Она принялась запихивать в рану марлю.
Джонни приподнял край кухонного полотенца, заглянул под него.
— Успели как раз вовремя, — с ухмылкой заметил он. — Старина Ред Гамильтон уже стал синеть.
За окном послышался шорох шин, подъехала какая-то машина. Вполне возможно, что копы, но тут уж мы ничего не могли поделать.
— А ну-ка, нажми хорошенько, — сказала она мне и показала на дырку с торчащей из нее марлей. — Гладильщица из меня никакая, да и швея тоже, но все же попробую подштопать парнишку.
Мне страшно не хотелось прикасаться к ране, но делать было нечего, пришлось повиноваться. Я надавил на края раны, из нее вытекло еще немного гноя, на сей раз — более водянистого. Тут желудок у меня начало выворачивать наизнанку, и я рыгнул несколько раз. Просто не мог сдержаться.
— Кончай, — сказала она. — Коли считаешь себя мужчиной, способным спустить курок и проделать в человеке дырку, должен и с дыркой уметь обращаться, — и принялась зашивать рану длинными стежками крест-накрест, проталкивая иглу в распухшую плоть. После первых двух я отвел глаза — просто не в силах был смотреть.
— Спасибо тебе, — сказал Джонни, когда она закончила. — И еще хочу, чтоб ты знала, я у тебя в вечном долгу.
— Рано радуешься, — заметила она. — И одного шанса против двадцати не дала бы, что он выкарабкается.
— Он выкарабкается обязательно, вот увидишь, — сказал Джонни.
* * *Тут в комнату ввалились Док и Волни. За ними маячил еще один член банды, Бастер Дэггз, или Дрэггз, точно теперь не помню. Тем не менее именно он бегал звонить по телефону на станции автосервиса, и ему сообщили, что феды вовсю шуруют в Чикаго, гребут всех подряд, кто, как им кажется, мог бы иметь отношение к похищению Бремера — последнему крупному делу банды Баркера. В числе арестованных оказались: Джон Дж. (Босс) Маклафин, у которого были свои люди в среде виднейших чикагских политиков, а также доктор Джозеф Моран по прозвищу Плакса.
— Моран сдаст федам это местечко, — сказал Волни. — Ему это раз плюнуть.
— Может, это вообще вранье, — заметил Джонни. Джек лежал без сознания. Рыжие пряди разметались по подушке и напоминали кусочки мелко скрученной проволоки.
— Ты не хочешь верить, не надо, никто тебя не заставляет, — сказал Бастер. — Мне сообщил это Тимми О'Ши, лично.
— А кто такой этот Тимми О'Ши? Шестерка у Попа? — презрительно заметил Джонни.
— Он племянник Морана, — ответил Док, закрывая тем самым тему.
— Знаю, о чем ты думаешь, красавчик, — сказала Джонни Крольчиха. — Но только зря. Если посадить этого парня в машину и везти в Сент-Пол объездными путями, где не дороги, а сплошь кочки да ухабы, он к утру Богу душу отдаст.
— Вполне можете оставить его здесь, — заметил Волни. — Приедут копы, они о нем и позаботятся.
Джонни сидел в кресле, пот градом катился по лицу. Он выглядел страшно усталым, но улыбался. Джонни всегда улыбался.
— Да уж позаботятся, это точно, — выдавил он. — Но только ни в какую больницу они его не повезут. Скорее всего положат подушку на лицо и сядут на нее. — Тут я вздрогнул, вы наверняка догадываетесь почему.
— Что ж, вам решать, — сказал Бастер. — Потому как к рассвету они непременно окружат эту забегаловку. Лично я собираюсь рвать когти.
— Да, поезжайте все, — сказал Джонни. — Это и к тебе относится, Гомер. А я останусь здесь, с Джеком.
— Ну уж нет, черта с два, — сказал Док. — Я тоже остаюсь.
— И то правда. Почему бы нет? — кивнул Волни Дэвис.
Бастер Дэггз, или Дрэггз, посмотрел на них, как смотрят на сумасшедших. И знаете что? Лично меня это ничуть не удивило. Уж кому, как не мне, было знать, каким воздействием на людей обладал наш Джонни.
— Я тоже остаюсь, — сказал я.
— А я сматываюсь, — сказал Бастер.
— Вот и славненько, — заметил Док. — Заодно заберешь с собой Крольчиху.
— Да ну вас к чертям собачьим! — огрызнулась Крольчиха. — Лично я как раз собиралась сварганить чего-нибудь пожрать.
— Совсем, что ли, сбрендила? — спросил ее Док. — Какая еще жратва? На дворе час ночи, и лапы у тебя по локоть в крови.
— Да мне плевать, сколько там сейчас времени, а кровь можно смыть, — сказала она. — Сейчас сварганю вам, мальчики, самый роскошный завтрак в жизни — яйца, бекон, соус, поджаристые такие булочки с хрустящей корочкой.
— Я люблю тебя! Выходи за меня замуж! — сказал Джонни, и мы дружно расхохотались.
— Ладно, — проворчал Бастер. — Раз обещан такой завтрак, я что, рыжий, что ли? Я тоже остаюсь, ненадолго.
Вот так и получилось, что мы остались в том фермерском доме на задворках Авроры. Остались и были готовы умереть ради парня, который — причем не важно, нравилось это Джонни или нет — был уже одной ногой в могиле. Мы забаррикадировали входную дверь диваном и креслами, а черный ход — газовой плитой, которая все равно не работала. Зато дровяная печь еще как работала! Мы с Джонни принесли из «форда» автоматы, Док достал с чердака несколько пушек. И еще — целый ящик гранат, миномет и ящик снарядов к этому самому миномету. Готов побиться об заклад: у армейских частей, стоявших в тех краях, не было такого вооружения! Ха-ха-ха!
— Лично мне плевать, сколько у нас этого добра! — проворчал Док. — Главное, что этот сучий потрох Мелвин Первис с ними, вот что меня угнетает.
К этому времени Крольчиха успела накрыть на стол, время еще раннее, но фермеры встают и завтракают еще засветло. Ели мы по очереди, двое постоянно вели наблюдение за подъездом к дому. Один раз Бастер поднял тревогу, и все разбежались по своим местам, но тревога оказалась ложной — просто по дороге проехал грузовик с молоком. А копы так и не явились. Можете считать, что информация была ложной. Но лично я приписываю это удачливости Джонни.
Джеку тем временем становилось все хуже. К середине следующего дня даже Джонни, наверное, стало ясно, что дружку его долго не протянуть, но он предпочитал помалкивать об этом. Лично мне было жалко ту женщину. Крольчиха увидела, как между крупными черными стежками на ране снова просачивается гной, и заплакала. Сидела и лила слезы. Точно знала Джека Гамильтона всю свою жизнь.
— Не переживай, — сказал ей Джонни. — Не убивайся так, красотка! Ты сделала все, что могла. И потом, может, он еще выкрутится.
— А все потому, что я доставала эту чертову пулю пальцами! — всхлипнула Крольчиха. — Не надо было этого делать. Уж мне лучше знать.
Ничего подобного, — встрял я. — Дело совсем не в том. Дело в гангрене. Гангрена, она уже была там.
Много ты понимаешь! — огрызнулся Джонни и гневно сверкнул глазами. — Инфекция, возможно, но только не гангрена. И уж тем более сейчас никакой гангрены у него нет.
Как же, как же, подумал я. Да у него был гнойный запах этой самой гангрены. Но что мы могли поделать?..
Джонни все еще не сводил с меня сердитых глаз. «Помнишь, как Гарри называл тебя еще тогда, в Пендлтоне?»
Я кивнул. Гарри Пирпонт и Джонни всегда были закадычными дружками, а вот я Гарри никогда не нравился. Если б не Джонни, он бы никогда не взял меня в банду, а ведь с самого начала, если вы помните, это была банда Гарри Пирпонта. Гарри считал меня дураком. Еще одна вещь, которую никогда не признавал Джонни, даже отказывался это обсуждать. Джонни хотел, чтобы все были друзьями.
Хочу, чтоб ты пошел и заарканил несколько тварей, но только покрупнее. Самых жирных, визгливых и зловредных, — сказал мне Джонни. — Ну, помнишь, как тогт да, в Пендлтоне. — Как только он попросил меня об этом, я сразу понял: теперь и до него наконец дошло, что Джеку кранты.
Мальчик-Муха — так прозвал меня Гарри Пирпонт в исправительной тюрьме Пендлтон, еще в ту пору, когда все мы были мальчишками. И где я плакал по ночам, закрыв голову подушкой, чтобы не услышали охранники.
Что ж, с тех пор немало воды утекло, а Гарри кончил дни на электрическом стуле в тюрьме штага Огайо, так что не один я, как выяснилось, был дураком.
Крольчиха хлопотала на кухне, готовила обед, резала овощи. На плите что-то кипело в горшочке. Я спросил, не найдется ли у нее нитки, на что она ответила, что мне, черт возьми, прекрасно известно, нитки у нее имеются, разве я сам не стоял рядом и не видел, чем именно она зашивает моего дружка? Не спорю, ответил я, но только то были черные нитки, а мне нужны белые. С полдюжины кусков, примерно вот такой длины. И я растопырил пальцы ладони дюймов на восемь. Тут ей понадобилось знать, для чего мне они. На что я ответил, что если ей так интересно, может подойти вон к тому окну, над раковиной, и посмотреть.
— Да оттуда ни хрена не видать, кроме сортира, — сказала она. — И знаете, мне совсем не интересно смотреть, как вы справляете личную нужду, мистер Ван Митер, — язвительно добавила она.
На двери в кладовую у нее висела сумочка. Она порылась в ней, достала моток белых ниток и отрезала мне шесть кусков. Я сердечно поблагодарил Крольчиху, а потом спросил, не найдется ли у нее пластыря. Пластырь нашелся — она достала его из ящика буфета и объяснила, что держит здесь потому, что постоянно режет пальцы. Я взял пластырь и вышел на улицу.
На двери в кладовую у нее висела сумочка. Она порылась в ней, достала моток белых ниток и отрезала мне шесть кусков. Я сердечно поблагодарил Крольчиху, а потом спросил, не найдется ли у нее пластыря. Пластырь нашелся — она достала его из ящика буфета и объяснила, что держит здесь потому, что постоянно режет пальцы. Я взял пластырь и вышел на улицу.
* * *В исправительную тюрьму Пендлтон я попал за то, что воровал кошельки в поездах на Нью-Йоркской центральной железной дороге. С тем же «диагнозом» угодил туда и Чарли Мэкли — мир, как говорится, тесен. Ха! Власти стремились занять плохих парней каким-то делом, и исправительная тюрьма Пендлтон, штат Индиана, была забита под завязку. Там имелась прачечная, плотницкая мастерская, а также целая фабрика по пошиву одежды, где заключенные шили штаны и рубашки, в основном для охранников и прочих сотрудников пенитенциарной системы штата Индиана. Кое-кто из ребят называл это портковым ателье, другие — просто дерьмовым. Там я и познакомился с Джонни и Гарри Пирпонтом. У Гарри и Джонни никогда не возникало проблем с выполнением плана, мне же всякий раз не хватало десяти рубах или пяти пар штанов, и в наказание меня заставляли стоять на циновке. Охранники считали, что все это потому, что я постоянно валяю дурака, Гарри думал то же самое. Но истинная причина крылась в том, что я был нерасторопен и неуклюж, и Джонни это понимал. С этого-то всё и началось.
Если заключенный не выполнял плана, его на весь следующий день отправляли в будку для охранников, где на полу была постелена тростниковая циновка размером два квадратных фута. Заключенному полагалось снять с себя все, кроме носков, и простоять на этой циновке весь день. Стоило хоть раз сойти с нее, и ты получал плеткой по заднице. Стоило сойти дважды — ты получал уже нешуточную взбучку, когда один из охранников держал тебя, а другой метелил почем зря. Стоило сойти в третий раз — и тебя на неделю отправляли в одиночную камеру. Разрешалось пить воду, сколько хочешь, от пуза, но в том-то и заключалась главная подлость — в туалет водили только один раз в день. А если тебя заставали стоящим на циновке и писающим прямо на нее, ты получал такую взбучку, что небо казалось с овчинку, после чего тебя бросали в яму.
Все это было страшно утомительно и скучно. Скучно в Пендлтоне, скучно в Мичиган-Сити, в тюрьме для взрослых ребят. И заключенные пытались хоть как-то разнообразить свое существование. Кто-то рассказывал разные байки. Кто-то пел. Другие составляли списки женщин, которых собирались трахнуть, выйдя на свободу.
Что касается меня, так я научился ловить арканом мух.
* * *Лучшего места, чем сортир, для ловли мух не сыскать. Я занял боевой пост у двери и принялся делать петли на нитках, которые дала мне Крольчиха. После этого оставалось только ждать. И не шевелиться, чтобы не спугнуть добычу. Всему этому я научился во время долгих стояний на циновке. Такие навыки не забываются.
Ждать пришлось недолго. В начале мая мух появляется предостаточно, причем они еще достаточно сонные, а потому двигаются медленно. И любой, кто думает, что заарканить муху или слепня с помощью лассо невозможно… что ж, считайте, как хотите, можете для разнообразия заарканить комара.
После трех попыток я наконец добыл первую. Это еще цветочки; иногда, стоя на циновке, я проводил полдня, прежде чем удавалось заарканить хотя бы одну. А после этого добыча так и пошла косяком. Крольчиха крикнула из окна:
— Эй, чем это ты там занимаешься, черт бы тебя побрал? Колдуешь, что ли?
Издали это вполне могло показаться колдовством. Можете вообразить, как это выглядело с расстояния, скажем, двадцати ярдов: стоит у сортира мужчина и забрасывает лассо из тоненькой нитки — издали ее даже не видно, — и вместо того чтобы упасть на землю, нитка зависает в воздухе! А все потому, что в петлю попался солидных размеров слепень. Джонни бы наверняка увидел, но в том, что касается остроты зрения, никто не мог тягаться с нашим Джонни, даже Крольчиха.
Я потянул за свободный конец нитки и прилепил ее к дверной ручке сортира с помощью пластыря. Затем начал охотиться за следующей мухой. А потом — еще за одной. Из дома вышла снедаемая любопытством Крольчиха. Я разрешил ей остаться, но только предупредил, чтобы вела себя тихо. И она старалась вести себя тихо, но не очень-то получалось; в результате я сказал, что она распугала мне всю добычу, и велел убираться, откуда пришла.
У сортира я проторчал часа полтора — достаточно долго, чтобы уже не чувствовать запаха. Похолодало, и мухи стали совсем вялыми. В общей сложности удалось поймать пять. По меркам Пендлтона, это считалось бы целым стадом, но лично я считаю такое сравнение неуместным. Ведь там далеко не всякому ловцу мух удавалось занять столь выгодную позицию, возле сортира. Как бы там ни было, но охоту пришлось прекратить, холод разогнал всех мух в округе.
Я медленно прошел через кухню, Док, Волни и Крольчиха хлопали в ладоши и хохотали. Спальня Джека находилась в глубине дома, и там было темно. Именно поэтому я и попросил белые нитки, а не черные. Наверное, в тот момент я походил на человека, несущего связку невидимых воздушных шаров на ниточках. За тем разве что исключением, что мухи громко жужжали. Небось недоумевали и возмущались, бедняжки, что же такое с ними произошло.
— Провалиться мне на этом самом месте! — воскликнул Док Баркер. — Нет, правда, Гомер! Где ты этому научился?
— В исправительной тюрьме Пендлтон, — сказал я.
— И кто тебе показал эту хохму?
— Да никто, — ответил я. — Просто попробовал раз и получилось.
— Но почему нитки у них не спутались? — спросил Волни. Глаза у него были круглыми, как виноградины. И мне почему-то стало страшно приятно.
— Без понятия, — ответил я. — Просто каждая муха летает в своем пространстве, их пути никогда не пересекаются. Загадка природы.
— Гомер! — заорал из соседней комнаты Джонни. — Если твари на поводке, тащи их сюда! Самое время.
Я прошел через кухню, слегка подергивая за ниточки, как бы давая тем самым мухам понять, кто здесь теперь хозяин положения. Крольчиха придержала меня за руку.
— Твой дружок уходит, — сказала она. — И твой другой дружок просто сходит от этого с ума. Потом ему, конечно, станет легче, но теперь он плох, совсем плох. Даже опасен.
Мне и без нее было это известно. Ведь Джонни привык всегда добиваться того, чего ему хотелось по-настоящему. А на этот раз не вышло.
Джек полулежал на подушках, и хоть лицо у него было белым-бело, как бумага, сразу было видно, что он в сознании. Перед смертью с людьми такое случается.
— Гомер! — сказал он и весь так и просветлел. А потом увидел мух и засмеялся. То был какой-то странный, нехороший, визгливый и сиплый смех, который тут же перешел в кашель. И Джек кашлял и смеялся одновременно. Изо рта у него пошла кровь, и несколько капель брызнуло на мои нитки. — Прямо как в Мичиган-Сити! — крикнул он и хлопнул себя по ляжке. По подбородку бежала уже целая струйка крови, стекала на майку. — Как в старые добрые времена! — И он зашелся в приступе кашля.
На Джонни было страшно смотреть. По его глазам я понял: он хотел, чтобы я побыстрее убрался из комнаты, иначе Джек просто задохнется в своем кашле. И в то же время он понимал, что это — ерунда, что Джеку все равно суждено умереть, так пусть лучше он умрет счастливым и смеющимся, глазеющим на стайку пойманных у сортира мух. Чему быть, того не миновать.
— Джек, — сказал я, — ты давай это, потише, что ли…
— Да я теперь в полном порядке, — усмехаясь и сипя, пробормотал он. — А ну, дай-ка их сюда поближе! Подойди, чтоб я мог получше рассмотреть. — Но едва он успел сказать это, как снова захлебнулся в кашле. Согнулся, подтянул к животу колени, и изо рта на простыни хлынул целый поток крови.
Я покосился на Джонни, тот кивнул. И поманил меня к себе. Я медленно направился к нему, сжимая в руке пучок ниток, плавающих в полутьме, точно тонкие белые черточки. Видно, Джек тоже понимал, что настал его последний час.
— Отпусти их, — еле слышно прохрипел он. Я едва разобрал эти два слова. — Помню…
И я повиновался. Разжал пальцы. Секунду-другую нитки оставались слипшимися внизу — видно, оттого, что пальцы у меня вспотели, — затем разлетелись в разные стороны. И тут я вдруг почему-то вспомнил, как Джек стоял на улице после ограбления банка в Мейсон-Сити. Палил из автомата и прикрывал меня, Джонни и Лестера, а мы волокли заложников к машине в надежде удрать вместе с ними. Вокруг Джека так и свистели пули, одна зацепила его, но в тот момент он выглядел так, словно будет жить вечно. Теперь же лежал на окровавленной простыне, подтянув колени к животу.
— Вы только посмотрите на них, — еле слышно прошептал он. Белые нитки так и порхали в воздухе.
— Это еще не все, дружище! — воскликнул Джонни. — Смотри! — Он шагнул к двери, ведущей на кухню, резко развернулся и отвесил поклон. Он улыбался во весь рот, но то была самая грустная улыбка из всех, что мне доводилось видеть. Просто все мы из кожи лезли вон, чтобы напоследок развеселить нашего умирающего товарища.