Джек Кетчам, Эдвард Ли
Нале-е-ево!
«Счастливый час»[1] в кафе «Уорлд» на пересечении Шестьдесят девятой и Коламбус-авеню.
4:30 после работы, вот когда мы собирались. Нил со своей студии, Джон из-за своей камеры и ваш покорный слуга от Той, что требует жертв, — также известной как программа «Майкрософт Ворд». Почти каждый день. Были и другие постоянные клиенты, они приходили и уходили, но ядром компании оставались мы втроем. Мы стояли возле бара и болтали, пили, жевали орешки и сухофрукты, а Нил скармливал музыкальному автомату пару долларов, чтобы и дальше играли блюз с кантри и Джон не начинал со своим чертовым Фрэнком Синатрой.
С Джоном и Синатрой надо быть осторожным. Он обязательно прокрутит весь диск и рано или поздно еще и подпевать начнет.
И, конечно же, мы высматриваем дам.
Сегодня на посту стоял Нил.
— Нале-е-во! — сказал он.
Этим мы и занимались. Поддерживали материально алкогольную промышленность, шутили и брюзжали о жизни, слушали слащавые блюзы и наблюдали за женщинами, расхаживающими по жарким летним тротуарам. Мы занимались этим много лет.
Единственная разница — теперь некоторые из этих женщин были мертвые.
Женщины. Они — первая и главная причина любить лето в Нью-Йорке. За большим окном на Коламбус они шли нескончаемой процессией — так, словно только ради нас троих, ради лучащегося из кафе внимания. Да, я понимаю, что вы думаете. Кучка похотливых скотов, опускающих женщину до суммы частей ее тела. Но это совсем не так. Для меня, по крайней мере. Для меня это было что-то вроде реверанса их красоте и непохожести друг на друга. Они, в своих шортах, маечках и сарафанах — благословение нашей маленькой планетки. Я серьезно.
Если хотите знать, пятьдесят один процент лучших женщин, что может предложить человечество, можно найти здесь, в Сити. Лос-Анджелес тут рядом не валялся. Точно так же Бостон и Сан-Франциско. Не верите? Приходите как-нибудь сюда в «Уорлд» и за бутылочкой «Бада» поглядите в окно.
Конечно, сейчас все немного изменилось.
Мертвых можно распознать по сероватому оттенку кожи, или, естественно, если их как-то покалечили, но на расстоянии от барной стойки до тротуара — только по этим признакам. Можно увидеть, что волосы потускнели — солнце их не пощадило. Но чтобы увидеть их затуманенные глаза и синие ногти, нужно подойти ближе, а ближе подходить к ним обычно не хочется. А если уж подошли, то вы, скорей всего, пустите в ход пушку. Никто из нас давно уже в них не стрелял, ни в мужчин, ни в женщин, ни в старых, ни в молодых, и нам этого не хотелось.
Мертвецы разгуливают по Нью-Йорку как все остальные. Но дело в том, что им некуда идти. Сейчас закон их защищает, по крайней мере, до какой-то степени, но им нельзя работать и строить карьеру. Они получают талоны на питание, пособия, жилье. Мне их жаль. Конечно, некоторые из них время от времени преступали черту и насиловали, грабили или обворовывали винно-водочные магазины. Но не больше, чем живые.
Больше всего недовольства было из-за этой раздутой истории с каннибализмом. Находились психи, которые убивали людей и ели. Первое время из-за этого была настоящая истерика. Тогда мэр отменил Закон Салливена и разрешил ношение оружия. Но с тех пор как армейские поисковые отряды устроили на психов облаву, о каннибализме почти ничего не слышно. Почти никогда.
Факт в том, что мертвецы ни хрена не хуже живых. Это обыкновенное первобытное предубеждение против меньшинства, ничего больше. Конечно, хотелось бы чувствовать себя в безопасности, но в Нью-Йорке и без мертвецов опасностей хватало. Поэтому я перестал носить пистолет уже давно. Как и многие другие.
Тем не менее, у нас было что-то вроде игры, барного состязания.
Кто различит мертвецов.
— Нале-е-во!
Эта несомненно не была мертвой. Каштановые волосы хвостиком блестят, загорелые плечи пылают на солнце. Шелковое платье в одуванчик с глубоким декольте обтягивает так, что явно видно — оно натянуто с трудом. Еще и без лифчика.
— Господи, — сказал Джон, — это соски, или, блядь, свечи зажигания?
Джон, возможно, грубиян, но дело говорил. Ее соски были невообразимо вытянутыми и такими твердыми, словно хотели пробить ткань и выбраться наружу.
— Если это свечи зажигания, — сказал Нил, — может, их надо подкрутить? Знаешь, как их регулировать?
— Заметьте, в этом году соски вернулись, — сказал я. — Сколько мы их уже не видели?
Джон кивнул благоговейно.
— Это хорошо. Это — дар божий.
Потом она ушла, и прошла пара мило улыбающихся девушек-готов, хромовый пирсинг сверкал на красных, как у вампиров, губах. На улице восемьдесят градусов жары, а они в черном. Они держались за руки.
— Люби этот городок, — сказал я, улыбаясь.
Мы вернулись к выпивке и заговорили о Томе Уэйтсе, звучавшем из автомата. Нил видел, как он свалился с табуретки на концерте в Нэшвилле. Было ли падение задумано — вот в чем заключался вопрос.
— Нале-е-во!
Джон присвистнул.
— Можешь сказать, какие у нее фрукты под лифчиком?
— Нет, но могу сказать, что грудь там точно есть, — сказал я. — А ты?
— Что ей требуется, — сказал Нил, — так это тщательный, доскональный осмотр груди доктором Нилом, а за ним — незамедлительно — курс инъекций его сосиской регулярно, на ежедневной основе.
— А вдруг она вегетарианка? — спросил Джон.
— У меня есть морковка, которая изменит всю ее жизнь.
— Парни, как вы себя ведете? — сказал я.
— Послушайте-ка, — сказал Джон, — спрашивает, как мы себя ведем.
Мы снова вернулись к выпивке и разговорам. Цена на сигареты поднялась почти до пятидесяти центов. Закон о регулировании размера платы за жилье оказался под угрозой отмены. Работники «Эй-би-си» собирались бастовать. Обычная нью-йоркская ерунда. И потом снова «Нале-е-ево!».
— Ну, — сказал Джон, — живая или мертвая?
— Живая, — сказал Нил, но потом прищурил свое косоглазие.
Я понял, что она мертвая, когда она была еще на полпути до окна.
— Мертвая, — сказал я.
Привлекательная, на первый взгляд, конечно. Но потом глаз цепляется за следы вскрытия между джинсами и блузкой персикового цвета. Она взглянула на нас — по глазам тоже все было понятно.
— Наш победитель! — сказал Джон. — Анна, принеси еще «Дьюарса» этому джентльмену, а я буду «Хайни».
— А я что, — сказал Нил, — хрен с маслом?
— И хрен доктору Нилу, специалисту по осмотру груди.
Эти парни, с ними просто никуда не выйдешь. Анна хорошо нас знала и налила всем по стаканчику. Ни один хрен так и не появился. Мы выпили.
— Густаво кое-что мне рассказал, — сказал Нил. — О тех квартирах над цветочным магазином. Эй, кстати, где вы вчера шатались?
Джон пожал плечами.
— Дома, сидел разгадывал кроссворд в «Сандэй Таймс» и слушал Мистера Голубые глаза[2]. А что, ты каждый вечер куда-то выходишь? Мне сегодня нужно было работать. Не все же свободные художники , черт возьми. Некоторым на работу с утра, слышал такое?
— А я сидел за компьютером, — сказал я. — Где-то с десяти до полуночи зависал в Сети. Вчера опять был «Мертвый чат».
Нил скривился.
— На хрена тебе это нужно?
— Он вуайерист, — сказал Джон. — Любит подглядывать за мертвечинкой.
— Нет, мне просто интересно, что они говорят. И, знаешь, им есть о чем рассказать. Если они начнут писать книги, мне конец.
— Нале-е-во!
Мы повернулись.
— Вот это да! — воскликнул Нил.
Глаз не отвести. Высокая, ухоженная, ноги длиной в целую милю, шла по тротуару, как по подиуму, в своем прозрачном топе с открытыми плечами и воздушном кисейном платьице. Много украшений. Волосы огненно-рыжие.
Всегда любил рыжих.
За нашими спинами рассмеялась Анна.
— Извращенцы! Она же мертвая!
Она была права. Когда красавица повернула голову, мы увидели сбоку на шее длинную рану. Словно кто-то хотел отрезать ей голову, но так и не смог.
Джон охнул.
— Вот тебе и да, — сказал я.
Нил попросил жареных кальмаров, и Анна пошла с заказом на кухню. Мы уставились на нее. Анна и сама была вполне привлекательной, но ее трогать нельзя. Нельзя связываться со своей официанткой.
— Ну? И что там? — спросил Джон.
— Что?
— И о чем они рассказывают? В этих «Мертвых чатах»? Что там такого интересного?
— Ну. Возьмем вчерашнего парня. Девяносто два года, умер от голода в собственной квартире. Встал однажды утром с постели, оделся, захотел отлить, но дверь спальни не открывается. Тогда он орет своему племяннику, который живет с ним. Племяннику всего шестьдесят один. Никто не отвечает. И вот старик открывает окно своей спальни, ссыт с четвертого этажа, потом возвращается дальше долбить по двери и зовет племянника. Который по-прежнему не отвечает.
— А где племянник?
— Сейчас расскажу. Так вот, этот бедняга заперт в своей спальне, без телефона, еды, без ничего — в компании одного романа Джона Гришэма. Можете себе представить? Он пробыл в заточении с Джоном Гришэмом неделю. В конце концов лег на кровать и умер.
— А потом он воскресает, да?
— Да. И, вы же знаете, говорят, что после смерти иногда они становятся сильнее. Он толкает дверь, и она открывается. Оказалось, дверь держал племянник. Умер от сердечного приступа и лежал на полу.
— И как так получилось, что он не воскрес, как старик?
— Мозгов не было.
— В смысле?
— Понимаешь, у племянника в голове была пластинка. Ранило на войне. Короче, когда он упал, то ударился головой о батарею. Пластинка вылетела из черепа с половиной содержимого. Крысы быстро разобрались с тем, что осталось.
Джон засмеялся.
— Даже не знаю, повезло ему или нет. Племяннику, имею в виду.
— Ну, зависит от того, чего ты хочешь от жизни, но многие из них, мне кажется, довольны. Хотя бы погулять могут.
— Нале-е-ево! Черт, горячая штучка, да?
Мы с Джоном посмотрели и расхохотались.
— Горячая, на котлетки пойдет, — сказал Джон.
— Фу!
Это была жертва автомобильной аварии, она тащила на себе около трехсот фунтов гниющей плоти. Один глаз отвалился, как и нижняя губа. Хоть прическа у нее была нормальная. Нил от души посмеялся, глядя на нас с Джоном.
— Вот это и называется «посмотрел — и сразу полшестого», — сказал Джон.
Я не смог на это смотреть.
— Боже, из нее наверняка что-нибудь сочится, капает. Должен же быть закон против таких.
— Мертвые не ядовиты, помнишь? — сказал Нил. — Никто не знает, почему, но они не ядовиты. Поэтому нет ни единой причины, чтобы принять такой закон, понял. Ты слишком нетерпимый. Мертвецы тоже люди.
Он передразнивал меня. Я, наверное, этого заслуживал. Иногда я слишком много разглагольствовал о мертвецах. Были законы, защищающие мертвецов, и я с ними соглашался. Многие — нет. Но иногда это было слишком даже для меня — видеть таких, жутко искалеченных или гниющих. Однажды я встретил парня, разгуливавшего по Бродвею с плетеной корзиной, которую он нес перед собой, сложив в нее собственные кишки.
Зрелище не из приятных.
— Ты же что-то рассказывал о Густаво? О цветочном магазине.
Кальмары Нила прибыли, и он по кусочку отгрызал мучную корочку с одного из них, чтобы обнажить темно-серое щупальце. Тоже не самое приятное зрелище.
— Ах, да. В прошлую субботу он сидел здесь, в баре, опрокинул несколько стаканчиков текилы и увидел, как тут тормознула пара патрульных машин. Они подъехали с выключенными фарами, но Густаво их как-то заметил. Он сидит, общается с какой-то бабой, но глаз не сводит с машин. Это у него из-за детства в испанском Гарлеме — всегда следит за копами. В общем, как только они вышли из тачек, к ним подошла старушка — хозяйка цветочного магазина — она раскричалась и показала на квартиру на четвертом этаже над магазином.
— Эта квартира уже не первый год пустует, — сказал Джон.
— Да, точно.
— И что дальше? — спросил я.
— Копы — четверо в униформе — поднялись наверх, в квартиру. Тем временем старушка остается на улице и заламывает руки с таким видом, будто прямо здесь и сейчас у нее будет сердечный приступ. Тогда Густаво шлет все к чертям, ставит свой стакан, выходит и спрашивает у нее, в чем дело. Она говорит, что слышит, как там, наверху кто-то стучит день и ночь. Она боится. В квартире проблемы с электропроводкой, и там никого быть не должно. Она боится посмотреть сама, поэтому вызвала копов.
Наконец они вышли, у троих из них в руках дети, завернутые в одеяла. Маленькие дети. Через несколько минут приехала скорая. Оказывается, одному ребенку год, другому — два, а третьему — три. Два мальчика и девочка, самая старшая. Их родители воскресли два дня назад, умерли от передозировки героином, и их мозги зажарились так, что они совсем отупели, ходили туда-сюда, болтали и колотили по стенам. Они жили в этой квартире. Самовольно вселились и выползали оттуда только ночью.
— Значит, они умерли. И когда воскресли?
— Через пять дней. Но эти пять дней…
— Кошмар. И дети остались одни. Хорошо хоть не умерли с голоду.
— Ага. Квартира была вся в дерьме. Густаво поговорил с одним из копов — там было настоящее месиво. Кругом мусор, одежда, грязные подгузники и дерьмо. Девочка сказала копам, что они пили из унитаза. Раковина уже давно не работала.
— И что они делали с родителями? — спросил Джон.
— С мертвыми нариками? Затолкали их в духовку. Можешь себе это представить? Чего только не творится прямо через дорогу!
— И кто же тогда стучал?
— А?
— Ну, кто стучал, что хозяйка перепугалась.
— А, Боже, да. Девочка хлопала тараканов молотком. Ими они питались.
Мой желудок чуть не вывернуло наизнанку. Джон покачал головой. Но это — другое дело. Некоторые люди — полные мудаки, живые они, или мертвые.
Даже после истории о детском питании из тараканов Нил не прекратил есть. Он заказал еще два блюда: устрицы и осьминога на гриле. Я заказал еще выпить.
Наверняка мы все неплохо набрались. «Счастливый час» давно прошел, и уже темнело. Мы слушали Джаггера, поющего «Midnight Rambler» в автомате. Бар заполнялся. Сейчас, когда солнце село, движуха только начиналась. У самого выхода Мэдэлайн сидела со своим новым дружком, и мы слышали, как она смеется над чем-то, что он говорит, своим обычным фальшивым смехом, которым она всегда пользовалась с ними — смехом адвоката, сухим, как десятистраничное изложение судебного дела. Мэделайн поила зомби. Ей это казалось смешным.
— Скажи честно, — сказал Джон, — ты когда-нибудь делал это с мертвой?
— С мертвой женщиной? — я покачал головой. — Никогда. Но Берт делал. Ты же знаешь Берта, он все что хочешь оттрахает.
Нил усмехнулся.
— Берт? Этот псих такой озабоченный, что наверняка трахнул бы эту тарелку с осьминогом.
— Значит, быстрей заканчивай, — сказал Джон, — вдруг придет. И что, ему понравилось?
— Сказал, что очень даже хорошо, на самом деле. Не то, что он ожидал — не чувствовал, что она мертва. Наверное, нашел посвежей. Конечно же, под матрасом у него на всякий случай лежал «кольт». Говорит, внутри они не такие холодные, как все думают. Комнатной температуры.
— Я так и думал, — сказал Джон.
— Сейчас там можно свариться, наверное, — сказал Нил.
— А зимой? Это же как сунуть свой колышек в банку пива из морозилки.
— Ну, точно не как в банку, но… — Он пожал плечами и присосался к устрице. Тут он оживился и быстро глотнул.
— Налево, джентльмены, — сказал он. — У этой даже глаза на месте.
Мы повернулись.
— Господи ты Боже мой, — сказал Джон. — Она так похожа на… на…
— Дэрил Ханна, — сказал я. — Боже!
На секунду я подумал, что эта высокая, стройная блондинка в окне и правда Дэрил Ханна. Сходство было просто поразительным. Эти длинные растрепанные волосы, эти полные губы, эта тонкая шея, эти большие бездонные глаза!
Нил чуть не уронил свой скотч.
— Она смотрит прямо на нас! — прошептал он.
Так и было.
Я был уже достаточно пьян, чтобы одарить ее улыбкой, и поднял стакан. Нил и Джон просто пялились на нее с глупым видом.
— Знаете что, мужики? Не уверен, что она смотрит на нас, — сказал Джон. — Думаю, она смотрит на тебя, боксер. — Он хлопнул меня по спине. Сильно. Скотч расплескался. Лед зазвенел по стеклу.
Но он был прав. Она смотрела именно на меня. Наши глаза встретились на миг.
А потом она ушла.
Джон хлопнул меня еще раз, на сей раз полегче.
— Не расстраивайся, друг. Ты же знаешь этих телок. На минуту ты Мистер Бабий Магнит, ты долбаный Казанова на секунду, а потом…
— Просто хрен, — сказал Нил.
— Правильно, хрен. Может, она заметила один из твоих двух седых волос. Подумала, что ты ей в папы годишься.
— А я и гожусь ей в папы, — сказал я.
— Не-а, — сказал Джон. — Она посмотрела на мужика, решила, что он — не то, что ей нужно. Что она превосходит его по всем параметрам. Надула губки и свалила.
— Нет, — сказал Джон. Он смотрел куда-то надо мной.
— Что?
— Не свалила. Сюда заходит.
Я повернулся, и те глаза снова смотрели на меня, сфокусировались на мне, как лазеры, когда она подходила. Ее походка была какой-то странно размеренной и хищнической. Дорогие джинсы были такими тесными, что казались пришитыми к ее ногам. Длинным, длинным ногам. Ногам Дэрил Ханна. Я знал, что не заслуживаю этого. Бог или улыбнулся мне, или посмеялся надо мной. Я не мог понять, что именно.
Она остановилась прямо перед нами, и одного ее взгляда нам хватило.
— У кого тут есть яйца? Кто мне купит выпить? — сказала она.