По пути Иван Васильевич послал Малюту в Тверской Отрочь монастырь к бывшему Филиппу – привести и его к покорности. Зловредный Колычев ответил такой лютой бранью, что Скуратов не сдержался и заставил его замолчать навеки. Правда, ума хватило отбрехаться от могущих быть попреков, сказавши, что Филипп сам ноги протянул по причине большой духоты, царящей в его каморе. Помнится, Иван Васильевич сразу заметил, какое при этих словах сделалось лицо у Басманова… но тогда время Басманова давать ответы на все странные вопросы еще не пришло, и царь сделал вид, что ничего не заметил. Ему еще нужна была сила и военная сметка Алексея Даниловича и жестокость Федьки-похабника, да и Вяземский ему был нужен, и хоть об опасных разговорах между ними и всеми прочими ему уже донесли, все же он взял их с собою в Новгород, потому что лучше было держать тех, в ком сомневаешься, на виду, при себе, не давая им коситься на сторону. Конечно, приходилось опасаться удара ножом в спину или ядовитого зелья, но рядом неотступно был Малюта, рядом был насмешливый и хладнокровный Бомелий, который сам отведывал каждый кусок и каждый глоток, предназначавшийся царю. Зато государь знал о каждом шаге прежних друзей, которые готовились стать врагами. Как говорят умнейшие восточные люди, тигр в пустыне менее опасен, чем змея в траве. И поэтому Иван Васильевич свалил всех своих змей в одну корзинку, как те змеечарователи, и повез с собой, зная, что при звуке волшебной дудочки они будут делать то, что дудочка им предписывает.
Кровь опьяняет, да, и чем больше ее льется, тем сильнее она пьянит. Когда в Новгороде полилась рекой кровушка изменная, тут уж и оба Басмановы, и Вяземский Афоня ничего не могли с нею поделать. Попала собака в колесо – хоть пищи, да беги! Ничем не отставая от наемников, которые вообще отличались удивительной жестокостью – даже у Ивана Васильевича тошнота и отвращение подкатывали к горлу, когда он видел, к примеру, Генриха Штадена, хмельного от злодейств! – первые любимцы государевы с таким удовольствием жгли, резали, сносили головы, что навсегда погубили себя в глазах поляков. По-хорошему, они должны были обратить свою жестокость против московского царя, его голову привезти на блюде Сигизмунду-Августу, а вместо этого они громоздили горы новгородских голов, прочно отрезая себе путь на запад.
Болваны!
* * *– Батюшка… – раздался рядом шепот, и Иван Васильевич встрепенулся, очнулся от дум, огляделся кругом.
Прямо перед ним, не давая идти дальше, стоял сын, смотрел настороженно своими темно-серыми глубоко посаженными глазами. Потом повел ими куда-то в сторону, и Иван Васильевич увидал, что сын указывает на невысокую, но крепкую телом девушку с алой лентой в смоляно-черной косе. Только тут государь вспомнил, где находится, и сообразил, что Иван показывает ему свою избранницу.
Ишь, какая яркая! Словно изюминка в булке. Смуглянка черноглазая, и впрямь ничуть не похожая на белую голубицу, – сразу видно, что бойкая, нравная девка. Хороша, ничего не скажешь: щеки что маков цвет, зубки – жемчужные низки, сарафан так и натянулся на молодых грудях, однако Иван Васильевич не спешил улыбнуться благосклонно.
– Чья такая? – спросил отрывисто. – Как зовут?
– Ефросинья, дочь Сабурова, – выпалил Иван.
Ого! Так он и имя ее уже знает! А голос какой у него стал напряженный – видимо, учуял нескрываемую неприязнь в словах отца. Ишь, как яростно стрижет глазами – злится, опасаясь, что отец не одобрит его выбора, откажет сейчас Ефросиньи, велит отправить ее восвояси.
– Может, другую какую выберешь? А, Иванушка?
– Эту хочу, – буркнул сын угрюмо.
Иван Васильевич задумчиво пожевал губами. То, что парня надо срочно женить, это само собой. Пошел весь в отца, уд свой норовит погреть во всякой печурке, какая только попадается на пути, сделался худ и дик, а разве дело это, что царственное семя сплескивается в какую попало утробу? Ивана-то Васильевича от блуда в свое время остеречь было некому, так хоть сына он остережет.
– Так и быть, – ворчливо сказал Иван Васильевич, пытаясь скрыть неудовольствие. – По нраву девка – бери ее!
Иван, мгновение помедлив, словно не веря своим ушам, жадно схватил Ефросинью за руку. Девка тоже растерялась было, но тотчас вспомнила, как учили себя вести, вскрикнула, завесилась рукавом, словно бы от крайней стыдливости, и глаза налились слезами очень естественно, как и следует быть. Однако Иван Васильевич успел перехватить один ее взгляд – и онемел.
Вот же бесово бабье племя! Минуту назад Ефросинья и впрямь ничего так не желала, как сделаться нареченной невестой царевича. Но, оказавшись ею, сразу сообразила, что теперь, значит, ей нипочем не стать невестой самого государя – и по этому поводу залилась слезами, ни по какому другому!
Похоже, она еще устроит Иванушке веселенькую жизнь. Девка из тех, кто поедом будет себя есть, а значит, и мужика своего. Иван, конечно, тоже не лыком шит, кулачищи у него ого, добренькие! Поучит по надобности…
Так, с сыном дело слажено, теперь можно и о себе позаботиться! Девки остались – и впрямь красавицы из красавиц, так бы сразу на всех и женился! Жаль – нельзя. Вот у салтанов турецких и всяких там татар-магометан дозволено держать при себе сразу нескольких жен. Бабы живут во дворце, как рыбы в садке, каждый вечер с нетерпением ждут, которую из них выудят… да, вы-удят, на уд, стало быть, насадят…
Скоромная игра слов привела Ивана Васильевича в наилучшее расположение духа. Называется эта магометанская штуковина гарем, у иных там больше сотни разных баб содержится. До чего же удобно придумали проклятые басурманы!
Хорошо, все это хорошо, но все-таки кого же себе выбрать? И вдруг государь перехватил ищущий взгляд Малюты, переминавшегося с ноги на ногу около одной из девиц. Вспомнил разговоры насчет какой-то там Марфы Собакиной, его родственницы, вспомнил, что обещал себе непременно приглядеться к этой самой Марфе… шагнул вперед.
Девушка покачнулась, когда царь оказался так близко, заслонилась рукавом. Откуда ни возьмись налетела жена Малюты, сваха Матрена Тимофеевна, красивая сорокалетняя баба с хищным, густо набеленным и нарумяненным лицом, вцепилась в ее руку, принялась яростно, словно в драке, гнать вниз, чтобы открыть лицо. Тут же вьюном вилась Марья Григорьевна – бывшая Бельская, теперь Годунова, старшая дочь Малюты, как две капли воды похожая на мать. Змеей шипела на Марфу – помнила, как с некоторых пор злили государя неуместные проявления девичьей скромности…
Тут недавно была одна такая, именем Зиновия Арцыбашева, сестра дьяка опричного конюшенного ведомства Булата Арцыбашева. Строила из себя недотрогу – спасу нет: когда государь пожелал взглянуть на ее неприкрытую стать, лишилась чувств. Так ее и раздевали беспамятную. Конечно, сложением Зиновия отличалась бесподобным, в глазах государя вспыхнул явный интерес, а стыдливость девушки его поразила и растрогала. Несколько раз повторив ее имя, как бы боясь забыть, он сказал, что в тот день больше никого смотреть не будет, пусть-де Зиновия придет в себя, а завтра он еще раз с ней побеседует.
Да, похоже, запала скромница в государево сердце – правда, ненадолго. Потому что среди ночи стража обнаружила эту скромницу валяющейся под лестницей непробудно пьяною, с задранной на голову рубахою да с окровавленными чреслами. Девушка крепко спала, насилу добудились. Наутро она знай бессмысленно улыбалась, пока ее сажали вместе со всем барахлишком на грязную телегу да с позором отправляли к брату. Так и уехала из Александровой слободы, ничего не поняв, что с ней приключилось, не вспомнив, с кем пила, с кем блудила… Виновника найти не удалось, хотя кое-кто из молодых и пригожих опричников потом сказывал, что Зиновия глядела на них ласково и всячески завлекала своей девичьей прелестью. Нет, они лучше сами себя оскопили бы, чем покусились бы на государево добро, они тут ни сном ни духом не замешаны, а кто распочал «скромницу», знать не знают и ведать не ведают!
Ожидали сильной грозы, но царя вся эта история так насмешила, что он вновь ни на кого не осерчал. Даже беспутную Арцыбашеву отпустил мирно, даже не опалился на ее родню, ну и никакого серьезного дознания в слободе не было. Вот только Иван Васильевич видеть с этих пор не мог, когда девки начинали строить из себя черт знает какие невинности.
Наконец Матрене и Марье удалось открыть Марфино разрумянившееся личико, и она испуганно взглянула в лицо стоявшего прямо против нее высокого, очень худого человека в черной, щедро шитой серебром ферязи. Его темно-русая борода тоже была украшена серебряно-седыми нитями, серебряная скуфейка покрывала бритую голову. Марфа набралась наконец духу и поглядела в государевы очи.
Очи те оказались почему-то не черными, как ночь, а серыми, с темным ободком, из-за которого казались особенно яркими. Марфа невольно улыбнулась: она с детства боялась черноглазых, ведь черный глаз – злобный глаз, оттого и обмирала при виде государя, ну а теперь вышло, что обмирала напрасно – бояться нечего. И он так ласково улыбается этими своими тонкими губами, а зубы его белы. Говорили, он в подземельях слободы, прозванной Неволею[30], питается человечиной, вот и жену свою прежнюю, черкешенку, загрыз до смерти. Однако у тех, что вкушает убоину человечью, зубы всегда гнилые. А у царя – белые, что сахар. Значит, опять нечего страшиться, не съест он Марфеньку!
И она улыбнулась от радости.
Иван Васильевич умилился: ну что за чудесная девчонка! Вот именно что девчонка – ее красота внушала не вожделение, а светлую радость. Эту Марфу хотелось не на ложе валить, а взять на руки, посадить на колени и шептать ей сказки в розовое ушко, столь крошечное, что легонькая жемчужная сережка для него и то тяжелой будет.
С восторгом думал он о том, как они станут беседовать, сидя рядком, и он будет перебирать эти точеные пальчики с удивительно красивыми миндалевидными ноготками, касаться этих розовых ладошек, шептать нежные слова в эти кругленькие ушки и смотреть в ее удивительные голубые глаза. Незабудка! Белая голубка! Светик ясный!
– Довольно, – сказал царь, протягивая к Марфе руку.
Матрена Бельская тотчас же сообразила, в чем дело, проворно сунула ему в ладонь прохладные девичьи пальцы, и Иван Васильевич осторожно сжал их:
– Выбрал я. Быть тебе, Марфа, дочь…
– Коломенского дворянина Василья Собакина, – опередив онемевшего мужа, вперед снова высунулась бойкая Малютина женка.
– Быть тебе, Марфа, дочь Васильева, царицею! – ласково сказал государь, любуясь тем, как поднялись, опустились, снова поднялись ее темные, загнутые, с золотистыми кончиками ресницы. Порх-порх, словно бабочка крылышками. На щеки восходил нежный румянец.
Бывший государев шурин Михаил Темрюкович угрюмо подумал, что судьба играет очень причудливо. В одночасье вознесла какую-то дворянскую дочку на высоты, на коих достойна пребывать лишь бесподобная пери, такая, как его незабываемая сестра Кученей. Увы, канули в прошлое те времена, когда Салтанкул был если не первым, то вторым лицом в России! Ему ни за что не снискать расположения этой простенькой девчонки, ни за что не вернуть былого! И только мысль о мести, которая свершится же когда-нибудь по мановению Аллаха, поддерживает его теперь… С унылым вздохом он первый направился поклониться будущей государыне, подумав, что нужно завтра же отправить ей восточные лакомства – варенные в сахаре орехи и фрукты. Все дети любят сладкое, а она еще совсем дитя! И, может, сломает об орешек свои белые зубки.
Малюта Скуратов никак не мог прийти в себя от потрясения, что выбор государя пал-таки на его родственницу. Он даже и не надеялся на такое счастье – оказаться в свойстве с господином и повелителем. Царь Иван Васильевич иногда снисходил до того, что называл Малюту своим единственным другом, однако Скуратов не заносился от этих слов. Он был псом государевым, а ведь и псов люди иногда называют своими друзьями. С Малюты было вполне довольно места у ног обожаемого хозяина, он почитал себя достойным только лизать его сапог, а успех этих смотрин… ему такое и присниться не могло! Приходилось признать, что жена его в очередной раз оказалась права. Может, и ее настояние непременно отдать дочку Машу за этого красивого щеголя Годунова тоже во благо?
Матрена Бельская, жена Малюты, думала о том, что бабы во сто раз умнее и хитрее мужиков. Это же просто не счесть, сколько сил ей пришлось потратить, чтобы уговорить муженька выставить Марфу на государевы смотрины! Попытка не пытка, за спрос денег не берут, а выиграть можно весь мир. И выиграли же! Жаль, конечно, что у них не было собственной дочери-красавицы подходящих лет, Марье-то уже восемнадцать, да и замужем она. Взгляд Матрены перелетел к зятю. Борис покосился на тещу таинственным темным оком, вдруг осветившимся потаенной усмешкою. Матрена сжала губы куриной гузкою, чтобы не расплылись в улыбке. Зять был ей чрезвычайно по сердцу! Глупенькая Маша и не понимает, как ей повезло. И не надо ей понимать, не надо… пусть стоит да радуется новому возвышению семьи, а больше ей знать ничего не нужно. Ни ей, ни кому-то другому. Матрена и на исповеди не проболтается о том, что дерзким «опричником», обесчестившим опасную соперницу Марфы – Зиновию Арцыбашеву, был не кто иной, как милый Бориска. Матрена подсунула ей наливочки… непростой наливочки. Зиновия обеспамятела сразу, а уж потом Бориска быстренько сделал свое мужское дело. Ну и что? Невелик грех, подумаешь! От зятя небось не убудет, от Машки тоже, а то где бы все они были сейчас, если бы возвысились жадные, будто вороны, Арцыбашевы?
Иван Иванович, царевич, исподтишка оглядывал государеву избранницу и понять не мог, что отец отыскал в этой бесцветной птичке. Вот Кученей, Марья Темрюковна, – это была красавица. По ночам снилась Ивану в грешных снах, а днем такого страху наводила на них с братом Федором… Настоящая злая мачеха, как в сказках! А эта девчонка будет небось бояться царевичей. И какой с нее прок в постели? Может быть, отцу нравится обучать тихонь и несмышленышей? Но самому Ивану подавай горячих девчонок, вроде Ефросини! По ней сразу видно, на что она способна. И она чуть-чуть похожа на Кученей… Иван исподтишка пожал пухленькие пальчики невесты.
Ефросиня даже не ответила на это пожатие. Она губы себе искусала от злобы и зависти! Царевна… она теперь всего лишь царевна, а могла бы стать царицею! Наверное, наверное, государь выбрал бы ее, когда б Ивашка вперед отца не вылез! Она мгновенно возненавидела будущего мужа, и был только один человек на свете, которого Ефросиня ненавидела больше.
Соперница, Марфа.
Белая голубка, тьфу! Да чтоб от нее перышки полетели! Чтоб она сдохла!
3. Перышки
– Прощай… навеки прощай, моя ненаглядная…
Шепот государя был еле слышен. Он осторожно коснулся губами белого лба покойницы, и Бомелий, стоявший поблизости, увидел, как судорожно, мучительно его пальцы стиснули край гроба.
Поспешно отвел глаза, чтобы не смотреть в это страдающее, искаженное глубоким горем лицо. Хотя вряд ли царь заметил бы сейчас хоть что-то. Он был страшно потрясен смертью Марфы. Надеялся, до последней минуты надеялся на лучшее, хотя под венцом она стояла уже совсем больная. Но государь никак не мог поверить, что лишится своей любимой птички, к которой он за три месяца привязался так, словно знал ее целую жизнь.
Бомелий в стотысячный раз недоуменно пожал плечами. Он никак не мог понять, что случилось! Девушка, воплощение юного здоровья и свежести, начала вдруг увядать, словно цветок, на который капнули кислотой, желтела и хирела. Бомелий руку дал бы на отсечение, что в день обручения Марфа была совершенно здорова, он сам оглядел ее досконально, вдобавок цвет, запах, вкус ее урины не мог солгать. Значит, что-то произошло за эти месяцы, пока она жила в отдельном покое Александрова дворца, под присмотром Малюты Скуратова и его жены, которые стерегли ее пуще, чем зеницу ока.
Что?
Ответ может быть только один: девчонку испортили, а вернее, отравили – как некогда отравили и первую, и вторую царицу. Но если прежние виновники известны, то погубителя Марфы еще предстоит найти.
Бомелий задумчиво покосился на широченную Малютину рожу. Нет, его щегловитости[31] поубавилось! Малюта явно спал с лица, а в буйно-рыжей его шевелюре пролегли седые пряди, так что голова у него теперь красно-белая, полосатая. Это было бы смешно, когда б у кого возникла охота смеяться над знаменитым карателем, перед которым все трепещут.
Малюта едва жив от злости. Чуть не стал свойственником самого царя! И можно не сомневаться, что он теперь перевернет небо и землю, чтобы отыскать того злодея, который уничтожил его заветную мечту в самую последнюю минуту, когда она уже была столь близка к исполнению. Да, следует ждать новой полосы жестоких, кровавых дознаний, пыток, казней. Малюта будет усердствовать – и найдет, найдет виновника своего позора, вернет себе милость государеву!
Бомелий невольно вздрогнул, вспомнив, что осталось от почтенного дьяка Ивана Михайловича Висковатого, побывавшего в руках Скуратова… А ничего и не осталось, строго говоря, ибо дьяк тот был наструган на ломтики живьем. Хотя это была не пытка в подвалах Александровой слободы, а публичная казнь предателей и изменников, замысливших отдать Новгород и Псков Польше, Казань и Астрахань – султану, привести в Москву Девлет-Гирея, а самого государя отравить либо зарезать.
Бомелий покачал головой. Жизнь в этой варварской России не давала ни минутной передышки, порою он сам не мог различить, что происходило по воле опоенного злыми зельями, ошалелого от вековечных страхов царя, а что было и в самом деле изменою. Часто воображаемое и реальное сплеталось весьма причудливо. Вроде бы с какой радости обласканным, пользовавшимся любовью и доверием царя Висковатому, Фуникову-Курцеву, Вяземскому, Басманову с сыном замышлять измену? Ну, про Басмановых разговор особый, а прочим чего было мало? Но вот было же…
Русские вообще преувеличивают себе цену, они считают себя избранниками Божьими, уверены, что их милосердие, ум, душевность, отвага не имеют себе равных. Спорить грех, все это так… Но ведь они идут еще дальше! По мнению русских, их измена – это тоже самая лучшая, самая дорогая измена в мире, и, даже откровенно предавая свою родину, они полагают, что заслуживают не просто высокой, а чрезмерно высокой цены. Ну да, Россия ведь бесценна…