, и подсолнечное масло, и соль меняют только на яйца. В конце концов дама отказалась от своей затеи и уже приготовилась было вернуть хозяйке наседку, бушующую на балконе, но тут-то к ней и нагрянул старик, чей визит она потом много раз восстанавливала в памяти, пытаясь отыскать в нем подсказку, намек на дальнейший оборот событий
Старика она знала — он эпизодически поставлял eй творог и сметану, звоня в дверь непременно на рассвете и объявляя не допускающим возражений тоном, что товар прибыл. Он никогда не отвечал ни откуда он, ни когда придет еще, но таинственности на себя не напускал, а просто всем своим видом давал понять, что ему некогда разводить разговоры, что у него есть дела поважнее. В самом деле хотя он был очень стар и медлителен, всегда оставалось ощущение, что он спешит, что его ждут в других местах Еще более странным было то, что внешне он не слишком напоминал крестьянина, и ученая дама не удивилась бы, заговори он о Горации или Ювенале, потому что позже, когда он превратился в персонаж, день и ночь занимающий ее мысли, про себя определила его как гимназического учителя латыни.
В то утро, после перерыва в несколько месяцев, старик позвонил в дверь в седьмом часу настойчивым, бесцеремонным, повелительным звонком, с каким в дом входит беда, и, когда пожилая дама, вырванная из сна, добытого поздно ночью и со снотворным, в раздражении распахнула дверь, невозмутимо объявил, что у него имеется дюжина яиц для высиживания, если ее это интересует. Не веря своим ушам и в то же время не задумываясь, откуда старик знает, что она ищет яйца для наседки, и, более того, как ему взбрело в голову принести их в такое место, где только в бреду можно было бы предположить на них любителя, дама купила всю дюжину, слегка подивившись их величине и совсем растаяв, когда старик, как всегда важный и внушительный, обронил несколько слов про особые качества данной породы птиц. «Птица потребительская, специально для вас», — добавил он на прощанье (он никогда не проходил дальше прихожей). И хотя у дамы еще не было никаких причин для тревоги, эта реплика под занавес, с темным смыслом, со странным звучанием, зацепилась в ее сознании. Впоследствии она не могла, хоть убей, припомнить, что когда-либо упоминала в разговоре с ним про «птицу потребительскую», а чем больше она повторяла про себя сие варварское выражение, тем чудовищнее оно ей казалось — да могло ли такое вообще сорваться с ее губ? Но это потом, а в ту минуту почтенная дама, даже не прикрыв как следует дверь за стариком, метнулась — в той лихорадочной спешке, которой рок всегда сопровождает наши непоправимые поступки, — на балкон, посадить наседку на дюжину отборных, чуть ли не сияющих яиц, в которых на свет виднелась серебряная, подвижная, как ртуть, сердцевинка. Наседка, нерешительно оглядев яйца, все же растопырила крылья и заключила их под свирепую защиту своего наемного материнства с почасовой оплатой. В наступившие затем недели дама выстаивала обычные очереди за продуктами с необычным чувством: чувством солдата, который вынесет все, потому что уже нащупывает у себя в ранце будущий маршальский жезл. Дама запасалась книгой и часами читала стоя, изредка перемещаясь на шаг вперед (со временем она приобрела сноровку откликаться на малейшее движение очереди, не отрывая глаз от страницы), но при этом, целиком уйдя в чтение и отгородясь от обступавшего ее мира страницей книги, как защитной завесой, она какой-то одной клеточкой мозга творила в себе чувство глубокого покоя, почти блаженства — единственно мыслью о балконе, на котором как раз в момент этого унизительного чтения по маршруту медленно, невероятно медленно, но верно подрастали шансы ее будущей независимости. Ибо добытые с трудом наседка и странные яйца стали для нашей дамы вескими символами ее грядущей свободы от общества. Впрочем, почему «странные»? Надо честно признаться, что предчувствия не мучили почтенную даму и все, что было сказано об этих яйцах и об их странности (кстати, абсолютно очевидной с самого начала), говорилось гораздо позже, когда они уже прекратили свое существование, перейдя в нечто совсем иное. А пока что микронная доля ее мозга, не поглощенная чтением, рисовала себе балкон с навесом, гнездо в коробке из-под телевизора, куда вместо соломы она настелила нарезанную лапшой газету, и — специальный заказ по мерке балкона — курятник: четыре полки из прессованной стружки, покрытые бесцветным лаком, за проволочными дверцами, запертыми на кокетливые китайские замочки. Снова забегая вперед — как бы ни раздражала читателя такая наша невоздержанность, — скажем, что позже даме оставалось только похвалить себя за элегантность курятника, — позже, когда она на скорую руку обивала его стенки белым атласом и временно выстилала полки вместо ковриков сложенными вчетверо махровыми полотенцами. Пока же наше повествование дошло лишь до того момента, когда почтенная дама еще стояла в очередях за мясом и яйцами с воодушевлением солдата, который нащупывает в ранце будущий маршальский жезл, и думала, что, пожалуй, переборщила с лаком и китайскими замочками для курятника, готового принять жильцов вне зависимости от собственного изящества. Тревога стала просачиваться в ее ожидание, лишь когда оно затянулось, грозя перевалить за пределы биологических календарных сроков. Сначала лопнуло терпение у курицы. Еще не истекли три положенные недели, как она забеспокоилась, и, не находя себе места, заерзала в нагретом гнезде, приподнимая крыло и заглядывая под него с шизоидным изумлением, силясь понять и бурно отказываясь понять то, что она видела: яйца лежали все такие же глянцевитые (разве что стали чуть побольше?) и не было ничего живого в их кварцевом сиянии, от которого слепило глаза и закрадывались опасения насчет их истинной природы.
Но почтенная дама не поддалась панике наседки. Ведь, если хорошенько вспомнить, старик и не говорил, что яйца — куриные. «Птица потребительская» — вот как он выразился, правда, каким-то канцелярским, оскорбляющим ухо слогом. В смущении дама полезла в справочники и вычитала, что у гусей, уток и индюшек инкубация длится месяц. Таким образом она выиграла еще неделю покоя, выигрыш, надо добавить, не совсем честный, потому что в глубине души дама больше не верила, что и этот второй срок внесет ясность в положение. Беспокойство наседки, явно чуявшей неладное, только усиливало дурные предчувствия дамы, которая все же положила себе выждать, пока не минут тридцать дней. Но, само собой разумеется, и тогда ничего не произошло, и, едва дойдя до установленной черты, дама поняла, что у нее нет другого выхода, как связать наседке лапы и вернуть ее хозяйке, а яйца выкинуть на помойку. Новый рейд по окрестным селам прошел впустую: крестьяне, сколько их еще оставалось, либо уже утратили все сельские навыки, либо не хотели проникнуться доверием к профессорше с подозрительными хозяйственными потугами; так или иначе, ничего путного она не добилась, кивая и тут же отнекиваясь, противореча самим себе, сбиваясь на другую тему, а то и вообще уходя от разговора, они так и не дали ей ни вразумительных советов, ни хотя бы разъяснений по зашедшему в тупик яичному вопросу. А старика, конечно, и след простыл. Да она на него и не рассчитывала: чаще, чем раз в пять-шесть недель, он никогда не появлялся.
Дама страдала — не от материального ущерба, а от духовного. Ее ткнули носом не столько в собственную полную хозяйственную несостоятельность, сколько в бессилие перед тисками обстоятельств, перед паутиной зависимостей, через которую ее могли унижать, — в оскорбительное бессилие и крах мечты о непритязательном, но достойном, не из чьих-то рук, существовании. Да, как ни упорствовала в своих фантазиях пожилая профессорша, факты ее переупрямили, и ей все же хватило юмора, чтобы вернуться с небес на землю. Она решила пресечь злополучный хозяйственный эксперимент: вернуть балкон к его тривиальному назначению, а научные занятия попытаться втиснуть в перерывы между очередями. Но такое примиренчество, конечно, дорого ей обошлось, камнем придавив ее интеллектуальную свободу, и это бремя настолько подточило силы старой дамы, что последующие события застали ее не просто врасплох (иначе и быть не могло), но и слабой духом, разбитой и уязвимой до крайности.
А произошло вот что.
Утром ее разбудил шум, доносившийся из-за стены, — шум, который сначала вплелся в ее сновидение злым, пагубным началом, густо, как это умеют только сны, залившим темной краской и само пробуждение, и долгие минуты после него, шум, который, прибывая, прорвал наконец плотину забытья и, пронзительный и нестройный, перелился в реальность. Благим матом орали соседские дети, поднятые с постели родителями, которым надо было забросить их в ясли и садик и поспеть к семи на работу. Сатанея от детского плача, уставшая еще до начала дня, мать кричала на них, пытаясь утихомирить и вызывая этим только новые взрывы рева. Почтенная дама легла спать поздно. Часов до двух она просидела над статьей, которую надо было срочно сдавать, и потом, переработав, еще долго не могла уснуть, так что, разбуженная в шесть утра, она только лишилась сна, но в жизнь не включилась. Лежа в изнеможении, не в силах пошевельнуться, она ощущала в себе нарастающую ярость против всего мира, каким бы несчастным, забитым, измученным и эксплуатируемым он ни был. Попыталась встать, но жилка на шее забилась так угрожающе, что пришлось опять откинуться на подушки. Шум внезапно стих: ушли! С харканьем обрушилась вода — это наверху сработал унитаз, после чего наступило долгое затишье. О сне уже не могло быть и речи, а до работы оставалось еще почти три часа: ее лекции в университете начинались в половине десятого! Она вдруг почувствовала потребность что-то сделать, с толком использовать неожиданно подвернувшееся окно. Теперь, когда барьер слабости был преодолен, она даже радовалась, что удалось отнять время у сна. Варя себе кофе, она решила употребить непредвиденный досуг на ликвидацию балконных иллюзий. Разбирать полки не стоит, их можно отвести под непортящиеся продукты, пустые бутылка и даже консервы. Наседку надо вернуть сегодня же утром, а яйца, эти дурацкие яйца, — разбить, не только из научного любопытства, но и со злорадством: посмотрим, что там кроется, за их упрямством. И она твердым шагом пошла к балкону, попутно бросив взгляд на часы с маятником: было без семи минут семь.
Едва отворив балконную дверь, она сразу поняла — по совершенно безумному виду наседки — началось! И притом началось что-то из ряда вон выходящее. Если бы продолжение оказалось сколько-нибудь банальным, ученая дама, по завершении событий, не преминула бы описать, как выглядела наседка: она вся трепетала, не смея двинуться с места, чуть не лопаясь от чудовищного напряжения, в котором смешались непомерная гордость, панический ужас, немое изумление и безграничное отчаяние, и всем своим видом вопияла о совете и помощи. «Кто бы мог подумать, что и куры чувствовать умеют», — сказала себе дама в приступе веселья, оттого что вот наконец-то дождалась, но никогда впоследствии она не вспоминала про веселье той минуты, потому что минуту спустя она увидела.
Через край гнезда, из-под взъерошенных перьев наседки, свешивалась маленькая, не толще, пожалуй, стебля лилии, розовая рука с грациозно сжатым во сне кулачком. Да, по виду кулачка, сжатого как бы в забытьи, дама поняла, что крохотное существо, которому он принадлежит, погружено в сон. Несмотря на ошеломление первой минуты, она приняла это открытие как отсрочку — ей давали собраться с духом. Однако тут же с другого края гнезда высунулась наружу ножка, подлиннее, но такая же нежная, чуть влажная и неожиданная, как рука. Они не могли принадлежать одному и тому же существу — слишком далеко, по их собственным пропорциям, они отстояли друг от друга. Дама сохраняла спокойствие, пытаясь сделать логические выводы. Она всегда считала, что и у абсурда есть своя логика. Но сейчас это не утешало и не подсказывало выхода. То, что под ее наседкой, взятой напрокат и противозаконно водворенной на балкон блочного дома № 12-бис по бульвару Вийторулуй, район Антим, из добытых с трудом и с переплатой яиц вывелись вместо цыплят какие-то другие созданья, было фактом, но фактом совершенно бессмысленным и не укладывающимся в голове. Однако ученая дама по собственному опыту прекрасно знала — и минутное замешательство не затемнило ей рассудок, — что реальности нет дела до того, принимаем мы ее или нет. От нее просто никуда не денешься, и хочешь не хочешь, а надо что-то решать. Надо было шевелиться, хотя бы на тот случай, если все это окажется просто дурным сном, из которого таким образом еще можно вырваться. Так ничего и не придумав, она шагнула вперед. Наседка, тоже в полной растерянности, настороженно зыркнула на нее одним глазом и отчаянно закудахтала. Ее ужас и подсказал женщине следующее движение. Обеими руками она решительно схватила наседку, сорвала с гнезда, впихнула в курятник и захлопнула за ней дверцу. Только тогда она осмелилась взглянуть. Но увиденное не прибавило к прежнему ничего нового. Та же рука со стиснутым во сне кулачком, та же пухленькая розовая нога, торчащие с разных сторон из большого бесформенного клубка, состоящего из множества ручек, ножек и островков золотистого пуха, блеском спорящего с кварцевым сиянием валяющейся вокруг скорлупы. На миг забыв о розовой плоти странных маленьких конечностей и отключась от причитаний запертой курицы (а может быть, напротив, поддавшись ее истерии, которую она поначалу сочла материнской), дама нагнулась, чтобы взять одно из пушистых созданий, только что вылупившихся из яйца. Но, как единый организм, клубок всколыхнулся, выставив из своих недр новые и новые нежные маленькие конечности, и отпрянул от бережных рук женщины, заставив ее выпрямиться — обиженно и вместе с тем в безотчетном радостном волнении оттого, что движение началось. Но это первое движение было только прелюдией, сигналом к пробуждению. Разбухая и видоизменяясь, клубок, поблескивая, стал распадаться на бесконечно разнообразные и сложные формы: влажные, вполне материальные протуберанцы выстреливали из него и начинали двигаться сами по себе, на ощупь, потягиваясь, выходя из сна и небытия, загадочные и не поддающиеся определению. Хотя из неразберихи линий стали уже вырываться покрытые сверкающим пухом крылышки, расправляясь первыми, неловкими движениями, считать их цыплячьими не приходилось, настолько далеки от птичьих были очертания тел, усердно и пока неумело подлаживающихся под взмахи крылышек. Почтенная дама стояла в какой-то оторопи — и от этого зрелища, и от своей полной к нему невосприимчивости. Самым неправдоподобным в случившемся — а неправдоподобия тут было хоть отбавляй — ей казалось то, что эти неизвестной природы свежеиспеченные создания соединяли в себе два несовместимых начала: великолепие и срам. Ослепительный блеск золотого пуха и алмазоподобной яичной скорлупы все же не скрадывал ощущения неловкости, возникавшего при виде преувеличенно розовой, с испариной, аморфной плоти, отлитой в нетвердые пока, нечеткие формы. Почтенная дама больше не испытывала ни малейшего желания взять в руки один из живых комочков, которые беззвучно копошились в общей куче. Сколько их там? Двадцать, тридцать? Она вдруг вспомнила, что клала под курицу двенадцать яиц. Если и была какая-то доля ясности во всей этой головоломной истории, то она заключалась в том, что загадочные существа вылупились из яиц, положенных под курицу. Значит, их там двенадцать. Определенность хотя бы относительно числа очень ее подбодрила, нашелся первый элемент логики, впору было посмеяться над собственной трусостью — не только жалким, но и негодным прикрытием. Одно из двух: либо назвать вещи своими именами, то есть признаться без обиняков, что она поняла, и собрать все свое мужество, либо решить, что вообще нет повода для страха, который пронзительным холодом поднимался по ее жилам. Впрочем, когда клубок распался, ей стало не до выбора. Она еще успела подумать, что вопли ошалевшей взаперти курицы в конце концов соберут соседей, и даже протянула руку, чтобы выпустить ее, но так и осталась с протянутой рукой, прикованная глазами к возне на цементном полу. Существа распутались и просто-напросто разлетелись кто куда, чудом держась на своих хлипких крылышках, чья форма скрывалась за туманом золотистого пуха, — кто дольше, кто короче планируя в воздухе и бросаясь врассыпную, как только касались пола. Теперь их можно было рассмотреть: голые крылатые фигурки размером с полладони, еще совсем мягкие перышки на крыльях, вызывающие жалость и даже легкую брезгливость. Ничего сверхъестественного, разве что какая-то внеземная порода существ, мало ли. И если бы ученая дама не знала их по картинкам — этих пока еще сморщенных младенцев с пристроенными на спине крылышками, — она сейчас, возможно, с любопытством ждала бы, что будет дальше. Пока же происходило такое захватывающее событие: один из них, самый храбрый или самый глупый, изо всех сил карабкался на носок ее ночной туфли, все время соскальзывая и оставляя на черной коже влажный слизистый след. Дама не смела пошевельнуться, чтобы не наступить на него, и только сверлила его взглядом, пытаясь передать отчаянный приказ об отступлении. Ее передергивало при мысли о том, что ему удастся взгромоздиться на туфлю и дотронуться до ее ноги. Не отрывая подошв от пола, чтобы никого не раздавить, она стала потихоньку, шаркая, пятиться к балконной двери. Потеряв опору, голыш опрокинулся навзничь, замер на какую-то долю секунды, потом вскочил, но не остался в вертикальном положении, а, старательно работая крыльями, косо взлетел, как будто падение напомнило ему и о такой возможности. Дама испугалась было, что он налетит на нее, и даже взмахнула рукой, словно прогоняла осу, но он уже спокойно приземлился на краю гнезда. Остальные тоже, кажется, ее не замечали. Одни принялись играть и валяться, сцепившись, как котята, другие лезли по проволочной дверце, за которой исступленно билась курица, третьи — как тот, что сидел на краю гнезда, — занялись своим туалетом, расчесывая перышки прямо пятерней. Двое боролись, таская друг друга за крылья и давая подножки. Почтенной даме удалось незамеченной дошаркать до балконной двери, нащупать сзади ручку, нажать, спиной шагнуть в комнату и быстро и бесшумно дверь за собой прикрыть. Еще минуту она не могла оторвать глаз от балкона, потом сделала- усилие и опустилась на стул.