– Совершенно с вами согласен, – покорно ответил Ганичкин.
Довольный тем, как он утер нос этому недобитку-жандарму, Сидорчук повеселел и приказал сгружаться.
– Первым делом поинтересуемся, кто тут теперь обитает, – сказал он. – И куда, значит, делся прежний жилец. Хозяйка здесь – дамочка с прошлым. Дворянских кровей. Может, и она на юг подалась. Как волка ни корми, а он все в лес смотрит.
– Выходит, Постнов этот вот так у дворянки и жил? – оживился Чуднов. – Со всеми драгоценностями? Дворянки, я слышал, до камешков дорогущих падки. Неосторожно это! – Он осуждающе покачал головой.
Сидорчук покосился на Ганичкина. При нем он старательно избегал заводить речь о драгоценностях, будучи убежден, что суть дела жандарма не касается.
– А ты, что слышал, про себя держи! – строго сказал командир Чуднову. – Язык не помело, чтобы им по каждому случаю махать! Помалкивай, пока старшие не велят разговаривать.
– Слушаюсь, товарищ Сидорчук! – со вздохом ответил Чуднов.
Молчание было для него несусветной мукой, а нынешнее положение не оставляло ему вообще никаких шансов. Сидорчук как собеседник отпадал, Егоров по характеру был злостным молчуном. Выходило, что поддержать беседу в этой компании мог только Ганичкин. Но тот числился «бывшим» и, возможно, являлся скрытым врагом Советской власти, на что, кстати, то и дело намекал Сидорчук. Поэтому водить с ним дружбу Василию было совсем не с руки. Оставалось стиснуть зубы и терпеть.
Как настоящий революционер и партиец, Чуднов мог заставить себя вынести любую муку, но не на шутку опасался, что долгое молчание может запросто вызвать у него какую-нибудь тяжелую болезнь. Обидно было вдвойне, потому что болтать Василий любил на посторонние темы, не касающиеся служебной тайны и прочего. Про драгоценности он упомянул только лишь потому, что совершенно точно знал – все в группе посвящены в эту тайну, и опасаться нечего. Сидорчук, выходит, думал по-другому, скорее даже показывал свой вредный характер.
Егор Тимофеевич и не подозревал о страданиях Василия. Он медленно входил в калитку, отмечая про себя изменения, которые произошли здесь за прошедшие годы.
Перемены были не к лучшему. Покосился забор, болталась на петлях калитка, некоторые окна в доме были выбиты и заделаны фанерой, во дворе повсюду валялся какой-то мусор. Даже сам дом как будто стал меньше, врос в землю, потемнел и облез.
Сидорчук попытался вспомнить, как выглядела хозяйка этого дома в момент их первой встречи, но не смог. В памяти всплывало только какое-то нежное, пушистое облако с ароматом цветов, и все. Слишком много крови видел он за эти годы.
Командир оглянулся. Его спутники стояли в ряд возле машины, готовые в любую минуту прийти на помощь. Егор Тимофеевич взошел на крыльцо и сильно постучал кулаком в дверь. Он по-прежнему невольно ожидал появления того воздушного, нежного существа в сером платьице, подчеркивающем хрупкую точеную талию. Его грубая душа странно волновалась даже теперь, после стольких лет и невзгод.
Сидорчук злился на себя за эту слабость, но ничего не мог поделать. Ему до зуда хотелось снова увидеть ту женщину. Этому не было никаких оправданий, конечно. Он и тогда подозревал, что она враг. Жизнь это подтверждала почти наверняка. В бедах, случившихся здесь, эта дамочка непременно должна была поучаствовать. Как ее звали-то? Дай бог памяти!.. Кажется, Анастасия Сергеевна.
Кого бы ни ждал Сидорчук, но на его стук явился совсем иной персонаж.
После долгого кряхтения, громыхания, звяканья цепей за дверью послышался испуганный срывающийся тенорок:
– Кто там?
– Открывайте, ЧК! – рявкнул Сидорчук, вспоминая магическое слово недавних времен, перед которым отворялись все запоры. – Поживее!
– Господи, что же это за напасть такая! – плачущим тоном запричитал тенорок. – Ночь на дворе! Что опять? Мы мирные обыватели, ни в чем таком…
Человек возился с засовами гораздо дольше, чем это было на самом деле необходимо, но открывать все-таки пришлось. Наконец дверь подалась, слегка ушла внутрь, и в образовавшейся щели возникло бледное напряженное лицо тщедушного гражданина лет сорока. Он был одет в подштанники и выцветший китель, наброшенный на узкие плечи. Жидкие волосы на голове встрепаны так, точно мужчина только что выбрался из-под перин. Он смотрел на громадную фигуру Сидорчука снизу вверх, и в глазах его плескался неприкрытый ужас. К чести гражданина надо сказать, что он изо всех сил старался держаться.
– Ну, в самом деле, товарищ! – воззвал он к Сидорчуку. – Поимейте совесть! Жена нездорова, дети… Час поздний, не знаешь, что и думать. Бумаги у нас в порядке, я служу, никаких посторонних элементов в доме не имеется…
– Не части! – оборвал его Сидорчук. – Доложи по порядку. Кто такой? Давно здесь обитаешь?
– Бухгалтер я, фамилия – Баранов, – сказал мужчина. – В потребкооперации служу. Бумаги в порядке. В дом заселен как обремененный наследниками. Семеро их у меня. Сыновья и три девочки. Одеть, обуть надо. Жена хворает. По ордеру губисполкома, все как полагается. Можете проверить…
– Я тебя не про то спросил, – опять перебил его Сидорчук. – Давно здесь?
– А год уже, – пояснил Баранов. – До этого, говорят, старушка тут жила с сыном. Но я их уже не застал. Пустовала квартира. Между прочим… – Он вдруг понизил голос до шепота, вытянул, как черепаха, шею и сообщил: – Говорят, это вроде и не сынок был, а офицер! Золотопогонник!
– Старушка? Офицер? – переспросил Сидорчук. – Ты ничего не перепутал?
– Не поклянусь, конечно, – ответил Баранов. – Я сам не местный, с Поволжья, а люди говорят…
– Ясно. Тут к тебе уже приезжали раньше. Что спрашивали?
– А, точно, было дело. Был серьезный такой мужчина. Тоже из ваших. Интересовался, знаю ли я какого-то Постнова. А я ни сном ни духом. Все рассказал ему, он и отстал. Выходит, этот Постнов и есть тот офицер? Только я, честное благородное…
Сидорчук хмуро посмотрел на него, повелительно мотнул головой и заявил:
– Ты дай-ка пройти! Мне дом осмотреть нужно!
– Вот! – с горечью сказал бухгалтер Баранов. – Тот серьезный мужчина тоже дом осматривал. Что искал – не знаю. Все перевернул. Вы тоже обыск делать будете?
Сидорчук не ответил, просто отодвинул в сторону нового хозяина дома и прошел в комнаты. Нельзя сказать, что увиденное сильно поразило его, но неприятный осадок на душе остался. Он еще помнил уют и порядок того гнездышка, которое соорудила здесь красавица Анастасия. Ничего похожего сейчас тут не наблюдалось. Разномастная покалеченная мебель, грязное белье, тараканы, неубранная посуда. Пахло застарелой пылью и испарениями человеческого тела. Отовсюду из-за шкафов и дверей на Сидорчука таращились встревоженные глаза детей Баранова. В дальней комнате на продавленной кушетке лежала бледная худая женщина с повязкой на голове. Она с ненавистью посмотрела на незваного гостя. Уксусный запах резал глаза.
Гремя сапогами, Сидорчук вышел из дома.
Баранов, придерживая кальсоны, семенил за ним, вопросительно заглядывал в лицо и спросил:
– Так как, товарищ, мы можем больше не беспокоиться? Вам показать ордер?
– Значит, ты ничего о прошлых жильцах не ведаешь? – спросил Сидорчук. – А кто может знать?
Баранов сложил руки, словно собирался помолиться, и ответил:
– Честное слово, не знаю! Я весь день на службе. Родни у меня тут нет. Домашние дела донимают. С соседями стараюсь общаться как можно меньше. Сами понимаете, неизвестно, что за люди. В Гражданскую здесь такое, говорят, творилось!.. Вам лучше в исполкоме навести справки.
– Ладно, наведем, – буркнул Сидорчук и вдруг спохватился: – Где бы нам тут переночевать, а? Четверо нас.
– Совершенно ничем не могу помочь, – поспешно сказал Баранов. – Семь детей, извиняюсь. Жена нездорова. В городе в центре гостиница имеется. Номера Кормилицына. Сдает он их, значит, в соответствии с новой экономической политикой. Там и ресторан с музыкой. Цены немалые, конечно, а что делать?
Сидорчук махнул рукой и пошел к своим.
Глава 4
Все в этот день складывалось из рук вон. Сидорчук из последних сил сдерживался, чтобы не выйти из себя. Он уже давно замечал, что с нервами у него форменный непорядок, из кожи лез, чтобы держать себя в руках, но подобные упражнения давались ему все труднее и труднее. Порой Егору хотелось наорать от души, обложить кого-нибудь по матушке, разбить морду, порвать в клочья. Наверное, тогда ему полегчало бы, отпустила бы тяжесть, гнездившаяся в груди, прошла бы пульсирующая головная боль, которая донимала его последнее время даже во сне, пришли бы успокоение, уверенность и рассудительность.
Но психовать должность не позволяла. Командир и большевик не имеет права на истерики. Люди должны видеть, что за ним правота и сила. Потому Сидорчук мог всего лишь холодно отчитать провинившегося, буркнуть сердитое замечание, пригрозить взысканием. Иногда он не имел формального повода даже для этого. Сегодня был как раз такой случай. Все шло не так, и никто ни в чем не был виноват.
Сначала этот бестолковый бухгалтер с многочисленным потомством и без царя в голове, потом дом, в котором он шесть лет назад оставил немалые ценности, принадлежащие республике. Именно Егор Тимофеевич отвечал за них головой. Собственно, кому еще? Никого из тех людей, кажется, не осталось. Постнов пропал, Яков, который, собственно, принимал и сдавал ценный груз, погиб во время кронштадтского мятежа, остальные тоже рассыпались кто куда. Сидорчук даже не знал, как звали тех ребят из отряда. Так что спрос будет с него, и нечего себя обманывать. Просто нужно сделать все, чтобы вернуть ценности. А как?.. На этот вопрос никакой мудрец не даст ответа. А тут еще команда подобралась такая, что без слез не взглянешь.
Егоров все время молчит, и что у него там с мотором, сам черт не разберет. Чуднов стрелок первоклассный, а как понадобилось пальнуть, так он носом в землю. Ну а Ганичкин – это уже отдельная песня. Мало того что затесался, куда ему не следует, так он еще и самостоятельность развил такую, что руки ему обрубить хочется.
Сидорчук злился еще больше оттого, что понимал – не прояви Ганичкин инициативы, ночевать им пришлось бы в автомобиле или на свежем воздухе. Не платить же в самом деле господину Кормилицыну за номера с рестораном. Если бы Егор Тимофеевич имел всю полноту революционной власти, он бы навел укорот всем этим нэпманам, вылезшим из щелей, кровососам, которые с воодушевлением бросились выжимать соки из трудящихся людей, как они привыкли делать это сотни лет.
Пока Сидорчук беседовал с Барановым, Ганичкин умудрился разговориться с соседом, пожилым учителем географии, который жил вместе с престарелой мамашей в особнячке на три комнаты через два дома от Баранова.
Он с большой охотой согласился приютить у себя путешественников, но сразу извинился:
– Удобств вам не предложу. Живем мы, простите, скудно. Спать придется на полу, прямо скажу. И из разносолов – только картошка. Что же, времена такие. В бакалее продукты любые, аж глаза разбегаются, окорока, вино. А у меня порой и хлеба нет. В школе жалованье задерживают, да и смешное оно! Вы не подумайте, я не жалуюсь, неудобно просто.
– Удобно – неудобно! – буркнул Сидорчук. – Мы не дворяне, чтобы на это смотреть. Было дело, жмыхом питались и на голой земле спали. Так что под крышей – это уже хорошо. Вы лучше скажите, не шалят здесь у вас? Ну, по ночам? Вас, кстати, как звать-величать?
– Талалаев Иван Петрович, – представился учитель. – А по ночам у нас спокойно. Вот разве что соловьи… – улыбнулся он. – Но от них на душе даже хорошо становится. Всплывают, знаете ли, такие моменты из жизни, каких уже и вспомнить не чаял. А если вы интересуетесь насчет бандитизма, то этого пока не замечалось. В году восемнадцатом-девятнадцатом тут и правда такое творилось!.. Видно, тогда всех лихих людей и выбили. Сейчас-то у нас тихо.
– И что ж тут в девятнадцатом творилось, Иван Петрович? – спросил Сидорчук. – Рассказать можете? Вот, например, что вы знаете про соседей ваших? Через два дома женщина одна жила. Дворянских кровей…
Иван Петрович замялся, отвел глаза.
– Творилось, да, – сказал он, неловко потирая ладони, точно на морозе. – Красные, белые, бандиты… И соседка проживала, такая высокая женщина. Я, впрочем, плохо ее помню. В конце восемнадцатого я с матушкой уехал в деревню. У меня там брат учительствовал. Я попробовал обосноваться там, хозяйство завел. Здесь, простите, голодно было очень. Да и опасно. Вот мы с матушкой и уехали на время.
– А чего же вернулись?
– Так тут целая цепь причин, Егор Тимофеевич, – вздохнул Талалаев. – Брат помер, царствие ему небесное. Мы в деревне люди чужие, к хозяйству не приучены, да и не приняли нас местные, косились все время. Неуютно там было матушке. Вот и вернулись. Теперь-то жизнь налаживается. Со средствами пока туго, но перебиваемся. Ничего, живем помаленьку.
– Ну а кто-нибудь здесь может что-нибудь рассказать? – уже с раздражением спросил Сидорчук. – Кто-то ведь жил тут все эти годы?
– Наверняка найдутся такие, Егор Тимофеевич, – поспешно ответил Талалаев. – Только я тут, увы, вам не советчик. Плохо, видите ли, знаю соседей. Совершенно не хватает времени на общение. Школа, за матерью ухаживать надо. Да вы поспрашивайте сами. Обязательно отыщутся, так сказать, очевидцы.
Больше из него ничего не удалось выудить. Тревожить других соседей Сидорчук не стал, рассудив, что утро вечера мудренее. Гости отужинали вареной картошкой и морковным чаем и стали устраиваться на ночлег в большой, почти пустой комнате с выцветшими обоями. На город опустилась ночь. Из-за духоты пришлось отворить все окна, и тогда в вишневом саду принялись наяривать песни соловьи. Они заливались на все лады так, что звенело в ушах. От раздражения, жесткой постели, соловьиного ора Сидорчук так и не сумел заснуть, плюнул и в одном нижнем белье вышел на крыльцо.
Черная майская ночь накрыла спящие дома. В кромешной тьме светились только звезды в небе и кипенно-белые сады на земле. Одуряющий запах вишневых соцветий плыл над улицей. Заливались соловьи. Сидорчук оперся на перила и стал смотреть на спящий город. Мысль о Постнове не давала ему покоя. Если тут побывали белые, то все могло обернуться хуже некуда. Николай жил тут инкогнито, никаких подтверждений его большевистского прошлого при нем не имелось, но белые тоже не дураки, могли раскусить. Да и соседство той ненадежной дамочки давало повод так думать.
Но даже смерть от руки золотопогонника – это, если подумать, только цветочки. Сидорчук отлично понимал подоплеку своей миссии. Коллегия ГПУ, Зайцев, да и люди, которых Егор получил в помощь, все были уверены в том, что Постнов попросту смылся с бриллиантами. Предал товарищей, дело революции и сбежал, прихватив народные ценности и эту дворянскую стерву. Захотел красивой жизни! Ну что ж, бывает и такое.
Сидорчук знавал людей, которые ломались, забывали главную цель, меняли все на сладкий кусок, на блестящую мишуру. Особенно нелегко стало сейчас, когда выползли эти недобитки с перстнями на пальцах, с бумажниками, с ресторанами, в которых рекой льется шампанское, гремят пошлые, разухабистые песенки. У слабого человека запросто может закружиться голова.
Но Постнов не был слабым! Сидорчук точно знал, что этот человек сделан из железа и кремня. Именно на Николая Ростиславовича Егор мог положиться в первую очередь. Он считал, что знал его как облупленного. Или нет?..
Сидорчук скрипнул зубами и что есть силы сжал перила. Старое дерево жалобно скрипнуло.
«Ну что же, – подумал Егор Тимофеевич. – Если оно так, то сам первый влеплю ему пулю. Как старый товарищ».
Сидорчук понял, что главная причина его бессонницы и плохого настроения – как раз вот эта заноза, мысль о предательстве старого друга. Слишком тяжело было тащить на себе эту тяжесть – подкашивались ноги.
На какое-то мгновение смолкли в кустах соловьи, и наступила невероятная тишина. У Сидорчука даже закружилась голова от такого покоя. Но он вдруг услышал в глубине сада какой-то странный шлепок, а затем быстрый шорох потревоженных веток. Соловьи тут же снова грянули свою песню, и все звуки потонули в переливчатом щебете.
Сидорчук поморщился. Ему не понравился странный шум в саду. Он хотел понять, что это такое, всмотрелся в сумеречную белизну цветущих вишен, но ничего не увидел и махнул рукой.
«Кошки, должно быть, – подумал Егор. – Самое время для них».
Тут метрах в пятнадцати от него из-за дерева выметнулся красный язычок огня, и громко бабахнул выстрел. Пуля врезалась в доску над головой Сидорчука и оторвала от нее щепку. Та, жужжа как пчела, полетела вниз и царапнула Сидорчука по щеке. Он невольно отшатнулся, пригнулся и с прытью, неожиданной для громоздкого тела, нырнул в открытую дверь. В сенях Егор Тимофеевич приник к стене и затаился.
Отступление оказалось весьма своевременным. Следом за первой полетела вторая пуля, чиркнула об косяк и опрокинула в сенях ведро. Оно покатилось, громыхая и звякая.
– Подъем! – заорал Сидорчук. – Тревога!
Но все, не считая старушки Талалаевой, и без команды повскакивали со своих лежанок. Правда, повели они себя по-разному. Если хозяин спросонья сразу побежал спасаться в подпол, то маленький отряд Сидорчука начал действовать как нельзя лучше. Разобрав карабины, бойцы заняли оборону возле окон. Егоров сразу побежал во двор, где стояла машина. К счастью, на транспортное средство никто не покушался. Зато кто-то бежал по саду, осыпая цвет с вишен. Чуднов выстрелил наугад в темноту, но не попал.
– Василий, маузер! – гаркнул Сидорчук.
Чуднов выбежал в сени, держа в вытянутой руке маузер командира. Сидорчук схватил его и, как был, босиком рванул в сад за беглецом.
– Егор Тимофеевич! – умоляющим голосом крикнул ему вслед Василий и тут же бросился вдогонку.
Дальше обошлось без стрельбы. Сидорчуку не удалось увидеть противника. Человек, стрелявший в него, оказался проворнее. Он добежал до забора, перемахнул на другую сторону, треща ветками, пересек соседний сад и был таков. Через минуту где-то поодаль забрехали собаки.