Спустя три года у нее был муж, который никогда не смотрел ей в глаза, и любовник, ставший теперь папой римским. И хоть страсть Александра не угасла (пожалуй, она только росла), акты любви стали реже, так что бывали моменты, когда собранные в толстый пучок шелковистые волосы Джулии служили ему подушкой, а не объектом страсти, и он просто зарывался в них лицом и вдыхал аромат своим огромным носом.
Она привнесла в его жизнь спокойствие и уют. Иногда после секса он клал голову между ее грудей и так лежал, пока дыхание его не превращалось в храп, а она ласково гладила его огромные, покрытые жесткими темными волосами плечи. Только убедившись, что он погрузился в глубокий сон, она мягко, но уверенно отодвигала его от себя, ведь под тяжестью его обмякшего тела она едва могла дышать.
Позже, уже ночью, он мог зашевелиться и скользнуть рукой ей между ног или провести пальцами по ее безупречной спине, однако это был скорее жест обладания, чем свидетельство зова плоти. Управлять всем христианским миром – непростая задача, и хотя все знали о неутомимой энергии и выносливости Александра, его возможности были не безграничны. Их не всегда хватало на постель, со временем Джулия поняла и это.
Он все же старался доставить ей удовольствие, раздвигая пальцами ее лобковые волосы, щекоча ее, от чего, к ее немалому удивлению, у нее вырывался неподдельный стон удовольствия. И он улыбался ей, ведь даже обладая великой властью, Александр любил женщин и любил, чтобы они отвечали ему взаимностью.
Вначале он ввел ее в семейный дом через замужество, а потом распорядился, чтобы этот дом оказался рядом с его собственным. И хотя он день и ночь без устали работал, для него ни с чем не сравнимым удовольствием было подхватить полы своих одежд и пробраться по тайному проходу из Ватикана во дворец Зено, зная, что там еще горят свечи и его ждут.
А больше всего ему нравилось приходить неожиданно: лицо Джулии тогда озарялось радостью, верная Адриана что-то счастливо щебетала, а дети… О, его дети… Лукреция бросается в объятья, стоит ему показаться в дверях. Джоффре карабкается по нему, как по лестнице, а Хуан… что ж, в те редкие моменты, когда Хуан дома, он ведет себя самоуверенно и даже нагло, как молодой лев. Хуан с копной темно-рыжих волос и носом, таким же прямым и крючковатым, как его собственный. Хуан, воплощение свежести и молодости, с таким красивым лицом, что его можно было принять за девичье. Хотя в свои семнадцать лет он держался совсем не по-женски. Что за бесконечная энергия, что за возмутительная самоуверенность! Там, где другие видели тщеславие, Александр видел отличный потенциал. Молодой человек, который громко хохочет и шутит по малейшему поводу, готов завоевать мир. Почему бы и нет? Разве жизнь когда-либо награждала тех, кто трусливо отсиживается по углам?
Некогда у Александра был брат, такой же неистовый и нетерпеливый, как Хуан. Ах, как он любил его! Став папой римским, их дядя Каликст сделал его префектом города, обратив на брата ненависть всех старых римских семей. Падение и смерть Каликста глубоко ранили Александра, утвердив в желании отомстить, которое с тех пор не угасало. Но опыт научил его, что стоит, а что нет выставлять напоказ. Чезаре, обладающий удивительно холодным сердцем, кажется, родился с этим талантом. Хуану еще предстояло его обрести. Что ж, он научится…
До чего же прекрасную семью даровал ему Господь! Какой энергией они его наполняли, эти красивые, сильные молодые люди! Он подпитывался их бодростью и с ними рядом сам становился сильнее и могущественнее.
* * *Родриго вытащил руку из-под спящей Джулии и пошевелил затекшими пальцами. В желудке чувствовался какой-то дискомфорт. Болеть он не любил. Он всегда был здоровым, как буйвол – или как бык. Так или иначе, все пройдет. Вероятно, в последнее время перебрал жирной пищи. Папа должен потчевать огромное количество людей, и еда просто обязана быть роскошной. Сам он, даже будучи весьма богатым человеком, предпочитал простую пищу и деревенские вина. Сколько раз он бывал на приемах, где люди пожирали одну за другой отбивные с густым соусом, а потом валились, объевшись, без сил на диванные подушки, разбалтывая чужие секреты развязавшимися языками. Но от Борджиа гости не расползались, придерживая разбухшие желудки, и ни разу еще никто не вынес из дома ни словечка, не предназначенного для чужих ушей.
Он принялся изучать изгибы тела Джулии. Живот уже стал заметен. Должно быть, все случилось перед тем, как был созван конклав: удачный момент для зачатия нового Борджиа, хоть ему (а Родриго не сомневался, что будет мальчик) и потребуется время, чтобы понять, к какому великому роду он принадлежит. Неважно. Под присмотром Адрианы и с помощью искусной швеи беременность можно скрывать сколько потребуется, а потом Джулия может ненадолго заболеть, и это будет хорошим поводом не пускать в дом посетителей, пока она не сможет снова их принимать.
Он провел рукой под ее животом, будто взвешивая растущую в нем новую жизнь. Родриго возбуждал вид беременной женщины: живое напоминание о его власти над ней. Он вспомнил первую беременность Ваноццы. Тогда она носила Чезаре. Ее груди набухли, а от пупка к паху протянулась темная линия. Как хорошо было опустить голову ей на живот, пытаясь уловить шевеление ребенка. Чезаре озорничал уже в утробе матери: его пинки и толчки всегда были неожиданными. Мальчишкой он любил вставать в боевую стойку, сжав кулаки, а на личике читалась затаенная агрессия. Лукреция совсем не такая. Ах, она с самого рождения походила на крошечную богиню, само совершенство, и такая маленькая, что он мог держать ее на одной своей ладони. Никогда еще не доводилось ему видеть ребенка прекраснее.
Родриго лениво провел пальцами вниз по животу Джулии к аккуратной маленькой влажной складочке между ее ног. На этот раз она зашевелилась.
– Ты не спишь?
Она пробормотала что-то неразборчивое. Он был рад услышать ее голос.
– Скоро рассвет. – Он отвел в сторону ее волосы и поцеловал изгиб шеи. – Мне пора идти.
Хоть он никогда и никому не говорил ни слова, его церемониймейстер – вездесущий, но верный Буркард, отлично знал, когда папа ночует не в своей постели. Строгий немец думал, что хранит свои чувства при себе. Александр улыбнулся. Должно быть, он ни разу не смотрелся в зеркало, а иначе увидел бы на своем лице не покидающее его выражение неодобрения.
Джулия повернулась на спину и придвинулась ближе к Родриго. Он приподнялся на локте и заглянул ей в лицо. Идеально белая кожа, казалось, излучала в темноте лунный свет.
– Хорошо ли вы спали, господин? – спросила она хриплым ото сна голосом.
– Я спал с богиней. Как же могло быть иначе? – Он убрал с ее лба прядки волос.
Она тихо засмеялась и вздохнула:
– Пока вы не ушли…
– Пока я не ушел?..
– Хочу… попросить вас о милости.
– Чего же ты хочешь, Джулия Фарнезе? Ведь у тебя все есть, – ответил он чуть снисходительно. Она умела принимать от него подарки так изящно, что дарить их ей доставляло ему особое удовольствие.
– Ах… ничего особенного. Пустяк. Да и не для меня вовсе.
– Тогда считай, что ты это уже получила.
– После того как родится ребенок… Я хочу сказать, когда здесь жизнь снова войдет в свою колею… Я хотела бы… повидать Орсино.
Ответом ей стало красноречивое молчание. Оказалось, это все-таки не пустяк.
– Я не имею в виду надолго. Он уже больше года живет в провинции. Он услышит о ребенке, как бы тщательно ни хранили этот секрет. Мне кажется, правильнее будет, если я сама расскажу ему.
Что бы ни говорили люди, но совесть у Александра была. Конечно, он время от времени думал о судьбе своего племянника, этого рогоносца и неудачника с косыми глазами. В отличие от многих других сильных мира сего, он не любил причинять людям боль. Напротив, он хотел, чтобы Орсино жилось хорошо, и дарил ему земли и привилегии. Но когда ему предстояло выбрать между тем, быть ли счастливым самому или сделать счастливей другого, Родриго легко игнорировал голос совести и ненавидел, если ему о ней напоминали.
– Когда придет время, мать скажет ему все, что необходимо. Он хорошо понимает ситуацию. Он Борджиа и уважает свою семью.
– Но он еще и мужчина. И не самый счастливый.
– Мужчинам и не дано купаться в счастье, – сказал Родриго напыщенно. – Он выражает тебе свое недовольство в письмах?
– Нет. Но мне не нужно, чтобы он его выражал. Я и так все понимаю. – Она одарила его нежной улыбкой. – Я люблю вас, мой господин, не его. И вы знаете об этом. Я не уеду надолго. Поймите, ведь он мой муж.
– А я твой святой отец. – Родриго и сам удивился, как сильно разозлила его просьба Джулии. – Я дам тебе все, кроме него. – В этот момент он отчетливо осознал, что не передумает. Он не отдаст ему Джулию. Она никогда не достанется ни ему, ни какому-то другому мужчине. Без нее, согревающей его постель и охлаждающей его разум, он уже не будет таким, как сейчас, он потеряет жизненно необходимую ему силу. – Попроси у меня что-нибудь другое, – сказал он, смягчившись.
Она отрицательно покачала головой; в темноте было трудно разглядеть выражение ее лица:
– Мне больше ничего не надо, мой господин.
Некоторое время они молчали. Затем она нежно взяла его руку и положила обратно себе под живот. И когда его пальцы вновь окунулись в ее лоно, она тихонько застонала.
– Лишь вы нужны мне, – прошептала она, раздвигая бедра, чтобы ему было удобней. – И перед тем, как вы уйдете…
Он поверил ей, потому что хотел поверить.
* * *И опять этот странный звук – резкий, пронзительный, как будто лиса или другой дикий зверь страдает от боли. На землях, окружавших замок в Субьяко, где в детстве они часто отдыхали летом, она, бывало, слышала по ночам похожий шум, и он всегда навевал ей мысли о смерти.
Но это не животное, и никто не умирал. Лукреция отлично это знала. Эти звуки издавал ее отец в постели с Джулией. Девушка поглубже зарыла голову в подушки. Ну вот, опять. Она ждала, когда послышится голосок Джулии – порой та издавала какие-то сладкие щебечущие звуки, будто певчая птичка на ветвях. Это были звуки любви, а не насилия. Она видела их вместе, видела нежность друг к другу и страсть. Но также она знала: то, чем они занимаются, под запретом. У Джулии есть муж. По законам церкви, это грех. А ведь согрешающий мужчина – ее отец. А ее отец – это церковь. Даже более того: не греши он, ее самой бы не было на свете. Ни ее, ни Чезаре, ни Хуана с Джоффре. Потому что их мать была замужем за другим. Не делает ли это и их, детей, грешниками? Их, так нежно любимых? А не означает ли это, что грех сам по себе, может, и не грех, в зависимости от того, кто грешит?
Вернувшись из монастыря, Лукреция все чаще думала об этом. Раньше, когда она еще была ребенком, все, что происходило вокруг, казалось простым и понятным. Она едва помнила мать – только ее теплое тело и широкую улыбку, – зато отца всегда обожала и знала, что он великий человек, который служит Богу и порой бывает к нему ближе, чем любой другой. Все это было в порядке вещей. Когда Чезаре высокомерно хамил учителям, а Хуан бродил вокруг дома, истошно вопя на каждого, кто посмел ему перечить, она думала, что такое поведение свойственно всем мальчишкам. Сама же она, напротив, рано поняла, что если будет вести себя мило и приветливо, то получит все, чего ни пожелает. Да это и не составляло для нее никакого труда – все желаемое она бы и так получила, а добрый нрав просто был у нее в характере.
– Подойди, дай посмотреть на мое солнышко, – так отец приветствовал ее, когда приходил, уставший, после церковной службы. Чем она могла ответить на эти слова, как не улыбкой?
Чезаре, правда, считал иначе. Однажды, еще до того, как его отправили учиться, а вражда между ним и Хуаном набирала обороты, Чезаре спровоцировал брата метким словом, а тот ответил кулаками. Как обычно, Хуан в драке проиграл. Адриана принялась утешать его, излечивая уязвленное самолюбие и синяки, а в Чезаре, хоть он и победил, еще долго, подобно загноившейся занозе, сидел гнев. В такие моменты Лукреция приходила и садилась рядом, брала его за руку и ждала, как верный пес, когда он наконец обратит на нее внимание. Рано или поздно так и случалось.
– Думаю, в тебе есть какая-то магия, Крецци, – говорил он, не в силах сдержать улыбку. – Где другие жалят, ты лечишь.
Теперь, похоже, она сама нуждалась в лечении. Недавно у нее начались месячные, и нахлынуло море новых ощущений, контролировать которые она была не силах: неожиданная раздражительность, злость на весь мир, слезы без причины. Даже ее кожа, всегда гладкая и нежная, пошла прыщами, словно избавить ее от всех проблем могли лишь фонтаны гноя. Адриана ходила за ней по дому с мазями и горькими настойками. «Это пройдет, – говорила она. – Пройдет». «Я знаю», – думала Лукреция и только больше злилась. «Ну почему все до сих пор считают меня ребенком?» Прямо как в монастыре. Каждый месяц случались дни, когда спертый запах крови преследовал ее повсюду, окутывая собой клуатры, а по ночам просачиваясь в часовню.
Воспитанницам монастыря посещение заутреней не вменяли в обязанность. Монастырь скорее служил им школой, чем пристанищем на всю жизнь, и потому они имели привилегии, которых обычно лишены монашки и послушницы. Но Лукреция всегда плохо спала. Когда Чезаре покинул дом, она нашла ему замену в лице Бога, поэтому полюбила находиться вместе с теми, кто был к нему еще ближе. Церковь Сан-Систо, древнее строение, располагалась недалеко от того места, где погиб мученической смертью сам святой Павел. Настоятельница рассказала им об этом в первые же дни. Если девушки будут чисты и искренни в своих размышлениях о милости Божьей, то смогут услышать отголоски его последней молитвы. В монастыре воспитывались дочери самых влиятельных римских семей. Все они были богаты, многие уже сосватаны. Девушки обменивались тайно пронесенными в монастырь безделушками и сладостями, шептались и смеялись до полуночи, пересказывали друг другу шокирующие истории и делились секретами. Именно там Лукреция поняла, насколько жестоки молодые сплетницы, и впервые узнала о греховности своего рождения. Приглядывающая за ними монашка нашла ее в слезах. Девушка была безутешна, и той пришлось отвести ее к настоятельнице.
– Ты не должна порочить свою любовь к Господу подобными мыслями, Лукреция, – сказала она таким добрым, полным понимания голосом, что девушка сразу прониклась к ней глубокой симпатией. – Он все знает, и его всепрощение безгранично.
Только недавно ей в голову пришло, что она не единственная из воспитанниц монастыря нуждалась в словах утешения.
Дом погрузился в тишину. Сон не шел. Занимался рассвет. В голове у Лукреции вертелась куча мыслей. О, как хотелось бы ей быть ближе к Богу в своих молитвах! Она выскользнула из-под одеяла, зажгла свечу и бесстрашно шагнула в темные коридоры дома.
* * *Погруженный в собственные мысли, Александр направлялся через небольшую, плохо освещенную домашнюю часовню обратно в Ватикан, как вдруг увидел у алтаря призрачную фигуру. Он никогда в жизни не встречал бестелесных созданий, и сердце его екнуло от страха. Не кара ли это Божья мужчине, без капли раскаянья спящему с женой своего племянника?
Фигура повернулась.
– Лукреция!
– Отец! Ты напугал меня!
– Что ты делаешь здесь, дитя?
– Ах… я просто… молюсь…
Он тихонько засмеялся. Мог бы и догадаться! Лукреция единственная из его детей посещала церковь по собственному желанию. Она поднялась с колен. Он шагнул к ней, взял ее лицо в ладони и внимательно всмотрелся в него. Кожа влажная от пота, под глазами небольшие тени: признак того, что скоро она станет совсем взрослой, хоть пухлые щечки еще напоминали о той малышке, которая могла затронуть самые тонкие струны его души.
– Едва рассвело, милая. Почему ты не спишь?
– Ты забыл, папа. В монастыре мы вставали чуть свет. Я проснулась… Признаться, сегодня я проснулась рано. И… захотела с кем-нибудь поговорить.
Она перевела взгляд на статую Богоматери.
– Как думаешь, сможет ли папа римский заменить ее?
Она улыбнулась, и они сели. От него исходил легкий кисловатый запах, напоминающий о недавнем акте любви – помыться не было времени. Они оба знали это. Он нежно гладил ее руку. Лукреция стала уже слишком большой для иных проявлений любви с его стороны.
Какое-то время они сидели, молча разглядывая алтарь: крест с изможденным телом на нем, голова беспомощно склонена в бесконечной печали. Построивший этот дворец кардинал Зено слыл ценителем искусства, и Иисус, заказанный специально для этой часовни, выглядел совсем как живой. Рядом стояла старая деревянная статуя святой Марии, тяжелые складки ее одеяния ниспадали до самых пят, а розовый румянец щек изъели древесные черви. Александр подумал, что надо бы поручить кому-нибудь заняться статуей. Не пристало Богоматери стоять рябой.
– Как Джулия?
– У нее все хорошо. – Беременность еще хранили в тайне от домочадцев. По крайней мере, ему хотелось в это верить. – Я задержался по делам и пришел, когда ты уже легла.
Она кивнула, показывая, что все понимает и ему не нужно объясняться.
– Так скажи мне, что тебя гложет? Ты должна быть счастливейшей девушкой во всем христианском мире!
– Я знаю, папа. И вспоминаю об этом в своих молитвах каждый день. Но все же… – Она глубоко вздохнула. Если Бог свел их сегодня вместе в этой часовне, Он несомненно хочет, чтобы они поговорили. – Меня тревожат мысли о моем муже.
– Твоем муже! Ха! Похоже, сегодня всем охота поговорить о мужьях. И о чем же конкретно ты думаешь?
Она внимательно посмотрела на него, пытаясь угадать настроение. Он сжал ее руку:
– Давай, скажи мне. Я твой отец и нежно люблю тебя, моя милая.
– Я хочу знать, он будет из Милана или из Неаполя?
– Из Милана или Неаполя? Откуда такие мысли?
– Я слышала, что свадьба графа д’Аверса отложена.
– И от кого же ты это слышала?