Бог огня - Telly

ВАСИЛИЙ КАЗАРИНОВ

Пламя творит зло, и пожирает его, и сжигает души двоих, считающих, что месть — это и есть правосудие.

Над Россией — черная ночь бандитизма, и надеяться можно только на себя...

Невыносимо унылый и холодный — под стать погоде — голос трубы был различим от самых ворот, где царило нездоровое, учитывая назначение этой обнесенной высоким каменным забором территории, оживление.

Она закурила и огляделась. Высоцкий слишком аккуратен, причесан и рекламен. Квантришвили слишком помпезный. Золотой ангел за золотой изгородью и вовсе не производит впечатления надгробного изваяния — в сияющих своих ризах он смотрится огромной рождественской игрушкой. И только ветхая, вся в коросте трещин и известковых струпьев часовенка у края аллеи напоминает о прежних умных и уютных, смирных временах.

Она пошла к конторе, возле которой громоздились строительные вагончики.

Лупа сидел на крылечке и сонно курил. Длинная изящная сигарета с золотым ободком ("Данхил"? — предположила она) в руке человека, одетого в линялый ватник, бесформенные ватные штаны и заляпанные глиной сапоги, выглядела достойным знаком новейших времен. Впрочем, и прежде гробокопатели были не самыми бедными гражданами.

Лупа поднял на нее свои желтые навыкате глаза, выплюнул сигарету и пнул ногой один из похоронных самокатов.

— Садись, прокачу. — Он засмеялся, обнажив острые, гнилые зубы. — С ветерком. По старой дружбе.

— Почему бы нет? Но бывшим одноклассникам положена скидка. Столько лет на соседних партах... А какой у тебя тариф за километр? Задрал, наверное, цены?

Она подняла голову, Ветер шел по верхам, трепал мощные кроны старых деревьев и вплетал в них голос невидимой трубы.

— Господи, как заунывно дудит, похоронно как...

— Так ведь настроение создает. — Лупа сунул руку за пазуху, извлек оттуда плоскую пачку, вставил новую сигарету в угол рта, набросил на плечо моток толстой веревки, взялся за черенок прислоненной к крылечку лопаты. — А ты чего здесь?

—Да так... — Она неопределенно махнула рукой. — Шла мимо, решила заглянуть. Может, выпьем по чуть-чуть? Славные школьные годы вспомним, а?

— Почему бы и нет?

Они удалились в дальний тихий угол кладбища, пристроились на лавочке за какой-то ветхой оградой.

— А ты ничего так, — прошелся по ней неторопливым, слегка повлажневшим после первого глотка взглядом Лупа. — Сохранилась ничего.

— Ты всегда был глазастым мальчиком, — усмехнулась она.

Да, отсюда, наверное, и пошло это прозвище: Лупа — от больших и круглых, почти без ресниц глаз навыкате, желтоватых, в самом деле напоминавших маленькие увеличительные стекла, лупы. Однако в отличие от волшебных стекол, которыми можно было ловить беспредельно огромный солнечный свет и ткать из него плотную крученую золотую нить, на кончике которой созревала горячая беспощадная сила, оставлявшая на обломке деревяшки черный дымящийся и восхитительно сладко пахнущий след, в отличие от этих отполированных стекол, открывавших доступ к тайнам и мельчайшим штрихам предметного мира, к его фактурным рельефам и текстурным рисункам, глаза Лупы не обладали никакими волшебными свойствами. Больше того, своей нездоровой округлостью и выпуклостью они намекали на какой-то умственный дефект... Тупо и равнодушно следил он, стоя у школьной доски, за грозными движениями учительской руки, выводящей в дневнике либо замечание, либо приглашение родителям зайти для разговора, — эти приглашения к седьмому классу потеряли всякий смысл, потому что белая горячка уморила отца Лупы, а от матери, бессловесной, оплывшей женщины неопределенного возраста, добиться чего-то путного было сложно... Она понуро сидела на стуле в учительской, комкала влажный платок, сонно кивала и плакала. Говорили, что Лупа ее поколачивал. Он подался было в какое-то ПТУ, но очень быстро переселился в колонию для несовершеннолетних, вернулся через год, отметился на школьном дворе, совершенно какой-то взрослый, и это был последний раз, когда она его видела. Потому что он очень скоро отправился в те же отдаленные края, и потом опять, и потом снова, уже в какое-то взрослое заведение, — так, видимо, и ходил туда-сюда, здесь не особенно задерживаясь, и окончательно пропал, сгинул в своих ледовых широтах.

Ан, значит, не сгинул: четыре месяца назад она увидела его здесь и узнала по глазам — глаза оставались прежними.

Попивая принесенный ею коньяк, Лупа размяк, принялся вспоминать какие-то слезливые лагерные байки. Под этот ностальгический разговор она ненавязчиво поинтересовалась;

— А что, тамошние твои знакомые сюда не забредают?

Он скривил рот:

— Обижаешь, еще как встречаются, ты же видела там при входе свежие могилы. Не могилы, а произведения искусства, мрамор, позолота: братва своих тут норовит хоронить, только тут, понт такой, скоро в четыре этажа их класть придется.

Потом он нетвердым взглядом обвел окрестности и глупо улыбнулся:

— О, смотри, там, у дерева, серьезный, говорят, был человек.

Она проследила за его взглядом: за аккуратной медной оградой на лавочке неподвижно сидел, выпрямив спину, импозантный седой человек. На вид ему лет шестьдесят пять. Он из тех людей в возрасте, что стремятся отодвинуть наступающую старость и тщательно следят за внешностью: ухожен, гладок, одет не броско, но качественно.

— Не сильно похож на братву, — усомнилась она.

— Это есть, — согласился Лупа. — Не похож. Такие пушки под мышкой не таскают. Ни к чему она ему. Ювелир он, Да, говорят, завязал с делами, — Лупа плеснул в стаканчик остатки коньяку, выпил, занюхал тыльной стороной ладони. — Там дочка его лежит и зять. Въехали на машине в стену и прямым ходом — сюда. Уже лет десять как. Люди трепались, с тех пор он дел и не касался. Может, в Бога уверовал, — Лупа вяло усмехнулся, — а может, еще чего. Не знаю. А только он каждую неделю тут, ага, по четвергам. И даже зимой — прикинь? — зимой-то. Скорбит человек... Он один с внучкой остался. Хорошая девчонка, в теннис классно играет.

— Откуда ты знаешь про теннис? — изумилась она.

— У меня баба там работает на стадионе, ага, в буфете работает, — пояснил он.

— Ну-ка, расскажи мне про девочку.

Вскоре она знала — немного, но вполне достаточно, чтобы составить себе представление об этом пожилом человеке. Девочка, судя по всему, с ним не живет. Лупа рассказал, что на кортах она появляется четыре раза в неделю в сопровождении какой-то пожилой дамы, то ли бонны, то ли дальней родственницы. Раз в неделю туда приходит ювелир, садится на трибуну и осмотрит издалека за игрой детей. Вот и все.

— Ага, — задумчиво протянула она, — держит девочку на расстоянии. Стало быть, чего-то опасается.

Попрощавшись с Лупой, она двинулась по аллее, делая вид, будто рассматривает памятники. Бродить пришлось долго, седой человек не спешил покидать свою лавочку. Наконец он направился ей навстречу. Когда он проходил мимо, она подала голос:

— Извините, пожалуйста.

Он был погружен в свои мысли, поэтому остановился не сразу, прошел мимо. Через пару шагов обернулся и рассеянно посмотрел на нее:

— Мадам?

Она быстро и четко изложила суть дела: у нее есть некоторое количество камней — привезли по случаю из Южной Африки, — ей необходима консультация опытного человека на предмет их качества. Для хорошего ювелира это не составит труда.

Некоторое время он молча рассматривал собственные ногти, потом оценивающим взглядом окинул собеседницу, улыбнулся и сказал:

— Вы, я вижу, человек деловой...Судя по туалетам и вообще... — Он аккуратно ладонью поправил у виска и без того идеально лежавшие седые волосы.

— Предположим.

— Деловой человек обязан понимать партнера по переговорам с полуслова.

— Предположим. И что дальше?

— Дальше? Дальше я скажу вам: до свидания. Успехов и всяческих благ. Позвольте мне пройти.

Заложив руки за спину, он расслабленным прогулочным шагом двинулся прочь. Она усмехнулась, покачала головой и направилась следом. Он явно чувствовал ее присутствие за спиной, но виду не подавал и только ближе к выходу, неподалеку от церкви, резко остановился, развернулся всем корпусом.

— Ваша настойчивость достойна лучшего применения. — Он опять осторожно прикоснулся к виску. — Ну так и направляйте ее на разумные дела... Кстати, ваши партнеры по бизнесу столь же долготерпивы, как и я? Это, должно быть, очень полезные люди. Интересно, кто они такие.

— Кто? — в замешательстве переспросила она.

Глядя через его плечо, она будто наяву увидела опять события полугодовой давности: вот под арку медленно вползает черный лимузин, выходит шофер, открывает заднюю дверцу, вытягивается у нее чуть ли не по стойке "смирно", а из салона вышагивает Игнатий Петрович, ищет кого-то взглядом и наконец находит. Не спеша приближается, наклоняет голову и прикасается губами к ее руке. И что-то показалось странным... Да, прежде чем оставить на тыльной стороне ладони прохладный след поцелуя, он, кажется, сплюнул.

— Кто? — переспросила она. Бессознательно, скорее следуя в русле этого смутного воспоминания, она назвала имя.

Ювелир прикрыл глаза и кончиком, языка облизал верхнюю губу.

— Солидная рекомендация... Даже более чем. — Согнутым пальцем он потер висок. — Так в чем, я что-то не расслышал, суть вашего дела?

— Честно?

Он пожал плечами, — мол, как вам будет угодно. Она ледяным тоном сообщила:

— Да ничего особенного... Мне надо убить человека. Собеседник, прищурившись, некоторое время молча смотрел на нее, потом сокрушенно покачал головой:

— Мадам, прощайте.

— Вы пожалеете о том, что не дослушали меня.

— Мадам... — мягко, с отеческой теплотой в голосе произнес он. — Не надо... Не надо на меня наезжать. Ей-богу, я не первой молодости человек, которого, если разобраться, ничто не удерживает на этом свете. Ни дело, ни собственность. Ни воспоминания, ни поздняя любовь. Так что поберегите эти ваши леденящие душу реплики для какого-нибудь другого случая. — Он потоптался на месте, провел ладонью по голове, проверяя форму зачеса, склонил голову набок. — Прощайте.

На следующий день она подъехала к стадиону, заплатила за пользование кортом, переоделась, успела помахать ракеткой у разминочной стенки, и только тогда появились дети.

Она зачехлила ракетку, отошла к тентам, где на пластмассовых стульчиках переводили дух какие-то отвратительно обрюзгшие теннисисты, немыслимо дорого экипированные, — ну вылитый четвертьфинал "Большой шляпы" в полном составе, — утерла вспотевший лоб полотенцем, присела на безопасном от жиронасыщенных спортсменов расстоянии и стала ждать.

Толком она и сама не знала, чего, собственно, дожидается, — отдыхала под тентом, наблюдая за детьми, с сатанинским упорством расстреливавшими стенку.

Девочка, несмотря на юный возраст (сколько ей? на вид лет семь...), прекрасно работала с ракеткой и явно выделялась в своей группе: координирована, подвижна, хорошая врожденная реакция и то внутреннее чутье, какое просто дается человеку свыше: воспитать его в себе невозможно. Это стало ясно уже в первый момент, когда орава симпатичных детей во всем белом, опрятных, аккуратно причесанных, с умными лицами появилась из раздевалки и неторопливо потекла мимо кортов, казавшихся с верхнего яруса трибуны плоскими ожогами на теле стадиона, в дальний угол, к высокой стенке, где сначала детей ожидала разминка, а потом долгое изнурительное вколачивание мячей в каменную несокрушимую преграду. Уже в том, как девочка двигалась в своей белой короткой юбочке, белых высоких гольфах и массивных кроссовках — летящий шаг, широкий разворот плеч, приподнятый подбородок, — угадывалась та будущая грация, которая со временем прорастет в ней, оформится, окрепнет и сделает ее неплохим игроком.

— Ах, что за прелесть... - шептала женщина, сидя на белом пластиковом стуле под тентом.

Заметила она ювелира не сразу. Он был на трибуне среди людей преклонного возраста, скорее всего бабушек и дедушек тех детей, что лупили в стену, и смотрел в одну точку.

Их разделяло приличное расстояние, но она сумела проследить, куда направлен этот взгляд, — на тонконогую девочку.

Женщина натянула кепку с длинным козырьком на нос, расслабилась, прикрыла глаза, пробуя сосредоточиться и мысленно сблизить их лица — пожилого мужчины и девочки.

Да, что-то есть неуловимое — то ли разрез глаз, то ли очерк рта, то ли форма подбородка, то ли иное нечто, передаваемое дочери отцовской кровью. Впрочем, скорее всего, не отцовской, а дедовской.

Женщина взяла с белого передвижного лотка, представлявшего собой некое подобие походного бара, стакан апельсинового сока, сунула ракетку в сумку, перекинула лямку через плечо и медленно пошла по краю стадиона туда, где был выход на трибуны.

Ювелир не обратил внимания на женщину, одетую, как и все остальные теннисистки, которая присела на лавку сзади. Он по-прежнему смотрел на детей.

Она посидела, греясь на солнце, потом опустила руку ему на плечо.

С первого взгляда он ее не узнал. Короткая юбка, широкая свободная тенниска, белая длинноносая кепка, надвинутая на глаза. Хотя, скорее всего, он что-то неладное почувствовал в момент прикосновения к своему плечу и напрягся, а потом долго, не меньше минуты, узнавал в этой спортивно одетой, голоногой женщине ту, с кем виделся на кладбище. Наконец он, прищурившись, покачал головой, отвернулся и уставился в затылок сидевшей двумя рядами ниже дамы, в крашеных светло-рыжих волосах которой виднелась отвратительная белая плешь.

— Чудесный какой день, — сказала женщина.

— Не думаю, — без энтузиазма откликнулся он. — Что вам нужно?

— Мне?! — громко изумилась она, вложив в этот возглас все свои представления об опереточных страстях вообще и опереточном недоумении в частности. — Господи, да ничего мне не нужно! С чего вы взяли?

Она перешагнула через скамейку, уселась рядом.

— Просто я хочу поделиться с одним милым человеком забавной историей... — Она поерзала на месте, устраиваясь поудобней, сцепила руки в замок, прижала их к груди. — Вы слушаете? Ну вот... Жил-был один человек, назовем его ювелиром, жизнь его, скорее всего, складывалась беспокойно. И так земную жизнь пройдя до половины... нет, пожалуй, на две трети, он приходит к выводу, что пора бы ему удалиться от дел, во многом еще и потому, что у него внучка... Прекрасно понимая, что профессия ювелира в известном смысле может быть опасна, а также учитывая то обстоятельство, что ребенок может оказаться именно тем больным местом, на которое коллеги — да мало ли что бывает! — при случае могут и надавить, он покупает маленькую квартиру, скажем, в Крылатском или еще где-то в хорошем районе, поселяет туда девочку, приставляет к ней то ли дальнюю родственницу, то ли вообще бездомную бонну, неграмотную, темную, которую ничего не волнует, кроме того, чтобы на столе был кусок хлеба. И жизнь так и идет. Никто не знает, что у него растет девочка, он ее любит на расстоянии... ну, примерно на таком, как отсюда вон до той тренировочной стенки. Раз в неделю он приезжает на стадион, садится на трибуну и смотрит, и, конечно, переживает за девочку: сейчас такая жизнь дикая, детей воруют, принуждают заниматься проституцией — и это в столь юном возрасте...

— Что тебе надо? — не своим голосом перебил он.

— Да ничего такого сверхъестественного. Я же вам говорила...

Она откинулась назад, потянулась и, рассекая фразу паузами, сказала:

— Мне. Надо. Убить. Одного. Человека. — Она вздохнула, подняла сумку, поставила ее на колени. — Вот и все. По нынешним временам не большая проблема. Но вы почему-то отказываетесь мне помочь. Вы утверждаете, что вам безразлично, будете вы валяться под забором с отвернутой башкой или не будете, что вас ничего на этом свете не удерживает...

Он резко повернулся в ее сторону.

— А ты, дура, решила, что все так просто? Вышла на "бродвей", покликала — эй, братва, дело есть! — и тут же к тебе сбежались лихие ребята? Идиотка... Ты бы еще объявление в газету "Из рук в руки" дала. — Он понизил голос. — Ладно, к делу. Что там у тебя — долги? Невозврат кредитов?

— Какая вам разница?

— Значит, есть разница, если спрашиваю. Ты что, в самом деле думаешь, что это так просто — пах-пах, и в кассу, сумма прописью, число и подпись?

Она с минуту молчала и теребила широкую лямку своей спортивной сумки.

— Нет. Не кредит и не долги. Это вообще к бизнесу не имеет отношения. Просто один человек виноват. Страшно, непоправимо виноват. — Она расстегнула молнию, достала из сумки конверт, вложила ему в руку. — Тут все, абсолютно. Адреса, телефоны, круг знакомых, привычный распорядок дня. Все очень подробно.

— Значит, — он взвесил на руке конверт, — человек виноват. А в чем, позвольте полюбопытствовать? Лицо вам его не нравится? Прононс? Или он сильно потеет?

— Из-за него погиб близкий мне человек...

— Повод... — задумчиво протянул он, погружая конверт во внутренний карман пиджака. — И как вам подать это блюдо? Сделать из него отбивную котлету? Или бефстроганов? Застрелить? Отравить? Придушить?.. Валяйте, заказывайте — вы, насколько я успел заметить, человек разборчивый и с тонким вкусом...

— Как хотите.

— Ну, воля ваша. — Он встал, огляделся. — Я дам вам знать, если мои скромные труды дадут хоть какой-то результат. Вы, между прочим, правы, я действительно отошел от дел. Ну да ладно, только ради вас. Прощайте.