Никифоръ тоже проснулся.
— Иванъ, ты спишь? спрашивалъ онъ его.
— Нѣтъ, а что?
— Да дай, братецъ, мнѣ завтра твою манишку надѣть.
— У меня только двѣ и есть.
— Ну дай, братецъ!
— Возьми! Да ты бы лучше у Петрушки спросилъ.
— Дай ужъ ты; Петрушка мнѣ галстучка дастъ. Петрушка! а Петрушка! дашь мнѣ завтра галстучка?
Тотъ не просыпался. Никифоръ повторилъ вопросъ.
— Дамъ, отвѣтилъ соннымъ голосомъ Петрушка.
— Ну, спасибо! А можетъ въ Троицу вечеркомъ хозяинъ со двора отпуститъ, такъ можешь мою шляпу одѣть. Щеголяй!
— Да великонь-ка, Никифоръ Ѳедорычъ!
— Ничего, бумажки подвернешь! все въ шляпѣ-то оно не впримѣръ казистѣе.
— Извѣстное дѣло.
Петрушка снова захрапѣлъ.
— Жарко, братъ, просто лежать не могу. Петрушка лягается, клопы кусаютъ, говорилъ Никифоръ. Онъ накинулъ халатъ, всталъ съ постели и подошелъ къ отворенному окну. Майская ночь, ежели ее только можно назвать ночью, уже переходила въ утро. Заря показалась на востокѣ и начала золотить предметы. Съ улицы доносился стукъ колесъ о мостовую и пѣсня какого-то пьяненькаго. Воробьи ужъ проснулись и начали чирикать. Въ конюшнѣ застучала лошадь; «балуй», крикнулъ проснувшійся кучеръ и замолчалъ.
— Иванъ, Аннушка глядитъ! шепнулъ Никифоръ и послалъ ей летучій поцѣлуй.
Ему отвѣчали. Онъ какъ-то искобенился и началъ кланяться.
— Какая Аннушка? спросилъ Иванъ.
— Аннушка, Губаревская горничная, вотъ что насупротивъ насъ во флигелѣ живетъ.
Иванъ тоже всталъ и подошелъ къ окну.
— Что, старовѣръ спитъ? тихо спросилъ Никифоръ.
— Дрыхнетъ, утвердительно отвѣтилъ Иванъ.
— Значитъ можно курнуть?
— А спички есть?
— Нѣтъ.
— Постой-же, я въ кухню схожу.
Иванъ ушелъ. Тихонъ былъ старовѣръ и до того не любилъ, когда при немъ курили, что даже подчасъ наушничалъ хозяину, который былъ тоже по вѣрѣ и, какъ говорится, «до смерти не любилъ этого зелья.»
— Степанида! дай спичку, слышалось изъ кухни.
— Чего?
— Спичку.
— Какую спичку?
— Да вотъ, папиросочки покурить.
— Нешто по ночамъ курятъ, полуношники'?
— Степанидушка!
— Оставь! ей-ей по зубамъ смажу, а не-то, закричу! Небось на передникъ обѣщалъ принести, такъ съ пасхи и жилишь.
— Принесу, Степанидушка, принесу! завтра же принесу.
— Оставь, а не то, вотъ-те право, бѣльмы выцарапаю!
Иванъ принесъ спичку, зажегъ папиросу, и они начали курить въ окошко подъ храпъ другихъ молодцовъ, похожій на тотъ гулъ, который издаетъ немазанная телѣга, когда она ѣдетъ черезъ старый деревянный мостъ, доски котораго прыгаютъ какъ фортепіанныя клавиши.
X
Въ маѣ 1862 года, Петербургъ сильно пострадалъ отъ пожаровъ. Многіе апраксинцы, жившіе въ Ямской и на Разъѣзжей улицѣ, тоже погорѣли. Пожары эти уже явно выходили изъ ряда обыкновенныхъ пожаровъ; ихъ приписывали непремѣнно поджогамъ. На всѣхъ нападалъ какой-то паническій страхъ и на апраксинцевъ тоже. До сихъ поръ они считали свое мѣсто торжища какой-то несгараемой и ни отъ чего неутрачивающейся твердыней, не смотря на то, что твердыня эта большею частію была построена изъ дюймовыхъ досокъ. «Но громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится», а потому и апраксинцы познали вдругъ, что твердыня ихъ передъ огнемъ ничто иное, какъ утлая ладья въ бурномъ морѣ, и призадумались. «А что, ежели подожгутъ Апраксинъ, думали они: — вѣдь загорись одна лавка, такъ ничему не устоять, весь рынокъ сгоритъ», и болѣе осторожные торговцы сдѣлали холщевые мѣшки на случай пожара, чтобы удобнѣе было вытаскивать мелкій товаръ, и даже перестали пополнять свои лавки покупкою новыхъ товаровъ. Между прочимъ на Апраксиномъ прошла молва, что поджигатели непремѣнно рѣшились поджечь Апраксинъ; но молва — какъ снѣжный шаръ, чѣмъ онъ дальше катится по снѣгу, тѣмъ становится больше; такъ и эта молва, переходя изъ устъ въ уста, дѣлалась все страшнѣе и страшнѣе. Многіе утверждали, что были подкинуты письма, въ которыхъ обѣщались сжечь весь Апраксинъ и Щукинъ и назначали день: а именно Троицу. Одни говорили, что видѣли какого-то мужчину, мазавшаго какимъ-то снадобьемъ заборъ въ Чернышевомъ переулкѣ, другіе, — что какая-то женщина приходила ко многимъ торговцамъ въ лавки и незамѣтнымъ образомъ брызгала изъ спринцовки на стѣны лавокъ воду, и что то мѣсто, куда попадала капля, чернѣло и объугливалось. Книжники утверждали, что три дня кряду, къ нимъ приходилъ какой-то господинъ въ бѣломъ пальто и фуражкѣ и спрашивалъ такое названіе книги, о которой они не имѣли и понятія; его сочли за поджигателя, хотѣли схватить, обыскать и представить въ кварталъ, да не могли, потому что господинъ неизвѣстно куда скрылся. Знакомая уже намъ Наумовна, жена департаментскаго сторожа, торговавшая въ толкучкѣ башмаками, утверждала, что въ воскресенье ночью, когда она вела домой изъ гостей своего безобразника, то своими глазами видѣла, какъ надъ толкучкой леталъ огненный змѣй, зѣвалъ и изо-рта его сыпались искры. При этомъ она показывала какую-то тряпку съ выжженными дырами, которая будто-бы затлѣлась въ ту ночь отъ змѣиныхъ искръ.
Наступилъ Троицынъ день; многіе Апраксинцы не отворяютъ въ этотъ день лавокъ, а тутъ нарочно вышли: «ну, какъ загорится!» даже и въ Екатерингофъ на гулянье не отправились. День кончился благополучно, никакого несчастія не случилось; молодцы заперли лавки и, ругая хозяевъ, что оттянули тѣ у нихъ гулевой день, отправились домой.
«Видно только такъ зря болтали, что подожгутъ Апраксинъ,» подумали хозяева и спокойнѣе спали ночь на Духовъ день. Но «гласъ народа, гласъ Юожій!»
Въ Духовъ день хозяева по обыкновенію вышли въ лавки, посидѣли тамъ часовъ до трехъ, да также по обыкновенію и отправились домой, чтобы захватить своихъ сожительницъ и отправиться съ ними на гулянье или въ лѣтній садъ, или на Охтенское кладбище; молодцамъ-же наказали не сидѣть долго въ лавкахъ, а запираться часовъ въ восемь….
Въ квартирѣ купца Крыжовникова, торгующаго фруктовымъ товаромъ, часовъ съ десяти угра было замѣтно какое-то необыкновенное движеніе. Евстигней Егорычъ — глава семейства — возился съ переливаніемъ настоекъ изъ бутылки въ бутылку, смотрѣлъ ихъ на свѣтъ и нюхалъ; Пелагея Степановна, его сожительница, съ кухаркой и мальчикомъ Гаврюшкой, который нарочно въ этотъ день не былъ посланъ въ лавку, укладывала въ корзину огромный пирогъ съ капустой и сигомъ, банку изъ-подъ килекъ съ нарѣзанными на куски селедками, кусокъ икры, ветчину и все, что потребно для закуски. На все на это приготовленіе безсмысленно смотрѣлъ двухлѣтній сынишка Пелагеи Степановны, Петенька.
Въ кухню, гдѣ происходили эти приготовленія, вбѣжала на всѣхъ рысяхъ сосѣдка Крыжовниковыхъ и облобызала Пелагею Степановну.
— Куда собрался, батюшка? умильнымъ голосомъ спросила она ребенка.
— На Охту, молъ, тетенька, родственничковъ поминать, отвѣтила за него мать.
Ребенокъ ничего не сказалъ, а заревѣлъ и уткнулся въ юбку матери.
— Ахъ я дура! вскрикнула сосѣдка, — и забыла, что нонече гулянье на Охтенскомъ кладбищѣ-то. Пойду, пойду, безпремѣнно пойду.
— Заходите къ намъ на могилку-то. Вотъ мы сбираемся.
Въ спальной передъ стариннымъ зеркаломъ съ бронзовыми столбиками стояла Манечка — дочка Крыжовниковыхъ, и съ помощію подруги своей, Матрешеньки, зашнуровывалась въ праздничное платье. Поодаль стоялъ братъ ея Гарася, и кускомъ бархата натиралъ свою шляпу. Онъ былъ завитъ барашкомъ, — обстоятельство, которое дозволялось ему въ большіе праздники.
— Покрѣпче Матрешенька стягивай, покрѣпче; я тебя также зашнурую.
— Тише, Матрена Николаевна, а то неравно лопнетъ, да и убьетъ васъ костью-то, остритъ Гарася.
— Смотри, чтобъ у васъ чего не лопнуло, да насъ не убило, отвѣтила Матрешенька.
Часамъ къ одиннадцати все было готово къ отъѣзду. У подъѣзда стояла четверомѣстная карета; семейство Крыжовникова въ нее усаживалось. На эту церемонію смотрѣли изъ оконъ жильцы, лаяла дворовая собака на ноги лошадей, да водовозъ осматривалъ колесо кареты съ такимъ вниманіемъ, какъ будто онъ первый разъ въ жизни видѣлъ колеса.
Первый влѣзъ въ карету Евстигней Егорычъ и поставилъ себѣ въ ноги корзину съ бутылками настоекъ, за нимъ Пелагея Степановна, держа въ рукахъ Петеньку и полоскательную чашку съ кутьей, завязанную въ носовой платокъ, за ней Манечка и Матрешенька съ поднятыми кверху платьями, изъ осторожности, чтобъ ихъ не измять.
— Мнѣ, тятенька, нѣтъ мѣста, я извозчика возьму, проговорилъ стоящій у дверецъ кареты Гарася.
— Врешь, будетъ мѣсто. Зачѣмъ деньги понапрасну тратить. Заклинивай вонъ ихъ, и Евстигней Егорычъ указалъ на Манечку и ея подругу.
— Что вы, папенька, онъ насъ изомнетъ совсѣмъ, и безъ него тѣсно.
— Не сахарная, не растаешь! Заклинивай Гарася!
И Гарася заклинилъ ихъ, то есть сѣлъ въ середину.
И Гарася заклинилъ ихъ, то есть сѣлъ въ середину.
— Всѣ-ли сѣли?
— Я сѣлъ-съ, откликнулся съ козелъ Гаврюшка, держащій въ объятіяхъ самоваръ; поставить его было некуда, на козлахъ стояли двѣ корзины съ съѣстными припасами и съ посудой.
— Ну, трогай!
Извозчикъ хлестнулъ по лошадямъ.
— Стойте! закричала, выбѣжавъ на крыльцо, кухарка. — Кофейникъ и коверъ забыли!
— Клади на козлы!
— Да здѣсь мѣста нѣтъ, проговорилъ извозчикъ.
— Ну, давай въ карету.
Въ исходѣ перваго часа Охтенское кладбище было запружено народомъ. Сторожъ и городовые отгоняли отъ воротъ экипажи, нищіе пѣли стихи, изъ которыхъ рѣшительно нельзя было понять ни одного слова.
Какой-то отставной солдатъ, въ родѣ сторожа, въ присутственномъ мѣстѣ, съ ребенкомъ на лѣвой рукѣ и съ огромнымъ краснымъ демикатоновымъ зонтикомъ въ правой, стоялъ у лавки, гдѣ продавались кресты, вензеля и гирлянды изъ цвѣтовъ. Его жена покупала вѣнокъ изъ моху съ бумажными розанами.
— Да что въ немъ? смотри, весь плѣшивый, говорила она, вертя въ рукахъ вѣнокъ, — и травки-то пожалѣлъ… За что полтину-то хочешь?
— Помилуйте, чѣмъ же плѣшивый? Вы взгляните хорошенько, вѣнокъ, вѣнокъ, хоть на генеральскую могилу, такъ не стыдно повѣсить — увѣрялъ торговецъ.
— Ну, бери четвертакъ…
— Что вы, какъ возможно!
— Ну пойдемъ, что ли, — говорилъ супругъ; тамъ дальше еще будутъ вѣнки, купишь.
— Послушайте! пожалуйте! позвольте! желаете за тридцать копѣекъ?
— Нѣтъ, нѣтъ!
— Хорошо извольте!
Въ первомъ разрядѣ, въ одномъ палисадѣ даже были замѣтны два офиціанта въ бѣлыхъ галстукахъ и хлопали бутылки шампанскаго. Немного подалѣе какая-то купчиха, повязанная шелковой косынкой и въ брилліантовыхъ серьгахъ, подавала чрезъ рѣшетку старухѣ нищей копѣйку и говорила:
— Помяни за упокой: Афанасія, Петра, Анну, Пелагею, Григорія, двухъ Ивановъ и…. Иванъ Меркулычъ, Надежды-то Ивановны мужа звали? — обратилась она къ супругу.
— Прокломъ…
— И Прокла… добавила она старухѣ.
— Никифоровъ далъ тридцать копѣекъ, Горшковъ сорокъ, я четвертакъ и ты полтину, значитъ, рубль сорокъ пять, — разговариваютъ проходящіе два писаря, — теперь разочти, мы купимъ три полштофа водки, а на остальное тамъ чего-нибудь.
— А для дамъ?
— Анна Ѳедоровна, ничего — пьетъ, а для Пашеньки бутылку меду купимъ. Ты пойми, что чрезъ это они насъ пирогомъ угостятъ.
— Пойдемъ туда, въ шестой разрядъ; тамъ, братъ, иногда бываетъ очень много хорошенькихъ, — сольемся съ народомъ, говоритъ на ходу какой-то бородатый господинъ въ пенсне своему товарищу офицеру.
— Ваше превосходительство, сіятельство, благородіе, господинъ офицеръ генералъ, полковникъ, подайте сироткѣ на хлѣбъ! кричитъ имъ въ слѣдъ подпрыгивая, босоногая дѣвчонка.
Офицеръ улыбается, услыша себѣ такой громкій титулъ, останавливается и подаетъ ей серебряную монету.
У Крыжовниковыхъ, также какъ и у прочихъ, шло поминовеніе родственниковъ. Въ полисадѣ на могилахъ былъ разостланъ коверъ, половина котораго была покрыта скатертью; на ней помѣщалась чашка съ кутъей, закуска, графинъ водки и бутылка хересу.
Пелагея Степановна суетилась. разставляя чашки. Въ углу мальчишка раздувалъ самоваръ сапогомъ. Евстигней Егорычъ сидѣлъ съ какимъ-то знакомымъ на скамейкѣ и жарко о чемъ-то разговаривалъ; предъ ними стояли двѣ рюмки водки. Манечка и Матрешенька смотрѣли на проходящихъ.
— Матрешенька, смотри, идетъ офицерикъ; какой миленькій! — шепчетъ Манечка своей подругѣ;- онъ со мной танцовалъ на свадьбѣ у Бабкиныхъ; и послѣ все меня преслѣдовалъ, даже въ церковь къ Іоанну Предтечѣ ходилъ. Бывало, такъ умильно смотритъ на меня, что страсти! Ахъ, Боже мой, онъ кланяется! не хорошо, — я не буду ему кланяться.
Что ты говоришь, Маня? — развѣ это офицеръ, это писарь.
— Неправда, онъ мнѣ самъ сказалъ, что онъ офицеръ.
— Да онъ тогда былъ въ офицерскомъ платьѣ; а потомъ подъ конецъ бала напился и въ пьяномъ видѣ самъ проговорился дяденькѣ, что онъ не офицеръ, а писарь, и офицерское платье такъ надѣлъ, чтобъ пріятное обращеніе съ дѣвицами имѣть.
— Здравствуйте родные! закивала головою изъ проходящей мимо толпы женщина въ канаусовомъ платьѣ и терновомъ платкѣ, и тотчасъ же приблизилась къ полисаду Крыжовниковыхъ. — Впустите, отворите калитку-то, кажется не чужая!
— Ахъ, здравствуй, Ивановна! проговорила Пелагея Степановна, впуская ее.
— Все-ли вы здоровы, моя родная? спросила Ивановна и, отеревъ платкомъ губы, троекратно со щеки на щеку поцѣловалась съ нею.
— По немножку.
— По немножку лучше всего… Здравствуйте дѣвицы красныя! И она также поцѣловалась съ Матрешенькой и Манечкой. — Жди и дождешься, женихъ сегодня мимо полисаду пройдетъ… таинственно шепнула она Манечкѣ. — Ну, а ты что купецъ?.. охъ, какой грозный стоитъ и не ухмыльнется; ужъ нынѣшнюю зимку оженю, оженю, непремѣнно оженю; полно тебѣ холостымъ-то бѣгать.
Слова эти относились къ Гарасѣ.
— И безъ тебя женюсь; ты вотъ лучше сама-то замужъ выходи…
— Шутникъ! Шутникъ онъ у васъ! Съ самимъ-то я и не поздоровкалась: здравствуйте, батюшка, Евстигней Егорычъ! и Ивановна въ поясъ поклонилась ему.
— А здравствуй, откуда Богъ принесъ?
— Откуда? знамо откуда, — гуляю, жениховъ да невѣстъ высматриваю; что я за песъ шелудивый такой, что и на гуляньи показаться не могу. Слава Богу, и одеженка есть, да и рыло не лыкомъ шито.
— Что-жъ, Ивановна, чѣмъ подчивать-то? вотъ, ужъ по закону, кутейки сначала; да хересу, али водочки? — спросила ее Пелагея Степановна.
— Да ужъ лучше водочки, родная, — поваднѣе будетъ.
— Пожалуйте!
Пелагея Степановна подала ей чашку съ кутьей; Ивановна зацѣпила ее ложкой.
— Какъ покойниковъ-то звали?
— Іоаннъ, Варвара и Петръ…
— Упокой Господи души рабовъ твоихъ: Іоанна, Варвары и Петра…. и, перекрестившись большимъ крестомъ, Ивановна проглотила ложку кутьи.
— Ну, а послѣ водочки-то, кофейку.
— Развѣ одну только чашечку, и то наскору руку; вѣдь я, родная, по дѣлу пришла.
— Сейчасъ, сейчасъ… Гаврюшка, что-жъ самоваръ-то готовъ, что-ли?
— Готовъ.
— Ахъ какой мерзавецъ мальчишка! чтожъ ты за Петенькой-то не смотришь; смотри, видишь, онъ къ самовару подошелъ, обвариться можетъ. Погоди! я ужо скажу Евстигнею Егорычу: онъ-те задастъ!
— Дѣло въ два слова разскажу, начала Ивановна:- есть у меня одинъ человѣкъ, Антиповъ прозывается, такъ павой-то твоей плѣнился, что ночей не спитъ. Онъ здѣсь, ужо я его проведу мимо полисада, а вы, какъ-будто не нарокомъ, и зазовите насъ.
— Да чьихъ онъ?
— Антиповъ, говорю, отецъ евонный рыбой торгуетъ. Славный женихъ; а ужъ какой скромный, какъ дѣвушка. Богатые купцы! Даве я къ вамъ забѣгала, хотѣла васъ увѣдомить, да прибѣгаю въ куфню; а куфарка говоритъ, ужъ уѣхали; я такъ и руками всплеснула.
— Да это не тѣхъ-ли Антиповыхъ, что садки-то свои на Фонтанкѣ имѣютъ?
— Ихній, ихній!
— Еще домина у нихъ огромный недалеко отъ насъ?
— Они, они!
— А, батюшка, да вѣдь это богачи!
— Ужъ я, родная, какую-нибудь голь не посватаю.
— Да гдѣ же онъ ее видѣлъ?
— На свадьбѣ говоритъ, вмѣстѣ пировали.
— Ахъ, батюшки! и Пелагея Степановна бросилась обдергивать на Манечкѣ платье, хотя платье и безъ того хорошо сидѣло. — Такъ ты ужъ приведи его къ намъ, Ивановна…
— Безпремѣнно приведу, ужъ что сказала, то сдѣлаю.
* * *Часа въ три поминовеніе родственниковъ было въ самомъ разгарѣ. Во многихъ мѣстахъ уже валялись разбитые полуштофы и бутылки и родственники покойниковъ громко возглашали имъ «вѣчную память»; совершенно упившіеся валялись между могилъ.
— Что есть душа? — говорила одна сибирка другой, — душа есть духъ… тепереча, примѣромъ, у coбаки не душа, а паръ, и у анафемы, который, значитъ, анафемѣ преданъ, тоже паръ… а французъ, у него не паръ.
— Позвольте; конечно, мы теперь выпимши, но все-таки свое разсужденіе можемъ имѣть: у турка или, выходитъ значитъ, у арапа тоже паръ… а у француза, у того не паръ.
— Извѣстно, потому французъ христіанинъ; а нѣмецъ, шведъ и лютеранинъ, и католикъ тоже… ну, англичанинъ — тотъ опять не то, тотъ мытарства проходитъ.
— Это точно…
— Ну, выпьемъ…
— Если вы, тепереча, Авдотья Андреевна, не примете въ соображеніе то, что я есть, — говоритъ писарь, возсѣдающей съ нимъ рядомъ дѣвушкѣ,- и будете прямо тиранствовать надо мною единственно изъ своего плезира и гордости, то, можетъ быть, я несчастный, безвременно сойду въ могилу, и вы будете приходить сюда и оплакивать меня при пѣсняхъ соловья… скажите одно слово, да или нѣтъ…
— Не знаю… шепчетъ дѣвушка.
— Это ваше рѣшительное слово?
Дѣвушка молчитъ.
— Скажите одно слово: да или нѣтъ… снова пристаетъ писарь.
— Да, едва слышно отвѣчаетъ она.