Пролог
Флориана пятилась, пока не почувствовала, что уперлась спиной в раму распахнутого окна. За ней, совсем близко, медленно проступал из тумана, окутавшего с утра город шербургский рейд.
— Еще одно слово — и я выброшусь из окна! — проговорила она.
Нервы Джики — вернее, человека, которого Флориана наградила прозвищем «Джики», — были на пределе, раздражение переливалось через край.
— Да я мог бы взять тебя силой! — прохрипел он.
Флориана побледнела, а в глазах ее сверкнула сталь.
— Попробуй!.. Потом я все равно выброшусь на улицу! Да еще заберусь для этого повыше!..
Джики резким движением выключил радио.
— Да послушай меня, в конце-то концов! Мы с Кристиной — просто друзья детства… Вспомни: я же тебе рассказывал о ней! Ну? Курносый нос, веснушки… У нее не осталось ни гроша, и негде было переночевать… Она говорила, что готова пустить себе пулю в лоб, устроить самосожжение…
— И ты ей поверил!
— Но я же верю тебе, когда ты грозишься выброситься из окна!.. Если б ты ее видела! Тощенькая, бледная, растрепанная… Любой человек на моем месте сделал бы то же самое!
— Ну уж, конечно! Любой! Между прочим, я любила тебя только за то, что ты не «любой», считала не таким, как другие! Я и согласилась-то стать твоей пленницей только потому, что ты и сам был у меня под арестом!
Между Флорианой и Джики находился круглый столик, а на этом столике — четыре предмета: хрустальная пепельница, фотография Флорианы в узком черном бархатном платье, Флорианы, к тридцати годам вступившей в лучшую пору своей женственности, ваза с красными гвоздиками и газета с крупным заголовком на первой полосе: «Новое продвижение немецких войск».
Джики затушил в пепельнице сигарету, которой дымил до тех пор. На безымянном пальце его блеснуло странное кольцо в виде змеи.
— Дорогая! — сказал он умоляюще. — Я терпеть не могу таких разговоров, но ведь моя эскадрилья сегодня вечером поднимется в воздух… Меня могут сбить… убить… И если Господь не защитит меня, это наверняка произойдет… А теперь представь себе: жизнь без меня… Ты обо мне не пожалеешь?
— Нет, — ответила Флориана. — Я уже жалею… — И быстро добавила: — Не приближайся!
— Но я же сказал, что…
— Что бы ты ни сказал, — это бесполезно.
— А если я поклянусь, что…
— Ни к чему. Ты уже все испортил.
— Почему? Ничего же не было. Ничего не случилось!
— Для меня — случилось!
— Ах, так? Ну и прекрасно! — мрачно отозвался Джики. Он направился к двери, открыл ее, и проглянувшее сквозь пелену тумана солнце сверкнуло золотом на пуговицах его новенького мундира.
— Берегись!.. Если я сейчас переступлю порог… Если ты позволишь мне выйти за дверь, я уйду навсегда и больше не вернусь!
— И уходи, — откликнулась Флориана. — Можешь не возвращаться.
— Психопатка! — бросил на прощание Джики.
Флориана слушала его удаляющиеся шаги, судорожно вцепившись в деревяшку оконной рамы. Потом отошла от окна, села на диван со скрипучими пружинами. Пружины и сейчас жалобно завыли, но она этого даже не заметила.
В комнату вошла женщина — толстуха-китаянка в простом черном платье. Это была Ти-Мин, кормилица Флорианы.
— Фло'иана, у тебя го'е?
Флориана только кивнула, ответить не хватало сил.
— Он б'осил тебя? — настаивала Ти-Мин.
— Нет, я сама его прогнала.
— Ти-Мин не понимай. Ты его больше не любить?
— Наоборот, — вздохнула Флориана. — Никогда еще я не любила его так, как сейчас.
И в то же мгновение отчаянный вой сирены заполнил комнату.
— Послушай! — простонала Флориана. — Они вернулись! Они опять здесь! — Смертельно побледнев, она поднялась, сжала голову руками. И произнесла тихо: — Уж лучше бы я умерла…
Теперь уже, одна за другой, взревели все городские сирены — точно так же собака, воющая над покойником, будит и заставляет голосить другую собаку.
Ти-Мин, которая была католичкой, перекрестилась и прошептала:
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа… Аминь…
Глава первая
Флориана пятилась, пока не почувствовала, что уперлась спиной в раму распахнутого окна. За ней переливался под лучами предвечернего солнца шанхайский рейд.
Она сказала:
— Еще один шаг — и я выброшусь из окна!
Герберт Абоди — человек, подаривший Флориане свою фамилию, — оставался безучастным.
— Подумайте о законах земного притяжения, — спокойно посоветовал он.
Флориана побагровела, а глаза ее стали изумрудно-зелеными.
— Ну и что — законы? Может, вы считаете, я не способна вот так со всем покончить?
Герберт Абоди мягким движением выключил радио.
— Выслушайте меня, по крайней мере! Эта девушка для меня — не больше, чем простая сотрудница… Припомните: я же рассказывал вам о ней — о ее преданности делу, о ее скромности, сдержанности… Нам пришлось задержаться в конторе допоздна. И я не мог отпустить ее домой голодной, когда сам был вынужден ужинать вне дома.
— Ага. И вы хотите, чтобы я вам поверила?
— Но я же верю вам, когда вы всякий раз после обеда куда-то уходите под предлогом того, что заказали ваш портрет!.. Впрочем, чего еще от вас ждать? С каждым днем вы все больше от меня отдаляетесь, все чаще избегаете меня… Ни один мужчина не согласился бы с таким положением вещей!
— Уж точно! Но я-то выходила за вас только потому, что считала человеком, способным принять любое положение вещей! И вам удастся завоевать меня снова только в том случае, если вы научитесь ждать…
Герберт Абоди затушил в пепельнице сигару, рука его чуть-чуть дрожала.
— My dear![My dear ( англ. ) — моя дорогая.] — сказал он с упреком. — Я всегда старался дать вам больше, чем вы могли бы попросить. Я предупреждал все ваши желания, удовлетворял даже самые сумасшедшие капризы… Что еще я могу сделать для вас?
— Сдержать свои обещания, — ответила Флориана. И живо добавила: — Стойте на месте!
— Но мне кажется…
— Вы говорили, что откроете мне мир, что я буду бороздить океаны на всех ваших кораблях. И что? Ваши корабли что ни день уходят в море — и без меня! А я хочу уехать из Шанхая! Мне обрыдло жить в этом городе. Он мне до смерти надоел, я здесь задыхаюсь!
— В таком случае прежде всего порвите отношения с вашим другом Зецким!
— Нет! — отрезала Флориана. — Нет, нет и нет! Я не понимаю, в чем вы можете его упрекнуть…
— Зато я хорошо понимаю, — буркнул Герберт Абоди. Ему плохо удавалось справиться с нервным тиком, из-за которого угол левого глаза неудержимо тянулся к виску. — Я знаю совершенно точно, — до мелочей! — чем я ему обязан, чем мы ему обязаны! Но я спасу вас вопреки его воле. Даже вопреки вашей собственной, если понадобится. Царствование господина Зецкого не будет вечным. Больше того — конец этого царствования весьма и весьма близок…
Флориана внезапно разволновалась.
— Что вы хотите этим сказать? Сейчас же объясните! — выпалила она. — Петр для меня всего лишь добрый друг, может быть, единственный друг. И он талантливый художник!
— Возможно, — уже с порога отозвался Герберт. — Но лично мне не нравятся его картинки. — Он немного поколебался. — Вы ужинаете дома?
Флориана уставилась на свою стоящую на столе фотографию.
— А? Что? Да… Не знаю…
— Ну, тогда… До вечера, надеюсь? Может быть, я приведу с собой Стива…
Флориана слушала его удаляющиеся шаги, судорожно вцепившись в деревяшку оконной рамы. Такие сцены убивали ее. У нее не хватит сил сопротивляться.
Она взяла в руки фотографию, недоверчиво всмотрелась в сияющее личико, поставила рамку на место, перелистала один пестрый журнал, другой…
«Миссис Герберт Абоди — крестная мать Яхт-клуба…»
«Миссис Абоди только что удостоена Гран-при на последнем конкурсе самых элегантных автомобилей…»
«Миссис Г. Абоди, чьи драгоценности застрахованы на сумму более чем в сто тысяч долларов…»
«Миссис Герберт Абоди, которой все в Шанхае завидуют…»
«Неизменно прекрасная миссис Абоди…»
Неизменно прекрасная миссис Абоди…
Рокот мотора, донесшийся с улицы через открытое окно, сказал Флориане, что ее муж завел машину и отъехал от дома.
И тогда — в лихорадочной спешке, ведь необходимо было наверстать потерянное время, — Флориана подбежала к двери и распахнула ее настежь.
— Ти-Мин! Ти-Мин! — закричала она. — Скорее принеси пальто! Я ухожу!
Пробегая мимо зеркала в прихожей, она заглянула в него и увидела молодую женщину с блестящими от возбуждения глазами и горящими щеками. Ей-богу, эта женщина и впрямь заслуживала — во всяком случае, в это мгновение — титула «неизменно прекрасной миссис Абоди»…
Глава вторая
Зецкой был евразийцем, полукровкой, как говорили в Шанхае, метисом: русским по отцу, князю, само собой разумеется, и китайцем по матери, маленькой служаночке, няньке, которую княгиня Зецкая, чересчур уверенная в собственных чарах, имела неосторожность нанять в то время, когда приходила в себя после тяжелых родов.
Статный и красивый той особенной красотой, которую называют «сумрачной» и которая так нравится девяти женщинам из десяти и так не нравится одиннадцати из десяти мужчин, Зецкой вращался в любом обществе, бдительно следя за тем, чтобы были замечены и должным образом оценены его поистине кошачья грация и нарочитая небрежность поз, также позаимствованная у семейства кошачьих. Он не только был незаконнорожденным по происхождению, он был ублюдком по своей сущности, а главным образом, как утверждали многие, по полному отсутствию щепетильности, склонности к обману и мошенничеству и природной аморальности. Впрочем, что касается последнего, даже наиболее информированные из хулителей могли выдвинуть по отношению к нему лишь одну претензию: умение извлекать доходы из неизвестных источников. Наверное, он был все-таки более или менее приличным портретистом, и многие женщины, которые закрывали перед ним двери своих гостиных и отворачивались, встречая на улицах европейского квартала, чтобы не пришлось с ним здороваться, бегали к нему тайком на сеансы в надежде, что он напишет хороший портрет. Однако, несмотря на то, что попойки в кабачке под названием «Давай-ка пошалим», где он показывался ежевечерне или почти каждый день, должны были ему обходиться в немалые суммы, — никак не меньше тех, что приносили самые высокооплачиваемые картины, — разве не позволял себе художник роскоши отказываться от заказов? Разве не отклонял просьбы дам, стремящихся ему позировать, под ничего не значащими и даже весьма обидными для них предлогами, разве не перечислял недостатки внешности бедняжек с едва прикрытым насмешливой слащавостью бесстыдством?
Зецкой жил в самом центре бывшей французской колонии, в квартире на верхнем этаже, откуда открывался прекрасный вид на сады Ку-Ка-За.
Когда Флориана около пяти вошла в мастерскую, Зецкой в шелковом балахоне стоял у мольберта, а хрупкая китаянка Твен-Квин, которую он перекрестил в Лотос, склонилась в уголке над чашками, от которых исходил тонкий аромат отличного чая.
— Привет, Sweety![Sweety (англ.) — конфеты.] — не оборачиваясь, произнес Зецкой. — Что-то вы запоздали…
— Сама знаю, — сухо ответила Флориана.
Лотос, бросив чайники с чашками, засуетилась вокруг гостьи: помогла снять пальто, протянула ручное зеркальце.
— Спасибо, Лотос, — кивнула Флориана.
Лотос полуприсела в европейском книксене, ее личико цвета слоновой кости не выразило никаких чувств.
Зецкой, казалось, был по-прежнему целиком поглощен картиной, над которой работал.
— Знаете, что мне всего труднее дается, Sweety? — спросил он вроде бы без задней мысли. — Ваш рот. А я-то меньше всего беспокоился по этому поводу…
Флориана подошла к художнику и положила руку ему на плечо.
— Петр, я места себе не нахожу от тревоги. Моему мужу, кажется, все известно о наших отношениях.
— А разве мы не подозревали? — удивился Зецкой. Он разогнулся, поцеловал ладонь Флорианы, чуть задержав руку молодой женщины у своих губ. — Если не ошибаюсь, он уже пробовал намекать на это и прежде.
Флориана почти грубо выдернула руку.
— Какие там намеки, Петр! Только что между нами произошла безобразная, чудовищная сцена! Он знает, что мы постоянно встречаемся. Он… он дошел даже до того, что стал угрожать вам…
— Ах, как это меня огорчает, — начал Зецкой тоном человека, которому сообщили, что он унаследовал миллион. — Нет, на самом деле, я ужасно, ужасно огорчен. Я так высоко ценю вашего мужа…
— Но беда в том, Петр, что мой муж отнюдь не так высоко ценит вас! Скажите-ка мне… Не совершали ли вы — в обозримом прошлом — чего-то такого… ну, каких-то неподобающих поступков, хотя бы одного, который и теперь можно поставить вам в вину?
Зецкой пожал плечами.
— Я не убивал своей матери, если вы это имеете в виду. Лучшее тому доказательство — то, что она до сих пор жива. А что до князюшки, моего отца… Скорее он убил бы меня, чем наоборот. Чашечку чаю?
— Нет, спасибо.
Зецкой стоял перед ней — очень худой, очень высокий, казавшийся еще выше из-за длинной шелковой блузы, ниспадавшей с широких плеч прямыми складками.
— Разоблачайтесь! — бросил он.
Флориана огляделась вокруг.
— А куда подевалась ширма?
— У меня были долги.
— Я предпочла бы переодеться в другом месте.
— Как угодно… Лотос!
Китаянка едва успела присесть. Секунда — и она снова была на ногах.
— Вы получили… получили… — начала Флориана.
Зецкой покачал головой.
— Не раньше, чем завтра или послезавтра. «Лиззи Торнхилл» была досмотрена, — добавил он тихонько.
— Но, Петр!
— Знаю, знаю… — отозвался Зецкой. — Поторопитесь, световой день кончается.
Лотос невозмутимо ждала, держась за ручку двери, ведущей в спальню. Взгляд служанки казался непроницаемым, и Флориана знала, как трудно его разгадать. Доказательством могло послужить то, что она нередко размышляла о нем. Такой темный, такой пристальный, такой настойчивый взгляд. Взгляд человека неудовлетворенного, неутомимого, чего-то поджидающего. Именно потому Флориана никогда не забывала говорить китаянке: «Спасибо, Лотос»…
Когда молодая женщина появилась снова — с распущенными, разбросанными по плечам волосами, в шелковом платье, напоминавшем блузу художника тем, что складки спадали вниз подобием водопадного каскада, — она с порога проговорила:
— Петр…
— Да знаю же, знаю! — снова повторил портретист, теперь уже не скрывая раздражения. — Вас тяготит ожидание. Но теперь это вопрос часов. «Мэри Конрад» придет завтра… Чашечку чаю?
Флориана села, помолчала, потом неожиданно взорвалась:
— Сколько раз надо вам говорить, что нет, нет, нет! Сколько раз надо повторять, что я ни-ког-да не пью чай!
Зецкой повозил кистью по мелу, затем погрузил ее в свинцовые белила: он очень любил смешивать краски, даже те, что смешивать было не принято.
— Повторяйте всякий раз, как я вам его предложу! — усмехнулся он. И добавил: — Разомкните губы. Рот должен быть таким, будто я сейчас вас поцелую.
Глава третья
Добравшись до дома 114 по Нанкин-Род, почтальон свернул направо и углубился под сводчатую арку, где было темно и холодно, как в пещере, и это ощущалось особенно сильно, поскольку составляло резкий контраст с оставшейся снаружи гнетущей жарой. Таким образом, почтальон оказался в самом центре обширных владений конторы, принадлежавшей Абоди, Лоуренсу и К° и скромно именовавшейся «Импорт-экспорт». Здесь, отделенная от посетителей длинной деревянной стойкой, трудилась добрая сотня клерков: скрипели перья, трещали пишущие машинки, тревожно и жалобно звучали телефонные звонки, и все это сопровождалось не умолкающим ни на секунду гулом разговоров на всех языках мира.
Почтальон подошел к дежурному в униформе, сидевшему за маленьким столиком у входа, и вывалил перед ним такую огромную кучу писем и пакетов, что после этой операции его вместительная сумка оказалась почти пустой.
— Шестичасовая почта… Пусть господин Чен подпишет вот тут, — сказал почтальон с сильным китайским акцентом, но не допускающим возражения тоном, и ткнул пальцем в раскрытый регистр.
Дежурный отправился за требовавшейся от него подписью, потом, получив ее и отпустив почтальона, приступил к предварительной сортировке корреспонденции, то есть разделил ее на три груды: писем, пакетов и бандеролей.
Минутой позже он уже стучал в застекленную дверь с табличкой «Экспедиция», а чуть позже, проникнув в находившуюся за этой дверью комнату, украшенную географическими картами, выкладывал веером письма перед толстяком, который буквально лежал брюхом на вечерней газете, вычитывая там биржевой курс.
— Шестичасовая почта, господин Абель.
Господин Абель испустил грозный рык (при этом пепел с его сигары засыпал всю газету), пометил на листе нужные ему данные и только после этого занялся разборкой.
— Та-ак… Господину Г. Абоди… Абоди, Лоуренсу и К°… Мистеру Абоди… Мистеру Чену… Абоди, Лоуренсу и… («Фелипе Макинчао… Заказ на цинковые белила…") Мистеру Лоуренсу… («Это подождет…») Мистеру Абелю… («Это мне! Из Кутинко, наверное? Ну, естественно!») Абоди и Лоуренсу… («Письмишко из Лондона. Компания Лорримера») Господину Абоди… Месье Алкану… Месье Мэтришу… («А вот это, по-моему, опять счетец!») Абоди, Лоуренсу и К°…
Когда все письма были распределены, мистер Абель позвонил.
— Шестичасовая почта, — без всяких комментариев сказал он вошедшему служащему.
Служащий, миниатюрный китаец в очках, нагрузился стопками корреспонденции, прошел через большой зал со столами чиновников и остановился перед высокой, тоже застекленной дверью директорского кабинета. Постучал и сразу вошел.
— Шестича… О, извиняюсь, извиняюсь, — забормотал он, замирая на месте. — Но Чунг постучал!