И надписи на новых памятниках, возведенных над могилами, откуда были выброшены старые кости, слащаво возглашали о верности любимому покойнику, о вечной памяти, вечном горе: ложь при жизни, ложь после смерти. Ведь знали же хоронящие, что, расправляясь с давно умершими, они оправдывают тех, кто впоследствии вышвырнет вон их дорогих и любимых! Мирный двор, вечное упокоение, сон с миром… Нет мира на кладбище, есть подлая война за крохотное преимущество — лежать на сто метров ближе к воротам. И ради этой иллюзии попираются истины, выстраданные человечеством, — завет вечной памяти и вечного мира после смерти.
Короток, короток век мирного бытия покойника — куда короче его земной жизни. Бренно человеческое существование. Существование мертвеца еще более бренно. И это мы именуем «вечной памятью»!
К тому же на новых, семидесятых годов, могилках топорщились темные обветшалые крестики и мраморные ангелочки с опущенными крыльями и поднятыми горе очами. Откуда взяли клянущиеся в вечной памяти это сладостное крылатое барахло? На каком толчке обрели этот старорежимный утиль? Все оттуда же, со старых могил!
И все в порядке. Безутешные родственники радуются: они выполнили свой высокий нравственный долг перед покойником — земля ему пухом, и бережет его пуховый покой украденный, но неподкупный ангел-хранитель. Не жители могил, а временщики кладбищ — такова судьба тех, кого угораздило «дать дуба».
Я тоже «отдам концы», «откину копыта», «натяну на плечи деревянный бушлат», «преставлюсь», «почию», а точнее — загнусь (так мне ближе по земному бытию). Но где бы это ни совершилось, молю тех, кто организует мне мнимый вечный покой, исполнить просьбу, которую пусть рассматривают как последнюю: не хоронить меня на месте, где кто-то уже был похоронен. Ничьи кости не должны быть выброшены, чтобы дать приют моим. Я и в жизни своей не добивался блага за счет других — и смертью своей не хочу попирать ничью смерть.
Я долго искал, куда положить купленные цветы. Но все не мог решиться почтить память тех, чьи родные без почтения обошлись с бесхозными покойниками. Наконец на окраине, в зарослях сирени и акаций, нашел неубранную могилку и разбросал по ней астры. Присел около, посмотрел на полусмытый холмик и грустно пожелал тому, кто покоился под ним, долгого покоя — такого дефицитного у кладбищенских мертвецов.
А потом ушел, чтобы — крепко на это надеюсь! — больше уже никогда сюда не возвращаться. Ни живым, ни мертвым.
На обратной дороге, у моста, где отец спас упавшего на рельсы Витю, я остановился у поселка водопроводной станции. Раньше ворота в это тенистое местечко были закрыты — нужно было или стоять снаружи, или пробираться сквозь щели. Сейчас, впервые в жизни, я двинулся внутрь с уверенностью, что не прогонят, — и остановился, взволнованный, перед огромным, в четыре обхвата — я сам проверил — осокорем. Я и раньше знал, что дерева, равного ему по мощи, в Одессе нет, и он не стал меньше за сорок лет.
А дальше, в глубине, высились еще два могучих осокоря, и еще два раскинули кроны рядом с железной дорогой (один из них тоже приближался к четырем обхватам — я всегда, приезжая в Одессу, любовался из окна его удивительной листвой).
Вокруг росли столетние каштаны и дубы, тоже деревца не из маленьких, но они все-таки уступали пяти великанам. Возвратившись к старшине осокорей, я гладил его кору, слушал его голос — ясный и громкий, в нем даже отдаленно не слышалось дряхлой хрипотцы. Поверху тянул бриз — внизу его поглощали дома, он запутывался и затихал. Мощная крона осокоря принимала его — и звучала как орган, листва жила, трепетала, сверкала на верхнем, свободном солнце, дерево пело, я слышал в нем все голоса, видел все краски.
И, когда ушел, долго оглядывался и долго и радостно слышал музыку старого великана, главного из пяти осокорей…
10
Война обернулась революцией.
Начала ее не помню, но восторг, ею вызванный, не забылся. Были, естественно, и пострадавшие, и перепуганные, и недовольные — но страдания, испуг и недовольство таились в квартирах, а ликование выхлестнулось наружу. Жизнь превратилась в непрерывный праздник. Город неистово торжествовал. Он пылал знаменами и флажками, красными розетками и лентами, оглушал маршами и пеньем труб, криками толпы и речами ораторов (садовые скамейки и уличные тумбы служили им трибунами).
Все хотели кричать и внимать чужим крикам — город упоенно вслушивался в свой ор. Такими запомнились первые революционные месяцы.
Революция предвещала поворот на новый (длинный и мучительный) путь — теперь-то мы понимаем, что рано возликовали. Но люди, творящие историю, редко ведают, что творят. Начало пути виделось завершением, а не подступом. В том, что было первым и робким шагом, узрели апофеоз. Отрицание прошлого приняли за утверждение будущего. Крушение адских врат почудилось выходом в рай. Каждый ощущал себя освобожденным и возрожденным. Было от чего потерять голову!
Весной семнадцатого из ссылки возвратился отец. Я уже рассказывал об этом — добавить нечего. Летом он пропал. Мама говорила, что он скрывается. Вероятно, после неудавшегося июльского путча в Петрограде отец счел за благо исчезнуть с глаз ищеек Временного правительства. Возможно, однако, он получил какое-то партийное задание.
Ярче всего мне запомнились две демонстрации. Вообще-то их было много — и по важным поводам, и по неважным, и без всяких поводов. Демонстрация ради демонстрации — чтобы собраться, выстроиться, взметнуть над собой флажки и знамена и двинуться, «поя и свища», как метко определил это занятие Маяковский. Мы, ребятня, естественно, были самыми восторженными участниками любого уличного спектакля — от крестного хода с иконами и пением гимнов (были и такие) до вполне организованного и чинного шествия анархистов, по команде выкрикивавших лозунги, грозившие ниспровержением всякой организованности и любых команд.
Видимо, в каждой революции — в ее уличном, праздничном явлении — есть некая детскость социальной игры: люди не так добиваются своего, как демонстрируют себя — красуются, фанфаронят, обещают, угрожают, предупреждают… Исполнение придет потом, и тогда позы обернутся поступками, слова станут делом — красочная комедия жестов и криков превратится в сумрачную трагедию нетерпимости: сам воздух — точен Пастернак — запахнет смертью![6]
Итак, две демонстрации. Поводом для одной, как я потом узнал, был перенос с острова Березань праха лейтенанта Петра Шмидта и его соратников (путь лежал в Севастополь — через Одессу). Судя по всему, о ней было известно заранее: с утра все улицы в порт заполонила разномастная публика. Мама не пошла — мы отправились с бабушкой.
В порт не пробились, но около спуска к морю повстречали оркестр, несколько украшенных цветами гробов и плотную толпу, в которую, естественно, немедленно втиснулись. Бабушка крепко держала меня за руку: вдруг потеряюсь?
Шествие направилось к собору — там казненных должны были отпеть. Воистину все смешалось в семнадцатом году: внутри церковных стен смиренно молили упокоить невинно убиенных — снаружи яростно клеймили зверства царской тирании. Проповедям о небесной милости вторили мстительные требования земных кар, пению духовных гимнов — революционные крики, колокольному звону — многотрубное «Вы жертвою пали»… Революция еще не определила себя, она еще была для всех.
Общество, конечно, ведут идеи, но живет оно иллюзиями. Маркс утверждал, что идея способна стать материальной силой — это правда, но только тогда, когда она порождает отвечающие себе общественные миражи. Мысль захватывает ум, а призрак ее всесильности воспламеняет душу. История без животворящего огня не движется. Бездушность — вяла, если не хрома.
Во время той демонстрации я получил царский подарок. Какой-то человек, вероятно устав от речей, пения, возгласов всепрощения и криков о мести, вручил мне красный флажок.
— Мальчик, ты очень шустренький — так возьми этот флаг и неси его до конца, а я потом заберу его обратно.
Думаю, мы рванули в разные стороны с одинаковой скоростью: он — радуясь, что отделался от ноши, я — торжествуя, что ее удостоился. Осененному флагом, конечно, зазорно ходить молча. Сколько помню, всю дорогу домой я орал и размахивал добычей. Впрочем, это никого не шокировало, даже дворников (еще не упраздненных). Все кругом кричали и махали флагами — такое было время. Но на Прохоровской меня ждало крушение. Бабушка ушла домой. Приятели, столпившиеся вокруг, завистливо интересовались, где я достал такой замечательный настоящий флаг на такой замечательной, гладко оструганной палке. Каждый хотел подержать его в руках — одного флага на всех явно не хватало.
Естественно, завязалась драка. Диким клубком мы катались по тротуару, а когда месиво расчленилось на самостоятельные тела, у каждого оказалась добыча — клочок ткани, обломок палки… Я тоже кое-что отхватил от полотнища. Мы мирно разошлись по домам, радостно размахивая честно завоеванными трофеями. Красная тряпочка «от Шмидта», прикрепленная к рубашке французской булавкой, еще долго и гордо красовалась на моей груди. В те дни все ходили с красными лентами — и я был как все. Ощущение, равнозначное чувству собственного достоинства.
Естественно, завязалась драка. Диким клубком мы катались по тротуару, а когда месиво расчленилось на самостоятельные тела, у каждого оказалась добыча — клочок ткани, обломок палки… Я тоже кое-что отхватил от полотнища. Мы мирно разошлись по домам, радостно размахивая честно завоеванными трофеями. Красная тряпочка «от Шмидта», прикрепленная к рубашке французской булавкой, еще долго и гордо красовалась на моей груди. В те дни все ходили с красными лентами — и я был как все. Ощущение, равнозначное чувству собственного достоинства.
Вторая демонстрация тоже была из похоронных — хоронили жертв революции. По Пушкинской несли гробы, скорбела музыка, гремели ораторы, люди, поочередно подходя к могилам, бросали цветы на свежие холмики, мягкий бриз развевал знамена. И снова и снова по городу разносились хватающие за душу слова: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…». Подразумевалось: последнею жертвой, роковая борьба закончена, вот ее результат — всеобщее, для всех — ото всех — освобождение. Шла весна, она знаменовала волю, она покончила с трудной зимой. Зимы больше не будет!
И вот что странно: война продолжалась, но она не умеряла всеобщего воодушевления. Она сама как бы застыла в недоумении — продолжаться или завершиться? Я знаю, шли жестокие споры: воевать до победы — или воткнуть штыки в землю и обнять своего врага? Это была битва речей и государственных решений — до меня ни то, ни другое не доходило. Но в ненасытном мальчишеском любопытстве я видел, что калек на улицах стало вроде бы меньше и раненые в саду больницы словно бы поредели. Это было мое окружение — раненые и калеки, я носил им хлеб и сахар, но люди, которым можно было вручить эти очищающие совесть подачки, встречались все реже. В моем микромире происходили важные перемены — они затрагивали и меня.
Не могу сказать, что митинговая эта вакханалия так же неистово продолжалась все лето. Возбуждение шло по синусоиде — то вздымалось до верхних этажей, то расползалось по панели. Но в дни выборов в Учредительное собрание произошел новый и, вероятно, самый сильный взрыв страстей.
Праздник кончился, радость была исчерпана — предстояло занять позиции для нового боя. «Марсельезу» забивал «Интернационал». Казалось, оба гимна говорили об одном — звали на борьбу. Но если первый делал это радостно-трубно: «Вперед, вперед, сыны Отчизны, день нашей славы наступил!», то второй грозно предупреждал: «Это есть наш последний и решительный бой!» И никаких разговоров о славе, скорей уж библейский Армагеддон — сражение воистину последнее и до последнего!
И на каждом перекрестке — толпа, а над толпой — на ящиках, на бричках, на штейгерах, на подводах, на броневиках — неистовые ораторы: бой ради славы, бой ради жизни, бой ради земли, бой ради равенства, бой ради прекращения всякого боя. К призыву не сражаться никто бы не прислушался.
Женщины, творцы жизни, аплодировали и кричали ура звучным глашатаям смерти. И самыми решительными — в бой на убой! — были те, кто требовал мира. Никто не хотел жертвовать жизнью ради войны до победы, но вот за вечный мир эту самую жизнь собирались отдавать запросто.
Я говорил, что историю движут иллюзии. Добавлю — великие иллюзии. Даже подлые идеи должны быть величественными (в определенном, конечно, смысле), чтобы стать действенными. Обывателей хватает в каждую эпоху. Но присмотритесь к истории: в ее трагедиях, ее свершениях нет налета обывательства. Оно — тормоз, а не двигатель истории. В те пронзительно-громкие дни второй половины семнадцатого даже отъявленные мещане ощущали в себе прилив отнюдь не мещанского духа. Ибо история готовилась к огромному прыжку — она опиралась, как на трамплин, на пылающие души.
В нашем районе выборы проходили в Думе (вероятно, районной) — здании с античной колоннадой на Старопортофранковской. Мама, естественно, собиралась голосовать за большевиков, а я за ней увязался. Перед Думой змеились очереди — отдельная для каждого номера избирательного списка. Очень длинная, очень шумная — за большевиков, еще длинней, разношерстая, грубоватая, голосистая — за эсеров. Были очереди и поменьше — хорошо одетые, дисциплинированные граждане: меньшевики, бундовцы, кадеты. Над толпой возносился многоголосый вопль, даже на Привозе не так шумели, ссорились, переругивались и возмущались… Помню, как меня испугало шествие анархистов. Они двинулись на приступ избирательных урн плотной группой. Впереди вышагивал щупленький вожачок, весь в черном и с черной повязкой на глазу — смотреть на него было так страшно, что я в ужасе прижался к матери. Двое охранников осеняли лидера плакатом «Анархия — мать порядка» (весьма успокоительная сентенция…)
Вожак дико вращал глазом, таращился, кривился, выклычивался на толпу желтым зубьем — чтобы всем стало понятно: порядок-то будет, но — в будущем, наша мать, анархия, еще и не беременна им, так что остерегись вставать на дороге — горло порву! Его стражи, неукротимо продираясь вперед, зверски пихали плечами и задами обе очереди, эсеровскую и большевистскую.
Кто-то ответил ударом на удар, вождь пошатнулся — его свирепая повязка слетела, открыв нормальный, вполне здоровый свиноподобный глаз. Охранники дико заматерились, их предводитель завизжал, заметался — и бросился назад. За ним метнулись плакатоносцы. Плачущий вопль: «Как вы смеете! Мы вам покажем!» — замер где-то вдали. Обе очереди дружным хохотом заглушили сетования на безобразное поведение избирателей, осмелившихся навести порядок до того, как воцарилась его мать — анархия.
Не успели мы с мамой подойти к колоннаде, как послышались возмущенные крики — и я снова увидел анархистов, которые опять лезли напролом. Впереди вышагивал все тот же щуплый, но свирепый вожак с возрожденной черной повязкой. Вероятно, он решил попробовать прорваться через кадетов и меньшевиков — и на этот раз ему уступали дорогу. Правда, возмущаясь и негодуя, но — за спинами лихой троицы. Я часто потом думал, что въяве увидел некую формулу нашего социального бытия: к сожалению, самое глубокое понимание не способно заменить самого плюгавого действия. Это вполне уяснил себе один из гениев человечества, провозгласивший, что задача состоит не в том, чтобы понять мир, а в том, чтобы изменить его. И — изменяли, не понимая.
Самая яркая примета одесских революционных лет — непрерывная чехарда властей. Сперва большевики, потом немцы и — за их широкими спинами — украинские самостийники: Рада, Петлюра, гетман Скоропадский. Кстати, фамилия эта, известная на Украине со времен Петра, подвела своего носителя, точно обозначив время его правления. Потом (недолго) опять большевики, оккупанты — греки и французы, снова большевики, за ними — на несколько опереточных месяцев — добровольцы и еще раз большевики — уже окончательно.
Каждая власть властвовала по-своему. Первый (послеоктябрьский) период одесского большевизма был трагикомичным. На рейде стояли броненосцы «Алмаз» и «Синоп», вполне большевистские по виду, но изрядно анархистские по содержанию (недаром на улицах пели: «Эх, яблочко, куда котишься? Попадешь на «Алмаз», не воротишься»). Командующий южными войсками левый эсер Муравьев то пламенно предвещал скорый взрыв мировой революции, недвусмысленно намекая, что именно он, Муравьев, этот взрыв произведет и направит, то уверял одесских капиталистов (вроде авиазаводчика Анатры), что если бы все буржуи были как он, то дело мирового социализма можно было бы счесть в шляпе.
А революционные моряки помещали в газетах грозные объявления — у меня долго хранился номер «Южного рабочего» с таким текстом: «Сегодня, 2-го февраля 1918 года, культурно-просветительская секция линкора «Синоп» организует в опере вечер в пользу секции; и посему граждан налетчиков просят в этот день не производить никаких нападений на мирных граждан, возвращающихся из театра, не то с ними расправятся по всей строгости революционных законов».
Уверен, что в тот вечер лихое братство грабителей и убийц великодушно дало перепуганным одесским обывателям выходной от страха. Благородные налетчики от души сочувствовали материальным нуждам культурно-просветительской секции «Синопа»: каждый, вполне в духе времени, ощущал себя не обыкновенным вором и грабителем-профессионалом, а чем-то вроде революционера. Первый период большевизма, полуанархичный и маловластный, позволял этой шатии-братии окрашивать в розовый оттенок справедливой экспроприации любой удачный грабеж.
Кстати, о налетчиках. Бессмертные рассказы Бабеля навеки сохранят в литературе образы героев Молдаванки. Вероятно, Исаак Эммануилович прав высшей правдой искусства, я восхищаюсь им и меньше всего хотел бы порочить его великолепные создания. Но я жил на Мясоедовской, на углу Прохоровской, Костецкая шла параллельно, всего один малоприметный дом отделял нас от этой грязной, перенаселенной, шумной, нищей, опасной улицы — знаменитого нынче на весь мир проспекта налетчиков Мишки Япончика, прототипа Бени Крика.[7]