А бодрая лошадь меж тем всё мчит и мчит по улицам лёгкие сани, и с каждым шагом всё ближе и ближе к Петропавловской крепости, и прохожие всё так же торопливо и смятенно спешат с глубоким поклоном обнажать свои головы.
«Господи, – думает Черепов, – если бы была хоть какая-нибудь возможность заговорить, объяснить ему, как и почему это так случилось… Если бы он мог узнать всё как есть и какие мои побуждения были… Да нет! Это невозможно!.. Нечего и думать пустое… Твоя, Господи, воля святая, – будь что будет! Видно, уж судьба такая на роду мне написана. Нечего, значит, и жалеть себя!»
И, думая таким образом, вдруг заметил Черепов на дощатых мостках какого-то дряхлого и больного старика нищего, очевидно отставного солдата, который, ковыляя на костыле и протягивая к прохожим руку, дрожал от холода и кутался кое-как в скудные и рваные лохмотья форменной епанечки.
«Я-то ещё хоть молод и бодр, а вот этому каково! Может, семья с голоду помирает», – мелькнуло в уме Черепова, и сердце его сжалось от боли и сострадания при этой мысли.
И вдруг, по первому порыву сердца, почти не отдавая себе отчёта, что делает и какие ещё более страшные последствия могут из этого выйти, Черепов повелительно крикнул царскому кучеру:
– Стой!.. Остановись на минуту!
Кучер, по привычке, почти машинально придержал вожжи и в недоумении, одновременно с удивлённым государем, оглянулся назад.
Лошадь остановилась.
Черепов соскочил с запяток, подошёл к нищему, полез в свой карман и, вынув заветный червонец, сунул его в дрожащую руку калеки.
– Дай тебе Господи… Спаси тебя, Мать Пресвятая Богородица! – зашамкал, крестясь, вослед ему несчастный.
– Пошёл! – крикнул кучеру Черепов, спешно вскочив на запятки, – лошадь снова помчалась.
Прошла минута – Павел не обронил ни единого слова. Прошла ещё минута.
– А какой на тебе чин, братец? – вдруг обернул он искоса лицо своё на Черепова.
– Рядовой, ваше императорское величество, – отвечал тот.
– Рядовой?.. Ошибаешься, братец: не рядовой, а унтер-офицер.
– Унтер-офицер, ваше императорское величество!
– То-то!
Едут далее. Переехали по льду через Неву. Вот и Иоанновские ворота Петропавловской крепости. Черепов недоумевает: «Что ж это, в самом деле, значит и как объяснить себе? – произвёл в унтер-офицеры, а всё-таки везёт в крепость».
Перед самым въездом в ворота государь опять искоса повернул к нему лицо своё:
– Какой на тебе чин, сударь?
– Унтер-офицер, ваше императорское величество!
– Неправда, сударь, корнет.
– Корнет, ваше величество, – подтвердил Черепов, всё более и более приходя в недоумение и не зная, чем-то ещё всё это разрешится на главной гауптвахте, внутри крепости. Он испытал нечто похожее на внутреннее ощущение утопающего человека, которому кажется, что уж он совсем погиб, тонет окончательно, захлёбывается, – и вдруг какая-то счастливая волна опять выносит его на поверхность, опять он видит на мгновение людей и небо и дышит воздухом, и вот кидают ему с берега спасательную верёвку, он уже ловит её руками, радостная надежда оживает в его душе, но он ещё боится верить своему спасению: а вдруг новая волна опять окунёт его в бездну… Но – слава Богу! – крепость проехали благополучно. Государь не остановился ни пред главной гауптвахтой, ни у подъезда комендантского дома; а при выезде из тех ворот, что мимо кронверка ведут на Петербургскую сторону, опять обратился к Черепову:
– Господин офицер, какой ваш чин?
– Корнет, ваше императорское величество.
– Ан нет, не корнет, поручик, сударь.
– Поручик, ваше величество.
– То-то.
Едут далее, по Петербургской стороне, мимо церкви Николы Мокрого; на Тучков мост выезжают.
– А каков ваш чин, господин офицер? – снова раздался голос государя, но уже на этот раз заметно повеселевший.
– Поручик, ваше величество.
– Гм… Поручик… Неправда, сударь; чина своего не знаете! Штаб-ротмистр, а не поручик!
– Так точно, ваше императорское величество.
– Что такие: так точно?!
И при этом последнем вопросе в голосе государя вдруг появилась какая-то суровая нотка, от которой дрогнуло сердце Черепова и холодные мураши по спине побежали.
– Что «так точно», сударь, я вас спрашиваю? – ещё строже повысил свой тон император. – Что чина своего не знаете, это, что ли, «так точно»?
– Никак нет, ваше величество, я говорю «так точно», что я штаб-ротмистр.
– Ага, то-то, сударь!
«Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Вынеси счастливо, Мати Пресвятая Богородица!» – мысленно молится Черепов, дрожа от холода на запятках. А санки меж тем мчатся по Малому проспекту Васильевского острова и приближаются к Чекушам, к тому месту, где обыкновенно устраивается съезд на зимнюю дорогу в Кронштадт, проложенную по льду так называемой «Маркизовой лужи».
Тут стояла гауптвахта и при ней унтер-офицерский караул. Прохожих на этом пустыре почти не попадалось. На горизонте за взморьем, сквозь пустые тучи, начинали пробиваться рдеющие полосы заката, обещая на завтра мороз и ветер. Бодрый рысак наконец устал и запотел. Пар валил от него клубами. Чтобы дать передохнуть лошади, государь приказал кучеру пустить её шагом и повернулся к Черепову.
– Господин офицер, скажите мне чин ваш?
– Штаб-ротмистр, ваше императорское величество.
– Ан вот и неправда, сударь! Ротмистр!
– Ротмистр, ваше императорское величество! – бойко подхватил Черепов.
– То-то же, сударь, знайте! – кивнул ему государь с милостивой улыбкой. – Ну, скажите же мне, господин ротмистр, – продолжал он, – как могло таковое случиться, что вы позволили себе показаться на улице без оружия?
Черепов с полной откровенностью стал рассказывать, как было дело, как он после развода зашёл с несколькими товарищами позавтракать к Юге, как после нескольких бутылок началась игра, как он проигрался в пух и, вспомня любимую особу, вздумал поставить на её счастье, на бубновую даму, свой последний заветный червонец и как в это самое время явился графский вестовой с запиской.
– Кто играл с вами? – нахмурясь, спросил император.
Черепов в крайнем смущении потупил глаза, не решаясь выдать товарищей.
– Государь! покарайте меня; я один виноват во всём! – произнёс он с глубоким, искренно-сердечным чувством.
– Впрочем, я не любопытствую знать их, – сказал император, подумав. – Я ненавижу ложь и презираю лжецов, но в сём случае вполне понимаю побуждение, которое удерживает вас назвать ваших товарищей. Я вас прощаю. Но как могли вы всё-таки забыть ваше оружие, тем паче если получили письменный ордер от вашего начальника и должны были спешить непосредственно к нему?
– Государь! – ещё тише и смущеннее заговорил Черепов. – Я получил не ордер, а простую записку, и не от начальника, а…
– А от кого, сударь?
Черепов потупился и молчал.
– Уж не от той ли особы? – улыбнулся император.
– Вы угадали, ваше величество! – скромно поклонился Черепов. – И потому-то, – продолжал он, – как только увидел я строки, начертанные её рукой, то и света невзвидел от радости и восторга, ибо это ещё суть первые строки, первый знак внимания, полученный мною от неё… И я кинулся как ошалелый бежать на её призыв, забыл про оружие, забыл и всё на свете, а уж это, вероятно, товарищи догадались передать мою шпагу вестовому, как вдруг встреча с вашим величеством.
– Да, встреча с моим величеством, – перебил государь, начиная снова хмуриться. – Всё это прекрасно! Но я желал бы знать, сударь, на каком это основании и по какому праву, и по чьему наконец повелению солдаты моей гвардии летают любовными постильонами и передают амурные цидулки?
– Клянусь, государь! – с жаром воскликнул Черепов, подняв свою голову и прямо, искренно взглянув в глаза Павла. – Клянусь честью, это не амурная цидулка, это просто записка самого ординарного содержания.
– Охотно верю вашей искренности, сударь, но всё-таки желаю знать, кто это дерзнул распоряжаться, ради партикулярных посылок, ординарцами графа Харитонова-Трофимьева?
Что было отвечать на этот вопрос и как назвать заветное, дорогое имя? Как выдать ту тайну своего сердца, в которой он даже и ей самой, этой «любимой особе», не осмелился ещё признаться доселе?.. Черепов снова смутился и снова потупился.
– Я жду ответа, сударь! – настойчиво и строго заметил государь.
Положение было ужасное. Неискренность, ложь или дальнейшее молчание могли быть пагубны для Черепова, при этой вспыльчивости Павла, при этих резких и быстрых переходах его от гнева к милости и от милости вновь к жесточайшему гневу. Назвать имя графини Елизаветы Ильинишны – не значило ли бы скомпрометировать её, оставив в уме государя, быть может, подозрение насчёт содержания письма, хотя бы и самого ординарного, как уверял он за минуту пред сим? И наконец, уже самый факт, что она, молодая, благовоспитанная девушка, вдруг ведёт какую-то корреспонденцию с молодым адъютантом своего отца, – не кинет ли этот факт на неё, в глазах государя, хотя бы самую лёгкую тень и упрёк в легкомыслии?.. Что тут оставалось делать! А между тем это грозное «я жду ответа, сударь», прозвучавшее из уст Павла непреклонным приказанием, светилось и в его взоре, пытливо и пристально обращённом на лицо молодого офицера.
Медлить далее было уже невозможно. Вместо всякого ответа Черепов достал из кармана записку Лизы и подал её государю.
Павел Петрович пробежал её глазами, и лицо его снова прояснилось, и на губах заиграла та благосклонная, приветливая улыбка, которою подчас он так умел очаровывать сердца и души.
– Так вот кто твоя зазнобушка! – сказал он, возвращая Черепову записку. – Ну, брат, извини, что узнал тайну твоего сердца. Впрочем, можете, сударь, быть спокойны: я её никому не выдам.
Черепов почтительно склонил свою голову.
– И что же, – продолжал император после некоторого молчания, – молодая графиня отвечает вам взаимностью?
– Не знаю, государь, – со вздохом ответил Черепов. – Я никогда ещё на сей предмет не дерзал объясниться с нею, хотя люблю её горячо и много.
– И на её-то счастье ставили на карту свой заветный червонец? Ха-ха! – весело засмеялся император.
– Хотел было, ваше величество, – подхватил Черепов, – да не успел, не удалось! Но я твёрдо верю, что она выручила бы! Непременно!
– Гм… И лучше, что не удалось, молодой человек, поверьте!.. А какую же монету изволили вы, сударь, отдать нищему? – как бы домекнувшись о чём-то через мгновение и быстро переменив свой милостивый тон на несколько подозрительный, недоверчиво спросил Павел.
– Да всё ту же, ваше величество, – усмехнулся Черепов.
– То есть червонец ваш?
– Так точно.
– Гм… Ну, вот видите ли, она и выручила! – снова самым весёлым тоном и даже радостно воскликнул император. – Всё-таки выручила! Там, где и не ждали! ха-ха!.. Это прекрасный поступок, господин майор, я усматриваю доброе и честное сердце… Я люблю это! Но мне нравится также и то, что вы чувствуете влечение к особе достойной! Я знаю её – прекрасная девица – и вполне одобряю выбор вашего сердца. Думаете делать предложение?
– Не смею, ваше величество.
– Почему так?
– Да как сказать!.. Во-первых, неуверенность в ней, отвечает ли она моим чувствам…
– Мм… да, это до некоторой степени основательно. А во-вторых?
– А во-вторых, моё служебное положение, пока ещё маленькое и скромное положение.
– Н-ну, не совсем-то уж маленькое! – воскликнул, перебив его, император. – Ведь вы, сударь, насколько мне известно, кажись… э-э… тово… подполковник?.. Не так ли?
– Точно так, ваше императорское величество!
– Ну, вот видите ли! Штаб-офицерский ранг![47] Это дело не маленькое и значаще облегчает, сударь, ваши шансы, если там у нас нет ещё какого-нибудь неприятного «в-третьих».
– Увы! Есть и «в-третьих», ваше величество! – пожал плечами Черепов.
– Будто так?! Хм!.. Что же такое?
– Да разность положения. Я хотя и негнусного дворянского рода – старинной отрасли потомок, но… состояньишко невелико: всего-навсего триста душ в двух именьишках, а она – дочь богача и вельможи… Такая ли ей партия пристойна!
– Об этом не думайте, сударь! – подумав, решительно сказал император. – Всё это ваше «в-третьих», как есть, ничего не значащее. Она единственная дочь, и к тому же у неё и без вашего довольно. Старайтесь только, чтобы «во-первых» было удачно, то есть удостоверьтесь в её чувствах к вам, а об остальном не заботьтесь.
В это время санки подъезжали к чекушкинской гауптвахте. До платформы оставалось шагов сорок, не более.
– Караул – вон! – крикнул «часовой у фронта», узнав императора, и на его призыв из караулки выбежало человек десять измайловцев, которые спешно построились впереди сошек.
– Слушай, на пле-чо! Слушай, на караул! – скомандовал своему взводу старший унтер-офицер и, став на своё место, принялся салютовать алебардой. Но этот салют «по-новому» выходил у него и неловко, и смешно.
Государь приказал кучеру остановить лошадь.
– Что за негодница стоит это за старшего?! – крикнул он, мгновенно приходя в сильное негодование. – Дела своего не смыслит! Да никак пьян ещё!
И действительно, наружность унтер-офицера отличалась далеко не воинственным видом. Брюзгливое лицо с плаксивым выражением глядело совсем по-бабьи, а несуразная, одутловатая фигура на тоненьких ножках являла в себе нечто весьма комическое в этом военном костюме и особенно с этой алебардой, которая была ей не по росту и, видимо, затрудняла собой неловкого воина.
– Несносный вид!.. Подите и прогоните его с платформы! – приказал государь Черепову.
Тот соскочил с запяток и побежал на гауптвахту.
Но каково же было его удивление, когда, подбежав ко фронту, узнал он в несуразном унтер-офицере Прошку Поплюева.
«Вы какими судьбами!» – чуть было не воскликнул Черепов, но воздержался, зная или скорее даже чувствуя, что на него наверное пристально смотрят сзади два гневных глаза.
– Его величество изволил приказать унтер-офицеру убраться прочь с платформы, – сообщил он Прохору самым официальным тоном.
– Как?.. С платформы? От фронта?.. Меня?! Не можно тому быть, ваше благородие; я здесь начальство и стою на своём законном посту, – столь же официально возразил ему Поплюев.
– Его величество, говорю, самолично приказать изволил – прочь с платформы!
– А я говорю, что быть тому никак нельзя, и его величество приказать сего не может! Отстранитесь, ваше благородие, не мешайте мне делать салютацию и не стойте перед фронтом – сие порядок нарушает.
Черепов, пожав плечами, побежал обратно к санкам. В коротких словах он передал государю ответ Поплюева.
Павел Петрович, очевидно поражённый такой неслыханной дерзостью, два или три мгновения не произносил ни слова и только, глядя на Черепова, тяжело пыхтел и отдувался.
Это было у него обычным признаком сильнейшего гнева.
– Подите и сделайте то, что вам повелено. Арестуйте его сейчас же! – отчётливо отделяя слова, но не повышая голоса, сказал император.
Черепов снова побежал на платформу и сообщил приказание.
– Не верю, ваше благородие! – твёрдо возразил Поплюев. – И быть никогда не может такого приказания! Разве вы не знаете, что, прежде чем арестовать меня, вы должны сменить меня со вверенного мне поста? Извольте сменять, а тогда уж арестуйте.
Черепов опять побежал к саням и передал ответ унтер-офицера.
Это озадачило государя, но ненадолго. Подумав, он улыбнулся с довольным видом.
– А ведь прав! – заметил император. – И даром что пьяный, а лучше нас, тверёзых, знает своё дело! Молодец, унтер-офицер! – крикнул он Поплюеву. – Спасибо за знание порядка службы!
– Рад стараться вашему императорскому величеству! – закричал со своего места Прохор.
Государь приказал поворотить лошадь и шибко поехал прочь от гауптвахты; Черепов едва успел вскочить на запятки.
Довольно долго ехали молча, и всё это время Павел, казалось, погружён был в какое-то раздумье.
– Жаль! – как бы про себя подумал он наконец вслух. – Очень жаль, что пьян… А кабы не это, быть бы офицером…
– Да он не пьян, ваше величество, – решился заметить Черепов, домекнувшись, что дело идёт, вероятно, о Прохоре.
– Ты говоришь, не пьян? – повернув вполоборота голову, нахмурился император.
– Точно так, ваше величество. Это уж он сроду так: мать-натура одарила его толиким невзрачием, и потому он сдаёт на пьяного, а он трезвый и дело своё в самой точности понимает.
– А вам, сударь, отколь он известен?
– Соседи по имению, ваше величество.
– Дворянин?
– Так точно, ваше величество, дворянин Прохор Поплюев.
– Поплюев?.. Тьфу! какая фамилия!..
– Фамилия точно что пасквильная, но человек хороший и столь великую приверженность питает к воинскому делу, что даже у себя в имении учредил из дворовых людей мушкатёров с карабинерами, обмундировал их и очень деятельно обучал артикулу и гарнизонной службе.
– О?! Стало быть, любит?
– Отменно любит, ваше величество.
– И точно человек хороший?
– Беззлобный, ваше величество; чудак немножко, но щедр и хлебосолен.
– А каков с крестьянами? Это главное.
– Да вот графу Харитонову хорошо известен он по ближайшему соседству; так граф однажды, как-то при случае, сказывал мне в разговоре, что с крестьянами он ничего себе, жалеет, и живут они у него в достатке и не печалуются на тягости.
– Ну, вот это мне очень приятно слышать! – с видимым удовольствием заметил император. – А вам, сударь, спасибо за то, что не оставили в заблуждении моих на его счёт мыслей. Благодарю вас.
В это время санки подкатили к Салтыковскому подъезду Зимнего дворца.
Черепов быстро соскочил с запяток и, вытянувшись во фронт у самых дверей, приложил по форме левую руку к полю своей треугольной шляпы.
– А вы, кажись, порядком-таки продрогли, сударь, – заметил государь, выходя из саней и мимолётно взглянув в посинелое с холоду лицо офицера.
– Отнюдь нет, ваше величество! – поспешил бодро ответить Черепов. – Погода прекрасная, и я с удовольствием готов бы ещё…
– Ага! понравилось, сударь! – засмеявшись, перебил его император. – Видно, хочется быть полковником? Ну нет, брат, больше не надуешь! Пока довольно с вас и этого. Прощайте, сударь.