– Кто у нас тут живет? – Нина подошла к стеллажу. – Какие же они все грустные, печальные… Эй, жираф, привет. – Она достала с полки плюшевого длинношеего жирафа. – Привет, кенгуру. – Следом был извлечен желтый кенгуру. – А вот и бегемотик. Как твой животик, бегемот? Не болит? Болит? А что ты вчера ел? Мороженое? Клубничное, говоришь? – Нина оглянулась на мальчика.
Никакой реакции. Он сидел, уставившись в одну точку. «Только не молчать, он должен слушать мой голос». – Она сгребла плюшевых зверюшек с полок, рассадила их на полу – получился этакий отрядец, задорная плюшевая банда. Сама уселась в их круг:
– Скучно вы тут живете, по-моему. – И не говори, скучно. Так надо взять и что-то придумать, чтобы было весело. Эй, медведь. – Она почесала за ушком суконного фиолетового медведя с унылой мордочкой. – Ну-ка придумай что-нибудь. – «Я придумал – надо всем пойти гулять». – «Нет, надо затеять путешествие», – это подал мысль кенгуру. – «В Африку!» – оживились бегемот и жираф.
Напольное представление разыгрывалось в нескольких частях, пока Нина совсем не охрипла. Зверюшки играли в прятки, в слова, в догонялки, в считалки, ссорились, мирились, путешествовали в Африку, плыли через бурный океан (замену ему представлял синий ковер), продирались через непроходимые джунгли, спасались от пиратов и разбойников. Потом хором выбирали принцессу красоты, собирались на бал, искали потерянную волшебную палочку.
Короткий ноябрьский день давно сменился вечером. Нина изнемогала от усталости. Лева за все представление не произнес ни единого слова. С кровати он перешел к окну. Потом снова вернулся на кровать. В девять ему пора было ложиться спать.
– Тебе помочь раздеться? – спросила Нина.
Он все так же молча выпил стакан яблочно-морковного сока, поданный домработницей, достал пижаму из-под подушки.
– Давай все же помогу. – Она легонько коснулась его.
Он быстро втянул голову в плечи.
– Не бойся, – шепнула Нина. – Посмотри на них, что они скажут? Они ведь знают, что ты никого на свете не боишься.
Лева медленно повернул голову: с пола на него смотрел разношерстный отрядец – зверюшки вернулись из своей Африки и были готовы за него в огонь и в воду.
Это был весь неутешительный результат за день. На следующее утро продолжить путешествие в Африку не пришлось. Нину снова разбудила Варвара Петровна.
– Мы едем в церковь, на заупокойную службу по Дуне, – сказала она. – Константин хочет, чтобы и Лева тоже был в церкви. На кладбище его не брали, и это правильно, но святая церковь – дело другое.
– Я бы не рекомендовала ему пока покидать дом, – сказала Нина.
– В церкви ничего дурного случиться не может, – отрезала Варвара Петровна. – Вы тоже поедете с нами, чтобы быть с Левой. Пожалуйста, собирайтесь.
В церкви – семья собралась в Елоховском соборе – Нина наконец увидела их всех. Чужих не было – под сводами со свечами в руках собрались на заупокойную службу все Абакановы-Судаковы. Константин стоял рядом со своей беременной женой Евгенией. Нина отметила, что беременность, видимо, переносится этой хрупкой, похожей на Снегурочку блондинкой очень тяжело. Рядом с Евгенией стояли Зоя и близнецы – Ирина и Федор. Нина, глядя на них, подумала, насколько все же при своем внешнем сходстве они, эти подростки, не похожи. Дело было не в разном цвете волос – темных, кудрявых у Федора и мелированных, выпрямленных по-модному у его сестры. Дело было в чем-то совсем другом. Позади них с безучастным ко всему происходящему Левой на руках стоял высокий грузный мужчина в черном пальто. Варвара Петровна сказала, что это двоюродный брат Павел. Он был старше всех Абакановых – ему было уже под сорок. Он один из всех громко подпевал словам молитвы и псалмам, которые пел за упокой души новопредставленной Евдокии нанятый за деньги церковный хор.
Последний член этой семьи в церковь опоздал. Он появился, когда заупокойная служба, по сути, закончилась. И старенький тихоголосый священник, облаченный в золотые ризы, начал читать проповедь:
«Господь Бог человеколюбивый и милосердный, долготерпеливый и многомилостивый, прощающий вину, преступления и грех, но не оставляющий без наказания, наказывающий вину отцов в детях их и детях детей до третьего и четвертого колена…»
Нина услышала шаги – кто-то вошел в собор, где стояли они все, слушая проповедь. И встал позади.
«Но и вас, мертвых по преступлениям и грехам вашим, между которыми и мы все жили некогда по нашим плотским похотям, исполняя желания плоти и помыслов, и были по природе чадами гнева, как и прочие, Бог, богатый милостью по своей великой милости возлюбил…»
Нина ощутила исходящий от незнакомца запах табака и бензина.
«Блаженны, чьи грехи прощены и чьи беззакония покрыты. Блажен человек, которому Господь не вменяет греха…»
Она обернулась. Перед ней был человек с портрета. Точнее, его юная, двадцатилетняя копия – то же лицо, белое, с матовой, тонкой, почти женской кожей и мужественными чертами, на которые зрелость и возраст еще не наложили своей жесткой хищной печати. Он был высок, широкоплеч и, видимо, очень силен для своего возраста.
– Кто это? – шепотом спросила Нина Варвару Петровну.
– Это? Да это наш Ираклий. – Варвара Петровна поморщилась. – И в церковь опоздать сумел. А вчера на поминках надрался, словно в кабаке, мерзавец!
Глава 13
ДЕВУШКА-ПРЯНОСТЬ
Из Елоховского собора все поехали кто куда, по своим делам. Зоя Абаканова отправилась на Чистые Пруды в студию танцев. Прошедший день, вместивший похороны, рыдания у гроба и поминки, и нынешняя заупокойная служба с ее витиеватой византийской скорбью, сдобренной церковной позолотой, давили ее сердце как каменная плита. Не было покоя сердцу, не было, не было покоя – на глаза то и дело наворачивались слезы. Хотелось или умереть, или сбежать куда-нибудь за тридевять земель, чтобы не слышать, не видеть, не знать.
Сбежать в этот печальный день Зоя могла лишь в одно место – в свою танцевальную студию, где занималась вот уже почти два года. На Чистые Пруды она добралась с трудом. Ее новенький синий «Пежо», подаренный еще отцом, плыл, как кораблик, в неспешном потоке машин, двигавшихся от Лубянки к Солянке и дальше в путаницу горбатых, узких чистопрудных переулков.
Студия танцев занимала подвал старого купеческого особняка в Колпачном переулке. Зоя припарковала машину, с трудом найдя свободное место, открыла тугую дверь и спустилась по стертым ступенькам.
Звуки расстроенного пианино. Теплый душный воздух. Ритмичный стук каблуков об пол – кто-то уже вовсю разминается, пробуя эти самые каблуки на дробь. Зоя вздохнула с облегчением. Здесь ей было всегда хорошо и покойно. Часто даже лучше, чем дома. Потолок в танцевальном зале был низкий, стены – сплошь зеркала. До начала занятий еще оставалось время, все потихоньку собирались, переодевались. Обычно в зале занимались сразу несколько групп, почти сплошь женщины разного возраста – от старшеклассниц до домохозяек-сорокалеток. Учились здесь всему понемножку – испанским танцам, фламенко и аргентинскому стрит-танго.
– Зоечка, привет, давно тебя не было видно!
– Здравствуйте, девочки.
– Скорей переодевайся, Анхель здесь, сейчас придет. Он курит.
Зоя, держа в руках охапкой свой меховой жакет и сумку с костюмом и танцевальными туфлями, направилась в раздевалку. И здесь тоже она была как дома и хоть ненадолго могла отвлечься, забыв о том, что случилось в ее семье. Когда-то и ее сестра Евдокия – Дуня хотела научиться правильно и стильно танцевать аргентинское танго и приходила сюда, в студию. Но она быстро остыла, так же, как остывала прежде к другим своим затеям – фитнесу, йоге, аюрведе, замужеству и материнству. Анхель потом говорил Зое, что она все равно никогда бы не научилась правильно танцевать аргентинское танго. Никогда, сколько ни бейся, как ни учи.
– Почему? – спрашивала Зоя.
– Потому, что в ней этого нет.
– Чего нет?
– Огня, – отвечал Анхель.
– А во мне он есть?
– Ты девушка-пряность. Есть девушки-розы, а ты – девушка-пряность. – Анхель переходил на понятный им обоим французский. – Ваниль, и корица, и перец. Перец чили. Это как раз подходит для танго. Только пожелай, я сделаю из тебя звезду. Ты и я должны выступать вместе.
Анхель был владельцем студии и учителем танцев, испанцем по крови, рожденным в Буэнос-Айресе. Каким ветром занесло его в Москву, оставалось тайной. Впрочем, все в студии знали, что у него русская жена и двое детей. Ему было сорок пять лет, когда-то у себя на родине он был известным танцором, но годы ушли. Мириться он с этим не желал, следил за формой, носил яркие молодежные свитера, шелковые рубашки в полоску, кричащие шарфы и танцевал так, что у его учениц – из числа московских офисных барышень, банковских служащих, туроператоров, менеджеров и просто жен, дочерей и любовниц – захватывало дух.
В раздевалке Зоя быстро скинула джинсы, натянула чулки, обулась в черные замшевые танцевальные туфли, вынула из сумки платье. В этом платье она всегда танцевала с Анхелем. Платье – красное, стрейч, с пышными воланами – шло ей чрезвычайно. Аргентинское танго преступно танцевать абы в чем – не тот это танец, не тот стиль. Но сейчас здесь, в этой студии, в этом женском царстве и красное платье, и грацию, и пластику, и даже огонь, и эту самую пряную корицу-ваниль мог по настоящему оценить только Анхель – единственный на текущий момент мужчина и бессменный партнер.
Зоя вспомнила, как однажды между ними произошло то, что должно было произойти непременно. Сестра Дуня тогда уже забросила танцы, Зоя посещала студию одна. Это было вечером после занятий. Она танцевала танго с Анхелем под фонограмму. Он учил ее. Был строг и требователен, как никогда. Вел, направлял, поддерживал, разрешал, отпускал, брал, повелевал. Зоя позволяла ему собой управлять, ощущала себя такой послушной, такой покорной. Она слышала только музыку. Видела себя и его – прекрасную пару, отраженную в зеркалах. Все случилось здесь, в раздевалке. Она стаскивала тесное, мокрое от пота платье через голову, а он проскользнул, не постучав. Ослепленная, запутавшаяся в платье, она снова очутилась в его руках. «Нет, уйди, нельзя», – хотела она крикнуть, но вышло шепотом, еле слышно. «Можно. – Он высвободил ее голову из складок платья. – Я хотеть. Ты тоже хотеть. Твои глаза мне сказать».
Он всегда путал русские слова, и с произношением у него были проблемы. Он притянул ее к себе – полуголую, в одних чулках и танцевальных туфельках, поцеловал в губы и, как рычаг опоры, вложил в ее ладонь свой член.
Их спугнул… Нет, их потревожил – скажем так – охранник, обходивший студию, гасивший свет. В раздевалке было темно. Щелчок выключателя – и охранник увидел их, сплетенных, свитых, как змеи, на полу среди разбросанных танцевальных костюмов, пышных испанских юбок в горошек и кружев. Потом, позже, Зоя думала об этом чаще, чем хотела. Чем хотела… Например, его глаз в тот миг – миг щелкнувшего выключателя и ослепившего их света – ей было никогда, никогда уже не забыть. И своего ощущения тоже – последняя, самая крайняя степень унижения, стыда, наслаждения и блаженства…
Войдя в зал, Зоя увидела Анхеля. За время, что они не виделись, он не изменился. Купил новый броский свитер. Занятия начались. Зоя сначала танцевала в паре с партнершей. Потом он ее подозвал. Поставил новый диск в стереосистему и…
Танго. Это танец двоих без конца, без начала – можно обойти земной шар: проход, поворот, пируэт, изгиб. Послушное гибкое тело. Железная воля. Музыка – яд, зажигающий кровь. И нет больше никаких кладбищ, могил, заупокойных молебнов, панихид, византийских песнопений. Земля возвращается к земле, смерть к смерти, а жизнь…
– Где ты быть так долго? – Анхель, шепча ей на ухо, снова путал русские слова, но на понятный им обоим французский не переходил. – Я скучать.
– У меня сестра погибла.
– Я слышать, тут девушки говорить. Я ее помнить. Красивая.
Проход, поворот, пируэт, изгиб. Яд.
– Ты стать еще красивей, – дышал в ухо Анхель, – я сходить с ума.
Проход, пируэт, сладкий, сладкий яд…
Когда урок закончился, Анхель удержал ее:
– Приходить ко мне. – Черные глаза его умоляли. – Сегодня вечер я один. Жена нет. Ты приходить, я ждать.
Зоя высвободилась. Из студии она поехала на Покровку в кафе ужинать. Стемнело. Она заказала и съела салат, стейк. Мясо, жаренное на углях, показалось ей необыкновенно вкусным. Она ела с аппетитом, почти с жадностью. Выпив чашку эспрессо (все равно сегодня не спать), закурила. Она решала, что делать дальше.
Сквозь огни бульваров, Садового кольца и пробки она отправилась к Курскому вокзалу. Подъехала к знакомому дому. Закрыла машину, вошла во двор, глянула на окно – третье справа на пятом этаже. В окне темно, но ведь он ждет ее. Она поднялась по лестнице, нашарила в сумке ключ. Тихо открыла замок, тихо вошла.
В квартире темно, шторы задернуты. Зоя расстегнула пуговицы – меховой жакет скользнул с ее плеч на пол. Она перешагнула через него. Она была все в том же красном платье с воланами. В комнате на диване лежал человек.
– Это я, – громко сказала она. Как он смеет спать, когда она уже здесь?
Заскрипели пружины дивана. Пахнуло живым мужским теплом, табаком.
– Я пришла. – Зоя потянула красное платье через голову. Это должно было случиться вновь – только уже в других декорациях, при другом освещении, под аккомпанемент капающей на кухне из незакрытого крана воды на пятом этаже дома возле Курского вокзала.
Глава 14
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
МАРЛИЗОНСКОГО БАЛЕТА
«Здесь снова ничего. Вчера все были в церкви. Сегодня дома. С мальчиком контакта по-прежнему нет» – еще одна безрадостная эсэмэска полетела от Нины Кате. Настроение у Нины тоже было безрадостным. За окном моросил дождь – холода неожиданно сменились оттепелью.
С самого утра она была в комнате Левы. Решила, что он должен увидеть ее, когда проснется. Увидеть и не испугаться. Лева, проснувшись, не испугался. Он по-прежнему был безучастен ко всему. Нина сама нашла себе компанию: снова рассадила на полу разноцветных зверюшек и стала давать им урок рисования. Рисовали все – от бегемота до жирафа (Нина водила фломастером по бумаге за всех), оживленно комментируя изображенное: вот домик с трубой, вот кот большой, вот маленький кот – котенок, вот собачка бежит, а вот летит самолет. По небу сквозь облака…
Эти самые облака не давали Нине покоя. Уж слишком низко нависали они над крышей бывшей правительственной госдачи, уж слишком были свинцовыми, мрачными. Разогнать эти тучи-облака мог один-единственный звонок. Нина все собиралась его сделать и все не решалась. «Ну что я ему скажу? – размышляла она. – Он спросит, где я. Куда я пропала. И что я отвечу? Скажу, что я переквалифицировалась из зубного врача в шпионы за чужими семейными тайнами? А почему он сам мне не позвонил ни разу за эти дни? Ведь он же обещал. Может быть, он не желает больше со мной общаться. Тогда зачем я буду навязываться?»
От такого вывода стало особенно горько. Нина корила себя: сама виновата. Не надо было подслушивать. После завтрака она случайно подслушала разговор – жена Константина Евгения, которую все в доме звали просто Жека, говорила с кем-то по телефону. «Они вызовут на допрос нас всех, мне мой Костя сказал. Да, и Марка тоже, – услышала Нина. – И все скелеты сразу полезут из шкафа. Да мне, в общем-то, все равно. Я, как и Марк, всегда была здесь чужая».
Жека говорила тихо по своему мобильному. «Надо же, – подумала Нина. – И здесь тоже, оказывается, есть какой-то Марк. Я его вчера не видела. Кто он такой? Марк – имя редкое. Марк, Марек…» Как это и бывает, чужое, случайно подслушанное имя вызвало образ. Образ – воспоминания, сожаление об упущенных возможностях, горечь. «Ну, мало ли что было, – думала Нина, разрисовывая цветными фломастерами на листе домик с трубой. – Ну, встретились пару раз, нет больше, но все равно… Разговаривали, гуляли. Так инфантильно теперь даже школьники себя не ведут. А мне уже двадцать восемь. А он меня старше. Ну, было и было. И прошло. Ведь он же мне больше не звонил. А я… ну, хорошо, я ему позвоню прямо сейчас, отсюда и что скажу? Я, Марек, пока не могу с тобой встретиться, потому что живу в чужом доме за городом и шпионю… Смерть шпионам – кто это у нас говорил?»
Она вспомнила, кто это говорил. Тот портрет на стене в парадном сталинском мундире. Она слушала по телевизору какую-то передачу, и там говорили про Ираклия Абаканова и про СМЕРШ – лютую смерть шпионам. Она собрала законченные рисунки и протянула их Леве, сидящему на постели:
– Вот, взгляни, как получилось.
Он рисунков не взял. И она положила их рядом с ним. Внизу, в холле, в гостиной слышались громкие голоса. Сегодня дом был полон. Здесь, как успела заметить Нина, жизнь чередовала отливы и приливы активности. Сегодня был как раз прилив.
В коротенькие SMS Кате нельзя было вложить то странное ощущение, которое испытала она вчера, в Елоховском соборе, видя всех их вместе. «Какие же они разные. Какие же они молодые, – думала она, глядя на Абакановых-Судаковых. – Если не считать этой Варвары Петровны и двоюродного брата Павла, да и он тоже еще довольно молод. И до чего же этот ихний Ираклий похож на того…»
«Этот Ираклий» ночевал в Калмыкове. После службы в соборе он сразу куда-то укатил на своей «Мазде», но к вечеру приехал на дачу. Нина столкнулась с ним в гостиной. И здесь под портретом «того Ираклия» он, оглядев ее с ног до головы, спросил:
– Ты кто вообще такая есть, кнопка?
– Меня зовут Нина Георгиевна, я врач, приглашена наблюдать вашего племянника.
– Врач? Ну, прости… те, Нина Георгиевна, ошибся. – Ираклий отвесил ей шутовской поклон, дохнув коньяком. – А я подумал, Федя наш, царевна-несмеяна, наконец-то подружку себе завел. Если честно, не тянешь… Не тянете вы на врача совсем. Молодая.