- Чего сбежала?
- Смотреть, как ты кулаками машешь? - не оборачиваясь, ответила Глаша. - Больно нужно!
- Никто и не махал! - обрадовался, что она не вспоминает о случившемся, Степан.
- А пуговицу где вырвал? - Глаша коснулась рукой ворота его рубахи.
Степан залился краской и отодвинулся на самый краешек ступеньки. Глаша сбоку посмотрела на него и сказала:
- А у тебя усы растут.
- Какие еще усы?! - растерялся Степан.
- Рыжие! - Глаша легко поднялась и ушла в дом.
Степан подпер языком верхнюю губу и скосил глаза вниз: никаких усов не было. Подошедший Санька с любопытством смотрел на него. Степан поймал его взгляд, опять откашлялся и пробормотал:
- Шалая...
- Кто? - хитро прищурился Санька.
- Да Глаха! - досадливо дернул плечом Степан.
Санька по-прежнему насмешливо щурился, но вместо того, чтобы прикрикнуть на него, Степан отвернулся и попросил:
- Закурить дай.
- Третий раз спрашиваешь, - напомнил Санька.
- Ну и что? - нахмурился Степан. - И пять раз спрошу! Ты в считалки со мной не играй - доиграешься!
- Ты чего? - попятился от него Санька. - Руки чешутся?
- А поди ты... - Степан поискал, что бы такое пнуть ногой, не нашел ничего подходящего, схватил обломок кирпича, с силой запустил через забор. Послушал, как кирпич глухо стукнулся где-то на пустыре, и опять уселся на крыльцо.
- Сам ты шалый! - отошел на безопасное расстояние Санька. - А то... "Глаха, Глаха!.."
- Замолчишь ты?! - привстал с крыльца Степан.
Санька метнулся к сараю, взлетел на крышу, поднял за собой лестницу и с победным видом уселся у голубятни.
- Циркач! - усмехнулся Степан.
- А ты бешеный! - крикнул сверху Санька. - Может, холеру подцепил!
Степан мрачно молчал. Вот жизнь!.. Как в кинематографе. Сидишь в каком-нибудь "Арсе" или "Паризиане" и смотришь на экран. Плывет лодочка, светит солнце, ивы клонятся к воде... Вдруг - трах-бах-тарарах! Гром, молния! Лодка вверх дном. "Спасите, погибаем!" Скрипка рыдает, пианино надрывается. Так и с Глахой! Жила во дворе и жила, что она есть, что нет, играла с мальчишками в расшибаловку, лазила по чердакам, коленки исцарапаны, заденешь - она в драку. И вот пожалуйста! Санька и тот зубы скалит. Хватит! Сегодня пойдет в райком, к дяде Ване Зайченко. Пусть отправляет на фронт с рабочим отрядом. Не отпустят, сам сбежит. Под вагоном, на крыше... Все равно!
- Степа! - окликнул его Санька.
- Ну? - отозвался Степан.
- Гляди! Видал фигуру?
Сначала Степан увидел овчинный треух. Это в июле-то! Из-под треуха падала на лоб льняная челка волос, виднелись голубые щелочки глаз, как мукой припорошенные белыми короткими ресницами, вздернутый нос, круглые щеки - поросенок какой-то молочный! Пиджачок на нем с чужого плеча, вместо онуч - солдатские портянки, новенькие, неразношенные еще лапти. В руках он держал фанерный чемодан, к нему веревкой были привязаны большие, аккуратно подшитые валенки.
Паренек в треухе постоял у ворот и нерешительно двинулся к Степану. Степан, заложив ногу за ногу, развалился на крыльце и, прищурясь, смотрел на него.
- Это какой дом будет? - спросил паренек.
- Деревянный, - ответил Степан.
Санька наверху фыркнул. Паренек неодобрительно покосился на него и сказал Степану:
- Вижу, что не железный. Номер какой?
- Ну, шестнадцатый это номер, - снизошел Степан. - Кого надо?
- Зайченко надо... - вздохнул паренек. - Ивана Емельяновича.
Санька присвистнул и спустился на нижнюю ступеньку лестницы. Степан с интересом поглядел на паренька.
- Он тебе кто? - спросил Степан.
- Дядя он нам, - не сразу ответил паренек. - Пройти к нему как?
- А нет его дома! - сообщил Санька. - Ни его, ни тети Кати.
- Оказия... - Паренек почесал затылок под треухом. - Стало быть, ждать надо.
Поставил чемодан подальше от Степана, уселся на крыльцо и опять длинно вздохнул.
Степан усмехнулся и сказал:
- Чего вздыхаешь, как пономарь?
Паренек промолчал и подвинул чемодан к себе поближе.
Из барака вышла Глаша, посмотрела сверху на треух, смешливо втянула голову в плечи и, присев рядом со Степаном, протянула ему клочок газеты со щепоткой махорки.
- Откуда?! - обрадовался Степан. - Ты разве куришь, Глаха?
Глаша смотрела, как он жадно нюхает махорку, бережно разравнивает ее на обрывке газеты, мусолит языком самокрутку, потом только сказала:
- Курю. Давно уже...
Паренек в треухе плюнул.
- Ты что? - удивился Степан.
- Девка - и курит!.. - уничтожающе посмотрел на Глашу паренек. Срам!
- Тебя не спросили! - с вызовом ответила Глаша. - Деревня!
- Но, но! - басом вдруг пригрозил паренек. - Полегче!..
- Не нокай! - Глаша поднялась с места. - Не запряг!
Она стояла перед пареньком, чуть согнув в локтях длинные руки и сжав их в кулаки, спина сгорбилась, в глазах загорелись рыжие огоньки.
- Ишь выгнулась... - Паренек в треухе сгреб свой чемодан и отошел в сторону. - Кошка дикая!
Глаша особой походочкой, будто пританцовывая, прошлась перед пареньком и опять уселась рядом со Степаном. Степан улыбался и попыхивал самокруткой.
Была бы такой всегда - и никаких осложнений в жизни. А то напустит туману! То ли от нее бежать, то ли к ней. Он передал самокрутку Саньке и повернулся к пареньку:
- Как там у вас в деревне?
- Обыкновенно... - ответил паренек, опасливо косясь на Глашу. - Хлеб убирать некому.
- Я тебя не про хлеб спрашиваю, - поморщился Степан. - Как насчет текущего момента? Разобрались, что к чему?
- Разбираемся помаленьку... - не очень уверенно сказал паренек и присел на крыльцо.
- Молодежь как? Союзы есть? - важничал Степан.
- Собирались парни... Да их мужички разогнали за то, что они попа на сцене представляли.
- Ну, а сам ты? - допытывался Степан.
- Нам это ни к чему, - равнодушно сказал паренек. - Баловство одно.
- Так... - тяжело посмотрел на него Степан и отвернулся.
Паренек помолчал и спросил:
- Слышь, друг... Может, знаешь, где дяди Ивана жена? Я бы сходил...
Степан не ответил. Паренек с надеждой обернулся к Саньке, но тот со скучающим видом смотрел мимо. К Глаше обратиться паренек не решился, опять шумно вздохнул, пощелкал замками, не поднимая крышки, пошарил в чемодане, вытащил краюху хлеба, завернутое в чистую тряпочку сало, желтые огурцы. Разложил на крышке чемодана и принялся за еду.
Ел он не торопясь, отрезал ножом пластины сала, укладывал на хлеб, долго жевал, потом с хрустом откусывал огурец и опять принимался за сало. Санька тоскливо смотрел в сторону и сглатывал слюну. Степан сидел не оборачиваясь и насвистывал что-то сквозь зубы, все злей и громче. Глаша ушла в конец двора и села там на козлы для дров у кучи прогнивших опилок.
Когда паренек особенно громко захрустел огурцом, Степан встал:
- Тебе что здесь, трактир?
- А чего? - поднял голову паренек.
- Ничего! - Степан вынул руки из карманов. - Собирай свою торбу и давай двигай отсюда!
- Это куда же? - поморгал белесыми ресницами паренек.
- На все четыре!
Паренек набычил шею и буркнул:
- Не пойду.
- Не пойдешь? - удивился Степан.
- Не пойду, - упрямо повторил паренек.
- Посмотрим! - шагнул к нему Степан.
- Чего прицепился? - Паренек чуть отступил.
- Идешь или нет? - примеривался для удара Степан. - Последний раз спрашиваю.
- Сказал - не пойду, и все разговоры!
- Ну, держись, деревня!..
Степан отпихнул ногой чемодан и двинулся на паренька. Из чемодана вывалились две сатиновые рубашки, серые колючие носки, вышитое петухами полотенце и гипсовая кошка-копилка с отбитым носом.
- Ну чего ты? Чего ты?.. - растерянно повторял паренек, собирал вещи, совал в чемодан и, прикрывая локтем голову, поглядывал снизу на Степана. Тот стоял и ждал, когда поднимется этот деревенский барахольщик, чтобы в честной драке показать ему, что почем у них в городе. Паренек повертел в руках треснувшую пополам копилку, кинул ее на землю и встал. Степан размахнулся, но паренек пригнул голову и боднул его в грудь. Степан не удержался на ногах, упал, тут же вскочил и кинулся на паренька.
Предупреждающе свистнул Санька - в воротах показалась тетя Катя, - но удержать Степана было уже невозможно, паренек пятился под его ударами, закрывал лицо руками и поматывал головой, как медведь.
- Степан! - бежала к дерущимся тетя Катя. - Перестань сейчас же! Кому говорят?
Она оттолкнула Степана и встала перед ним, закрывая собой паренька. Тяжело дыша, Степан отошел в сторону.
- Опять драку затеял? - Тетя Катя обернулась к пареньку. - Это кто?
- Племянник ваш, - зло сказал Степан. - Из деревни.
- Федор, ты? - ахнула тетя Катя.
Паренек кивнул, помаргивая заплывающим глазом.
- А мать где? - недоумевала тетя Катя. - Или с отцом ты приехал?
Губы у Федора задрожали, он прижал их ладонью, отвернулся, давясь слезами, и слышно было, как больно ему проглатывать застрявшие в горле комки.
- Да ты что, парень? - Тетя Катя неумело прижала его голову к груди, беспомощно и сердито оглядываясь на Степана. - Полно тебе... Что ты, как маленький?
- Да ты что, парень? - Тетя Катя неумело прижала его голову к груди, беспомощно и сердито оглядываясь на Степана. - Полно тебе... Что ты, как маленький?
- Померла мамка... - чуть слышно сказал Федор. - А батю еще раньше... На фронте...
Тетя Катя опустилась на крыльцо и сидела так, покачиваясь, обхватив голову руками, потом тяжело поднялась, нагнулась за чемоданом, обняла Федора за плечи и повела в дом. У самой двери оглянулась и сказала:
- Сходил бы кто за Иваном Емельяновичем...
Ни на кого не глядя, Степан пошел к воротам. Санька заторопился за ним, но Степан бросил ему через плечо: "Без тебя обойдутся!" - и Санька отстал. Глаша сидела на козлах у сарайчика и плакала. Степан хотел тронуть ее за плечо, поднял даже руку, но Глаша быстро обернулась и, в упор глядя на Степана своими серыми глазищами, сказала:
- Избил человека и доволен, да? Силы много, ума не надо?
- Да я... - Степан даже задохнулся. - Из-за вас с Санькой... Из-за тебя... А... Идите вы все!..
И, сунув руки глубоко в карманы залатанных штанов, загребая пыль босыми ногами, пошел через двор...
Мать он встретил за пустырем.
- Куда, Степа? - спросила она устало.
- Надо!.. - отмахнулся Степан.
- На-ка, поешь. - Она отсыпала в ладонь Степана горсть подсолнухов и вздохнула: - Вместо хлеба выдали... В город, что ли?
- А у нас что, деревня?
- Ты как с матерью разговариваешь? - Она часто задышала, прижала ладонь к груди, впалые щеки покраснели. - Бьешься, бьешься... Ночами не спишь...
- Один я, что ли, без работы? - угрюмо сказал Степан.
- Да не про это я... - уже виня себя, ответила она, помолчала и спросила: - Что ж босиком-то? Сапоги бы надел.
- Жарко в сапогах, - мотнул головой Степан. - Ладно, пошел я...
И свернул на шоссе.
За переездом блестели рельсы узкоколейки, высились прокопченные стены цехов, тянулась к небу заводская труба. Степану всегда казалось, что завод, как великан, широко раскинув руки и ноги в краснокирпичной одежде, лежит на земле, а во рту у него дымит огромная сигара.
Сигары он видел в витрине табачной лавки на Невском. Они лежали в лакированной деревянной коробке - толстые, коричневые, с бумажным золотым колечком, а на нем мелкими буковками написано: "Гавана". Степан думал, что так, не по-русски, пишется слово "гавань", куда приходят корабли с этими сигарами, но конторщик на заводе объяснил, что это город на далеком острове где-то в океане. Сейчас витрина табачной лавки заколочена, хозяева сбежали, может быть даже в эту самую Гавану, завод не дымит своей трубой, рабочие кто на фронте, кто в продотрядах по деревням, а те, что остались, простаивают на бирже труда, мастерят зажигалки, меняют их на жмых у заезжих крестьян, а он, Степка Барабаш, подмастерье токаря, член Союза рабочей молодежи, отсиживается на крыше у дурацкой какой-то кособокой голубятни, стреляет покурить да ест, когда дадут. Люмпен!
Степан плюнул в канаву с застоявшейся, покрытой мазутными пятнами водой и, пройдя под высокой аркой с чугунными конями, зашагал по мощенному булыжником проспекту.
Болтался на железной пике полуоторванный золоченый крендель над закрытой булочной. У керосиновой лавки стояла понурая очередь. На спинах и рукавах мелом были написаны номера. За пыльными окнами трактира с облупленной вывеской "Не рыдай" подозрительные личности в офицерских френчах со споротыми погонами наливали какую-то бурую жидкость из пузатых чайников в граненые стаканы. Выпив, они морщились и быстро что-то жевали. В чахлом садике молчаливые люди потряхивали солдатским бязевым бельем, плюшевыми портьерами, поднимали над головой пакетики с сахарином. На деньги здесь не продавали ничего. Только меняли. На хлеб. Или на муку. Или на соль, на спички, на керосин.
- А ну, посторонись! - послышался чей-то негромкий властный голос. Посторонись!..
Прямо по мостовой два человека, один в гимнастерке, другой в потертой кожанке, вели под дулами наганов жилистого человека в нательной рубахе, защитного цвета бриджах, высоких начищенных сапогах. Коротко стриженные волосы поблескивали сединой, прищуренные глаза буравили толпу на барахолке. Увидев гладко причесанную женщину с тонкими поджатыми губами, одетую, несмотря на жару, во все черное, он резко отвернулся, так что жилы на его шее набухли, и пошел быстрее. Один из конвойных оглянулся, но женщины в толпе уже не было. Арестованный прошел мимо Степана, и тот услышал, как цокают каблуки его сапог по булыжной мостовой.
"Подковки у него там, что ли?" - подумал Степан, поглядел вслед арестованному и двинулся дальше.
Сапоги у офицера были с подковками. Но под ними обнаружили при обыске шифровку. Бились над ней в Чека долго, потому что донесение оказалось написанным по-английски, адресованным генеральному консулу Великобритании в Гельсингфорсе, содержало важнейшие сведения секретного характера и указывало на то, что в Петрограде существует и активно действует подпольная белогвардейская организация.
Донесение было подписано одним словом: "Леди".
Ничего этого Степан знать не мог и, не вспоминая больше про арестованного офицера (мало ли их водили тогда в Чека!), неторопливо шел по проспекту. У трехэтажного особняка коммерческого училища он остановился. Из ворот училища вывалилась толпа подростков - одни в аккуратных кителечках с блестящими пуговицами, другие в гимназической форме и просто в рубахах с открытым воротом, а девушки в блузках и соломенных шляпках с твердыми полями. Над толпой колыхалось голубое знамя. Впереди шагал высокий светловолосый студент в черной косоворотке и распахнутой тужурке. За ним шли Женька Горовский, девушка с длинной косой, в форменном платье с белым передничком, Кузьма и еще несколько рабочего вида пареньков в сатиновых рубашках и сапогах.
- В колонну, товарищи! - картинно раскинул руки шедший впереди студент. - В колонну!
Две девчушки, остановившиеся возле Степана, восторженно зашептали: "Стрельцов! Сам Стрельцов!"
Толпа начала выравниваться, над головами появились плакаты. "Молодежь вне партии!" - было написано на одном. "Добро, Братство, Просвещение!" на другом.
Степан вложил два пальца в рот и свистнул. Девчушки ойкнули и зажали уши ладошками. Кузьма обернулся. Степан крикнул ему:
- Христос воскрес!
Даже отсюда было видно, как покраснели у Кузьмы уши и шея.
- Пошли, товарищи! - скомандовал Стрельцов и широко зашагал по булыжной мостовой.
Колонна двинулась за ним.
Степан сплюнул подсолнечную шелуху и свернул за угол к райкому. А женщина в темном остановила извозчичью пролетку у одного из доходных домов на канале, расплатилась, дождалась, когда пролетка отъедет, и, быстро поднявшись на четвертый этаж, дернула за ручку колокольчика. Сначала два раза подряд, потом еще два раза, но уже с остановками. Дверь ей открыл человек в очках, с небольшой бородкой, в домашней куртке верблюжьей шерсти.
- Надежда Яковлевна! Вы? - удивился он.
- Муза Петровна, - поправила его женщина и через плечо человека с бородкой оглядела коридор.
- Да, да... Простите... - Нервным движением человек снял и опять надел очки в металлической оправе. - В квартире мы одни. Что случилось?
- Арестован ротмистр, - негромко сказала женщина и еще плотней сжала губы. - Сообщите нашим друзьям на набережной. Это надо сделать срочно, Вадим Николаевич.
- Он шел на ту сторону? - встревоженно спросил человек.
- Да. С шифровкой. - Женщина взглянула на него и поморщилась. - И прекратите нервничать! Это не провал. Арест случайный. Не медлите, пожалуйста.
- Хорошо.
Человек с бородкой выглянул на лестницу и кивнул женщине.
- До свидания, - сухо сказала она и вышла.
Вадим Николаевич все так же нервно поправил очки, прошел в комнату, надел коломянковый пиджак, повязал узкий мягкий галстук, проверил, в кармане ли документы, и снял телефонную трубку.
...У гранитного парапета набережной стоял человек в легком сером костюме. Чуть сощурясь, он смотрел, как золотится под солнцем шпиль Петропавловки на противоположном берегу Невы.
Вадим Николаевич остановился неподалеку и негромко сказал:
- Просили передать, что ротмистр арестован.
- Меняйте явки, - твердо выговаривая слова, ответил человек. - У вас надежные документы?
- У меня - вполне, - кивнул Вадим Николаевич.
- Желаю удачи, - повернулся к нему спиной человек в сером костюме и пошел вдоль пустынной набережной к особняку с зашторенными окнами, где размещалась британская миссия.
В прокуренных комнатах райкома толпился народ, запиналась пишущая машинка, кто-то кого-то уговаривал, спорил, ругался, у одного стола требовали дрова для больницы, у другого - крупу для сиротского приюта, тащили куда-то ящики с новенькими блестящими от смазки винтовками, от стола к столу пробивались крестьянские ходоки, стучали подкованными сапогами продкомиссары, секретарше Насте подсовывали мандаты, справки, отношения, она шумно дышала на печать, шлепала по четвертушкам и половинкам то серой оберточной бумаги, то прозрачной восковки, вписывала исходящий, покрикивала на особо настырных посетителей, норовящих сунуться в комнату Зайченко.