Порою (это случалось главным образом тогда, когда известие о вторичном замужестве Елены снова вскрывало на время его рану), ему нравилось налагать на бывшую перед ним наготу воображаемую наготу Елены и пользоваться осязаемой формой, как опорой, для обладания формой идеальной. Он проникался этим образом с напряженным усилием, пока воображению не удавалось обладать этой почти созданной тенью.
Однако он не поклонялся памяти о далеком счастье. Наоборот, порою она служила ему предлогом для нового приключения. В галерее Боргезе, например, в памятной зеркальной зале, он добился первого обещания от Лилианы Сид, на вилле Медичи, на памятной зеленой лестнице, ведущей к Бельведеру, он сплел свои пальцы с длинными пальцами Анжелики Дю Деффан, и маленький череп из слоновой кости, принадлежавший кардиналу Имменрет, могильная драгоценность с именем неизвестной Ипполиты, вызвал в нем желание соблазнить Донну Ипполиту Альбонико.
Эта женщина выделялась своей аристократической внешностью и несколько напоминала Марию Магдалину Австрийскую, супругу Козимо II Медичи, на портрете Суттерманса, в галерее Корсини во Флоренции. Она любила пышные платья, парчу, бархат, кружева. Широкие медицейские ожерелья, казалось, оттеняли красоту ее гордой головы.
Однажды, в день скачек, на трибуне Андреа Сперелли хотел уговорить Донну Ипполиту придти на следующий день во дворец Цуккари за посвященной ей загадочной слоновой костью. Она защищалась, колеблясь между благоразумием и любопытством. На всякую сколько-нибудь смелую фразу юноши она морщила брови, в то время как невольная улыбка появлялась на ее устах.
— Tibi, Hippolyta![8] Значит, придете? Я буду ждать вас целый день, с двух до вечера. Хорошо?
— Да вы с ума сошли!
— Чего вы боитесь? Клянусь Вашему Величеству не прикасаться даже к вашей перчатке. Будете сидеть на троне, по вашему царскому обыкновению, и, даже за чашкой чая, можете не выпускать из рук незримый скипетр, который вы всегда носите в повелительной деснице. Будет оказана милость, на этих условиях?
— Нет.
Но она улыбалась, так как ей было приятно, что отмечали этот царственный вид, которым она славилась. И Андреа Сперелли продолжал соблазнять ее, то в шутку, то тоном мольбы, сопровождая свой голос обольстителя упорным, пристальным, проницательным взглядом, который, казалось, раздевал женщин, видел их нагими сквозь платье, касался их кожи.
— Я не хочу, чтобы вы смотрели на меня так, — сказала Донна Ипполита, почти оскорбленная, слегка покраснев.
На трибуне оставалось немного людей. Дамы и мужчины гуляли по траве, вдоль ограды, или толпились вокруг одержавшей победу лошади, или держали пари с кричавшими маклерами, при изменчивом солнце, которое то появлялось, то исчезало среди нежного архипелага туч.
— Пойдемте, — прибавила она, не замечая внимательного взгляда Джаннетто Рутоло, который стоял, опершись о перила лестницы.
Проходя мимо него, Сперелли сказал:
— До свидания, маркиз. Скачем.
Рутоло низко поклонился Донне Ипполите, и мгновенное пламя окрасило его лицо. В приветствии графа ему послышалась легкая насмешка. Он остался у перил лестницы, следя все время глазами за парой на кругу. И, видимо, страдал.
— Рутоло, смотрите в оба! — сказала ему, со злым смехом, графиня Луколи, спускаясь по железной лестнице под руку с Доном Филиппе дель Монте.
Он почувствовал укол в самое сердце. Донна Ипполита и граф Д’Уджента, дойдя до ложи судей, возвращались к трибуне. Дама держала древко зонтика на плече, вращая его пальцами: белый купол, как ореол, вертелся сзади ее головы, и густые кружева колебались и вскидывались, не переставая. И в этом подвижном кругу, время от времени, она смеялась словам юноши, и легкий румянец еще окрашивал благородную бледность ее лица. Время от времени они останавливались.
Джаннетто Рутоло, делая вид, будто желает осмотреть входящих на круг лошадей, навел на них бинокль. Руки у него заметно дрожали. Каждая улыбка, каждое движение, каждый поворот Ипполиты причинял ему острую боль. Когда он опустил бинокль, он был очень бледен. В устремленных на Сперелли глазах возлюбленной, он уловил это выражение, которое он знал хорошо, потому что, когда-то, оно озарило его надеждой. Ему показалось, что все кругом рушилось. Долгая любовь кончалась, непоправимо разбитая этим взглядом. Солнце не было больше солнцем, жизнь не была больше жизнью.
Трибуна быстро наполнялась народом, так как был уже близок сигнал к началу третьего заезда. Дамы становились на сидения стульев. По ступеням пробегал говор, как ветер по саду. Раздался колокольчик. Лошади понеслись, как ряд стрел.
— Буду скакать в честь вас, Донна Ипполита, — сказал Андреа Сперелли Альбонико, прощаясь и отправляясь готовиться к следующей скачке любителей. — Tibi, Hippolyta, semper![9] — Она пожала ему руку, крепко, в знак пожелания успеха, не думая, что среди участников был и Джаннето Рутоло. Когда, немного спустя, она увидела на лестнице бледного любовника, то открытая жестокость равнодушия царила в ее прекрасных темных глазах. Старая любовь отпадала от ее души, как мертвая оболочка под напором новой. Она не принадлежала больше этому человеку, не была связана с ним никакими узами. Непостижимо, как быстро и всецело овладевает своим сердцем женщина, когда она больше не любит.
«Он отнял ее у меня», — думал Рутоло, направляясь к трибуне Жокей-клуба, по траве, в которой, казалось, его ноги вязли, как в песке. На небольшом расстоянии впереди, непринужденным и уверенным шагом, шел другой. Его высокая и стройная фигура, в сером платье, отличалась тем особенным неподражаемым изяществом, которое дается только родовитостью. Он курил. Джаннетто Рутоло, следуя сзади, чувствовал запах папиросы, и это вызывало в нем невыносимое отвращение, тошноту, поднимавшуюся в нем, как при отравлении.
Герцог Ди Беффи и Паоло Калигаро стояли на пороге, готовые к скачке. Герцог приседал, движением гимнаста, чтобы испытать эластичность своих кожаных штанов или силу своих коленей. Маленький Калигаро проклинал ночной дождь, сделавший грунт тяжелым.
— Теперь, — сказал он Сперелли, — у тебя много шансов, с Мичинг Маялечо.
Джаннетто Рутоло слышал это предсказание и почувствовал острую боль в сердце. С этой победой он связывал какую-то смутную надежду. В своем воображении он видел последствия выигранной скачки и счастливый исход поединка с врагом. Когда он переодевался, каждое его движение выдавало озабоченность.
— Вот человек, который, прежде чем сесть верхом, видит открытую могилу, — сказал герцог Ди Беффи, комическим движением кладя ему руку на плечо. — Ecce homo novus.[10]
Андреа Сперелли, впадавший в такие мгновения в веселое настроение, разразился тем открытым хохотом, в котором заключалось наиболее чарующее проявление его молодости.
— Что вы смеетесь? — спросил его Рутоло, смертельно бледный, вне себя, пристально смотря на него из-под нахмуренных бровей.
— Мне кажется, — ответил Сперелли спокойно, — что ваш тон немного резок, дорогой маркиз.
— Ну и что же?
— Думайте о моем смехе, что вам угодно.
— Думаю, что он глуп!
Сперелли вскочил на ноги, сделал шаг вперед и замахнулся на Джаннетто Рутоло хлыстом. Паоло Калигаро удалось каким-то чудом удержать его руку. Вырвались резкие слова. Подошел Дон Марк-Антонио Спада, узнав о ссоре, сказал:
— Довольно, дети. Вы оба знаете, что вам нужно сделать завтра. Теперь же, вам нужно скакать.
Противники молча оделись. Затем вышли. Весть об их ссоре уже обошла круг и поднималась на трибуны, обостряя напряжение ожидания скачек. Графиня Луколи, с утонченным злорадством, передала новость Донне Ипполите Альбонико. Последняя, не выказывая ни тени волнения, сказала:
— Жаль. Были, кажется, друзьями.
Толки, меняясь, распространялись прекрасными женскими устами. Толпа людей теснилась около тотализатора. Мичинг Маллечо, лошадь графа Д’Уджента и Бруммель, лошадь маркиза Рутоло, были фаворитами. Потом следовал Сатирист герцога Беффи и Карбонилла графа Калигаро. Знатоки, однако, не доверяли первым двум, полагая, что нервное возбуждение обоих седоков должно непременно повредить скачке.
Но Андреа Сперелли был спокоен, почти весел.
Чувство превосходства над противником придавало ему уверенность, кроме того, эта его рыцарская наклонность к опасным приключениям, унаследованная от отца с его байроновскими замашками, помогала ему видеть этот случай с ним в блеске славы, и все врожденное благородство его юношеской крови просыпалось в виду опасности. Донна Ипполита Альбонико вдруг возвысилась в его душе, еще более желанная и более прекрасная.
Он пошел навстречу своей лошади, с бьющимся сердцем, как навстречу другу, несущему давно ожидаемую весть о счастье. Нежно погладил ей морду, и глаза животного, эти глаза, в которых неугасимым пламенем сверкало все благородство породы, опьянили его, как магнетический взгляд женщины.
Но Андреа Сперелли был спокоен, почти весел.
Чувство превосходства над противником придавало ему уверенность, кроме того, эта его рыцарская наклонность к опасным приключениям, унаследованная от отца с его байроновскими замашками, помогала ему видеть этот случай с ним в блеске славы, и все врожденное благородство его юношеской крови просыпалось в виду опасности. Донна Ипполита Альбонико вдруг возвысилась в его душе, еще более желанная и более прекрасная.
Он пошел навстречу своей лошади, с бьющимся сердцем, как навстречу другу, несущему давно ожидаемую весть о счастье. Нежно погладил ей морду, и глаза животного, эти глаза, в которых неугасимым пламенем сверкало все благородство породы, опьянили его, как магнетический взгляд женщины.
— Маллечо, — прошептал он, поглаживая ее, — сегодня великий день! Мы должны победить.
Его тренер, рыжеватый человек, устремив свой острый взгляд на других, проходивших на поводах у конюхов лошадей, сказал, хриплым голосом:
— Будьте спокойны.
Мичинг Маллечо была прекрасная гнедая лошадь, завода барона Саубейрана. Порывистая стройность формы соединялась в ней с чрезвычайной крепкостью ног. Казалось, что лоснящаяся и тонкая кожа, под которой видны были сплетения жил на груди и на боках, дышала жаром и огнем, настолько вся она пылала жизнью. Могучая на скаку, очень часто, на охоте, она уносила своего господина за все препятствия римских полей, при каком угодно грунте, не останавливаясь ни перед тройным забором, ни перед стеной, бесстрашно следуя за собаками по пятам, крик седока подгонял ее сильнее шпор, а ласка заставляла ее дрожать.
Прежде чем сесть, Андреа внимательно осмотрел всю сбрую, убедился в крепости каждой пряжки и каждого ремня, затем, улыбаясь, вскочил в седло. Тренер, смотря вслед удалявшемуся хозяину, выразительным жестом, выказал полную уверенность.
У тотализатора теснилась толпа играющих. Андреа почувствовал, что взоры всех устремлены на него. Он повернул голову в сторону правой трибуны, чтобы увидеть Альбонико, но не мог никого различить в толпе. Раскланялся с Лилиан Сид, которой был хорошо знаком галоп Маллечо за лисицами и за химерами. Маркиза Д’Ателета издали сделала ему знак упрека, так как уже знала о ссоре.
— Какова ставка на Маллечо?. — спросил он Людовико Барбаризи.
Направляясь к старту, он хладнокровно обдумывал план, с которым можно было надеяться на победу, и всматривался в своих трех соперников впереди него, учитывая силу и опытность каждого. Паоло Калигаро был лукавый демон, не хуже любого жокея изучивший все хитрости ремесла, но Кароонилла, хотя и резвая, была не очень вынослива. Герцог Ди Беффи, ездок высшей школы, взявший не один приз в Англии, ехал на упрямой лошади, которая легко могла сдать перед случайным препятствием. Тогда как Джаннетто Рутоло ехал на превосходной и хорошо выезженной лошади, но, хотя и очень сильный, он был слишком стремителен и впервые участвовал в скачках. Кроме того, он должно быть был в крайне нервном состоянии, что и было заметно по многим признакам.
Смотря на него Андреа думал: «Моя сегодняшняя победа несомненно повлияет на завтрашнюю дуэль. Он наверно потеряет голову, и здесь и там. Я должен быть спокоен на обоих полях сражения». Потом еще подумал: «Каково состояние Донны Ипполиты?» Ему показалось, что наступила необычная тишина. Измерил глазом расстояние до первой изгороди, заметил на кругу блестящий камень, обратил внимание, что Рутоло наблюдал за ним, и вздрогнул всем телом.
Раздался колокол, но Бруммель уже поскакал, и, так как заезд начался не одновременно, старт не состоялся. И второй раз был объявлен фальстарт, из-за того же Бруммеля. Сперелли и герцог Беффи обменялись мимолетной улыбкой.
Третий старт удался. Бруммель тотчас же отделился от группы, следуя вдоль забора. Остальные три лошади некоторое время скакали рядом, благополучно взяли первую изгородь, за ней вторую. Каждый из трех седоков держался своего плана. Герцог Ди Беффи старался держаться в группе, чтобы перед препятствием Сатирист мог следовать примеру других. Калигаро сдерживал горячность Карбониллы, чтобы сберечь силы для последних пятисот метров. Андреа Сперелли постепенно увеличивал скорость, желая потеснить врага перед более трудным препятствием. И в самом деле, мало-помалу Маллечо оставила товарищей позади и стала наседать на Бруммеля.
Рутоло услышал приближающийся галоп позади себя и был охвачен таким волнением, что не видел больше ничего. Все смешалось в его глазах, точно он был близок к обмороку. Он делал неимоверное усилие, чтобы удержать шпоры на животе лошади, и приходил в ужас от мысли, что силы могут изменить ему. В ушах у него стоял беспрерывный шум, и сквозь шум он слышал короткий и сухой крик Андреа Сперелли.
— Гоп! Гоп!
Маллечо, более чувствительная к голосу, чем к хлысту, пожирала расстояние, была не дальше трех или четырех метров от Бруммеля, начинала догонять его, обгонять.
— Гоп!
Высокий барьер пересекал круг. Рутоло не видел его, потому что потерял всякое сознание и сохранил одно бешеное желание приникнуть к животному и гнать его на удачу вперед. Бруммель сделал прыжок, но, без поддержки седока, ударился задними ногами и так неудачно упал по другую сторону препятствия, что всадник потерял стремена, хотя и удержался в седле. Несмотря на это, он продолжал скачку. Андреа Сперелли занимал теперь первое место, Джаннетто Рутоло, все еще без стремян, следовал вторым, имея за собой Калигаро, герцог Ди Беффи шел последним. В таком порядке проскакали мимо трибун, услышали смутный, сейчас же умолкший, говор.
На трибунах за ними следили с крайним напряжением внимания. Некоторые комментировали развитие скачек громким голосом. При всякой перемене порядка лошадей, среди протяжного говора, вырывался целый ряд восклицаний, при чем дамы вздрагивали. Донна Ипполита Альбонико, стоя на скамейке и опираясь на плечи стоявшего ниже мужа, смотрела, не шевелясь, с изумительным самообладанием, и разве только слишком плотно сжатые уста да слегка нахмуренный лоб могли, пожалуй, обнаружить напряжение. Затем сняла руки с плеч мужа, боясь выдать себя каким-нибудь невольным движением.
— Сперелли упал, — громко заявила графиня Луколи.
Маллечо, действительно, во время прыжка оступилась из-за влажной травы и упала на колени, но тут же поднялась. Андреа скатился через ее голову без всякого вреда и с быстротой молнии снова вскочил в седло, в то время как Рутоло и Калигаро нагоняли его. Бруммель, хотя и с ушибленными задними ногами, делал чудеса, благодаря своей чистокровности. Карбонилла наконец, в поразительно умелых руках седока, развила всю свою резвость. До конца оставалось около восьмисот метров.
Сперелли видел, что победа ускользала от него, но собрал все силы, чтобы снова добиться ее. Стоя в стременах, наклонясь к гриве, он издавал от поры до времени этот короткий, тонкий, пронзительный крик, имевший такую власть над благородным животным. В то время как Бруммель и Карбонилла, утомленные тяжелым грунтом, начинали слабеть, Маллечо увеличивала силу своего порыва, готова была занять прежнее место, уже касалась победы пламенем своих ноздрей. После последнего препятствия, опередив Бруммеля, достигала головой плеч Карбониллы. Метров за сто до конца, понеслась вдоль ограды, вперед, вперед, оставляя между собой и вороною Калигаро расстояние в десять корпусов. Раздался колокольчик, по всем трибунам грянули рукоплескания, как глухой треск града, на залитом солнцем лугу раздались крики в толпе.
Выходя за ограду, Андреа Сперелли думал: «Счастье со мной сегодня? Будет ли оно со мной завтра?» В предчувствии торжества им овладел гнев перед темной опасностью. Он готов был встретить ее сейчас же, в этот же день, без малейшего замедления, чтобы насладиться двойной победой и вкусить затем плоды наслажденья из рук Донны Ипполиты. Все его существо загоралось дикой гордостью при мысли об обладании этой белой и роскошной женщиной, на правах сильного. Воображение рисовало ему еще неизведанное наслаждение, страсть как бы иных времен, когда кавалеры распускали волосы любовниц убийственными и нежными руками, пряча в них еще влажный от усилия борьбы лоб, и еще горькие от проклятий уста. Он был охвачен тем неизъяснимым опьянением, которое вызывает у некоторых людей рассудка упражнение физической силы, испытание мужества, проявление жестокости. Остаток первобытной жестокости в нас иногда всплывает со странной силой, и даже под жалким благородством современного платья наше сердце бьется иногда каким-то кровавым порывом и жаждет резни. Андреа Сперелли, полной грудью, вдыхал горячий и острый пар от дыхания своей лошади, и ни одни из множества тонких духов, которые он предпочитал до сих пор, не доставили его обонянию более острого наслаждения.