Холмс обернулся ко мне.
— Думаю, нам понадобится мистер Браунинг-младший. Я пошлю за ним.
Исполнив это намерение и уведомив кузину Анджело Фиори о предстоящем появлении гостя, мы стали ждать. Не желая терять времени даром, сыщик взял миниатюрный черный чемоданчик, не более восемнадцати дюймов в длину и десяти в ширину, открыл его и достал блестящие медные составные части микроскопа Наше — мощнейшего прибора, который можно было собрать и вновь разобрать в считаные секунды. Корпус легко отсоединялся от трубчатой ножки штатива с фрезерованной головкой и аккуратно складывался в футляр.
Из того же чемоданчика мой друг извлек металлический угольник. То, что за этим последовало, я сотни раз наблюдал в нашей гостиной на Бейкер-стрит. Худощавая и долговязая фигура великого детектива склонилась над глазком, за которым открывался чудесный микроскопический мир. Один за другим Шерлок Холмс подносил к объективу листки, исписанные твердым аккуратным почерком Роберта Браунинга, а затем прикладывал свой чертежный инструмент к нижнему левому углу каждого из них. Сперва Холмс хмурился, но наконец его лицо прояснилось. Изучив последний документ, он выпрямился и повернулся на стуле.
— Кажется, Ватсон, этот мошенник у нас в руках. Вытряхните все ящики, опустошите все полки: думаю, сейчас мы отыщем то, чего нам недостает.
Я принялся целыми стопками вытаскивать из секретера книги и складывать их на стол. Холмс тем временем брал каждый томик в руки, раскрывал его и поочередно сопоставлял отобранные осьмушки с внутренней стороной переплетной крышки. Кто-то отрезал форзацы и использовал их в качестве писчей бумаги. Мог ли это быть сам Роберт Браунинг? Отложив рукописи в сторону, Холмс принялся тщательнейшим образом рассматривать через увеличительное стекло сами книги, открывая их наугад. Среди изученных им раритетов я заметил одно из первых изданий «Смерти Артура» лорда Теннисона в редакции 1842 года, «Сонеты» миссис Браунинг, опубликованные в 1847-м, и ее же «Беглого раба» 1849 года. Были здесь и сочинения Роберта Браунинга — «Клеон», «Статуя и бюст», напечатанные в 1855 году, — и «Сэр Галахад» Уильяма Морриса, и «Сестра Елена» Данте Габриэля Россетти, вышедшие в свет в 1857-м. Внимание моего друга привлекли лишь несколько книг, остальные он едва удостоил взглядом.
7
Холмс не мог оторваться от коллекции редких изданий, время от времени издавая радостные возгласы человека, нашедшего подтверждение собственной правоте. Тем временем в палаццо Асперна прибыл Пен Браунинг. Он вошел в кабинет и с некоторым удивлением посмотрел на сверкающий стальными деталями разборный микроскоп Наше. Детектив развернулся в кресле, однако не встал, чтобы поприветствовать именитого клиента.
— Мистер Браунинг! Пожалуйста, садитесь. — Он указал на один из плетеных стульев. — Начну с того, что вы знали и раньше: ваше доброе имя и репутация ваших родителей в большой опасности, поскольку тайны их частной жизни каким-то образом оказались в руках содержателей аукционных домов по всему миру. Но бояться шантажа и вымогательства вам, полагаю, более не следует.
Впервые со дня нашего знакомства мы увидели на лице Пена Браунинга улыбку.
— Если это правда, мистер Холмс, я ваш должник.
— Истинная правда. Однако сперва позвольте задать вам несколько вопросов.
— Охотно на них отвечу.
— Очень хорошо. Вы, наверное, немногое сможете сказать о сонетах, написанных вашей матушкой в тысяча восемьсот сорок седьмом году, еще до вашего рождения?
— Как мне известно, отец всегда сомневался в том, что эти стихи стоит печатать. Даже после тысяча восемьсот пятидесятого года, когда они все-таки были опубликованы, он продолжал говорить: «Не пристало бросать свое сердце на поклев галкам». Точно так же он ответил на предложение о посмертном издании их с матушкой любовной переписки.
— Очень интересно. Теперь я должен спросить вас о чрезвычайно важной вещи. Прошу как следует поразмыслить над ответом.
— Непременно.
— Когда ваш отец заканчивал переписывать стихотворение набело, присыпал ли он непросохшие чернила песком на старомодный манер или же пользовался промокательной бумагой, как делают многие в последние тридцать или сорок лет?
Вопрос, судя по всему, удивил Пена Браунинга, но с ответом он не затруднился:
— Ни то ни другое. Мой дед служил в Банке Англии и посыпал страницы песком, который затем стряхивал. Его медная песочница хранилась в нашем флорентийском доме, и я с ней играл. Никак иначе она не применялась.
— А промокательная бумага?
— Ребенком я нередко наблюдал, как отец начисто переписывает свои работы. Промокашкой он не пользовался, поскольку боялся, что из-за нее на листе получится клякса и придется начинать все сызнова. По-моему, среди его письменных принадлежностей никогда не было промокательной бумаги. Он говорил, что поэт должен, подобно средневековому каллиграфу, выставлять свои рукописи сохнуть на солнце. Благо в Италии солнца достаточно.
Холмс протянул Пену Браунингу монолог Савонаролы.
— Посмотрите, пожалуйста, на этот документ, датированный тысяча восемьсот пятьдесят пятым годом. Он написан вашим отцом?
— Почерк, кажется, его. И само стихотворение, вероятно, тоже, хотя я такого и не припоминаю.
— Взгляните внимательно на последние строчки и скажите, что вы видите?
— Ничего особенного. Только, пожалуй, они бледнее остальных. В чистовой копии отец такого не допустил бы.
— Неужели?
— Каллиграфическое исполнение рукописи было для него очень важно. Он считал, что произведение искусства должно быть прекрасно во всех отношениях, и потому переписывал стихи скрупулезно.
— Но автор этого документа не проявил большого старания, не правда ли? Тем более ваш отец, как вы говорите, не пользовался промокательной бумагой, а здесь это очевидно. Первые строки успели высохнуть и потемнеть, однако последние стали бледнее, когда рыхлая бумага вобрала в себя часть чернил.
— И это все?
— Нет, мистер Браунинг, это далеко не все. Под микроскопом можно увидеть, что от нажима промокательным листом очертания букв в последних строках стали перистыми. Мне даже удалось различить налипшие белые ворсинки.
Лицо Пена Браунинга несколько помрачнело.
— Я рассказал вам то, что помню, мистер Холмс, но не готов поклясться, будто отец ни разу в жизни не брал в руки промокашки. К тому же это, возможно, не чистовая копия.
— Верно, мистер Браунинг. Однако стихотворение, напоминаю, датировано тысяча восемьсот пятьдесят пятым годом. Забавно, не правда ли, что производство промокательной бумаги для продажи началось лишь в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, причем в Соединенных Штатах? Кроме того, до тысяча восемьсот шестидесятого ее изготовляли из розового волокна, и только потом она стала белой.
— И это все, что вы хотели мне сообщить?
— Нет же, — ответил Холмс немного нетерпеливо. — Я не назвал бы форму бумажного листа, на котором написано это произведение, идеально прямоугольной. Этим грешит большинство рукописей, лежащих на этом столе. Возьмите мой угольник и проверьте сами: края многих листков расходятся с его ребром. А некоторые из них еще и слишком узки для осьмушки. Довольно нелегко сделать линию отреза идеально ровной, если отделяешь форзац от переплета у самого корешка.
На мягко очерченном лице Пена Браунинга выразилось недоумение.
— Я вас не понимаю, мистер Холмс.
— Эти страницы, вероятно, с полгода назад были вырезаны из томов, которые вы видите на столе. Пока вы были в пути, я сопоставил большинство листков с узкими полосками бумаги, торчащими из переплетов книг. Мошенник полагал, будто у него будет достаточно времени, чтобы вернуться сюда и уничтожить улики. Но смерть застала беднягу врасплох.
— С какой стати моему отцу вздумалось в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году писать стихотворение на форзаце, вырванном из…
— Из его собственной поэмы «Клеон» того же года издания?
— Да.
— Он ничего подобного не делал. Сама книга поддельная. Как все эти тома и дарственные надписи на них.
— Думаю, Холмс, вам следует объясниться, — вмешался я. — С чего вы это взяли? «Клеон» — известное произведение Роберта Браунинга, вошедшее в сборник «Мужчины и женщины».
— Что бы ни значилось на титульном листе, — сказал Шерлок Холмс, — это издание не могло появиться в тысяча восемьсот пятьдесят пятом, более того, тысяча восемьсот шестьдесят пятый, тысяча восемьсот семьдесят пятый и, пожалуй, тысяча восемьсот восемьдесят пятый годы также исключаются. Это было физически неосуществимо. Будьте добры взглянуть в микроскоп. Если сможете, мистер Браунинг, не обращайте внимания на печать. Смотрите только на саму бумагу. Что вы замечаете?
Мой друг бесцеремонно выдернул страницу из «ранней» копии «Клеона», расположил ее под объективом своего прибора, настроил линзу и уступил клиенту место за столом.
— Под увеличительным стеклом на ней видно много пятнышек. Вот и все, — пробормотал тот.
— Сосредоточьтесь, пожалуйста, на бледно-желтых отметинах. Некоторыми пока можно пренебречь, но есть пара особо примечательных. Они напоминают тонкие волоски. Вы видите?
— Да, — ответил Браунинг, сперва с сомнением в голосе, потом более уверенно. — Да. Вижу.
— «Листья травы»! — торжественно изрек Холмс. — Это последнее, что произнес Огастес Хауэлл, умирая (вне зависимости от того, действительно ли ему перерезали горло).
— Сборник Уолта Уитмена! — воскликнул я.
— Вынужден вас разочаровать, Ватсон: мистер Уитмен здесь ни при чем. Речь идет об эспарто — растении, также известном как трава альфа или ковыль тянущийся. Современные английские производители бумаги часто его используют. Подчеркиваю: современные. До тысяча восемьсот шестьдесят первого года вся бумага в Англии изготавливалась из хлопкового тряпья. Но гражданская война в Америке привела к нехватке хлопка, и на замену ему пришлось искать другие ингредиенты.
— Иными словами…
— Иными словами, — заключил Холмс, — монолог Савонаролы, датированный тысяча восемьсот пятьдесят пятым годом, поэма «Клеон» того же года и сонеты, якобы изданные в Рединге в тысяча восемьсот сорок седьмом году, — все это в действительности было написано или напечатано на бумаге, выпущенной не ранее тысяча восемьсот шестьдесят первого года, когда Томас Рутледж впервые использовал эспарто на своей фабрике в Эншеме, близ Оксфорда. Собственно говоря, главная причина, по которой ваш отец не мог сочинить «Воззвание Савонаролы», заключается в том, что, когда создавалось это произведение, он был уже на том свете. То же можно сказать и о так называемых черновиках его писем к вашей матушке. Нечестным путем завладев частью корреспонденции, мошенник бессовестным образом досочинил остальное в стремлении обогатиться.
В комнате с выложенными плиткой полами наступила тишина, нарушаемая лишь тихим шлепаньем весел по затененной воде канала. За окном ярко светило солнце. Пен Браунинг посмотрел на Холмса.
— Правильно ли я понимаю, сэр, что вы говорите о… — осторожно спросил он.
— Подделке! — с наслаждением произнес Холмс. — Причем неслыханно дерзкой и раздутой до абсурда. Осуществили ее совсем недавно, вероятно, всего несколько месяцев назад, и это неудивительно, поскольку мошенники могли безбоязненно развернуть свой план только после смерти вашего отца.
— Но вы говорили, мистер Холмс, что бумага, изготовленная из травы, появилась в тысяча восемьсот шестьдесят первом году — почти тридцать лет назад, — а отец мой умер лишь в прошлом декабре.
— Хорошо, посмотрите в микроскоп еще раз, и вы увидите пятнышки, отличные от волосков эспарто, — терпеливо пояснил мой друг. — Это частички древесной целлюлозы. Она подмешана в массу, из которой сделаны листы тома, датированного тысяча восемьсот пятьдесят пятым годом. Однако до тысяча восемьсот семьдесят третьего года этот материал не использовали при производстве печатной бумаги. В нынешнем виде древесная целлюлоза получила распространение только лет пять тому назад. Принимая во внимание этот факт, а также то, что ваш отец при жизни во всеуслышание уличил бы авторов «Савонаролы» в обмане, мы можем с немалой уверенностью заключить: возраст данной рукописи — менее полугода.
— А письма, мистер Холмс?
— Они написаны на такой же бумаге. Их сочинитель решился на рискованное предприятие: он приобрел поддельные книги и отрезал у них форзацы, полагая, будто такая бумага как нельзя лучше подойдет для осуществления его замысла.
— Вы уверены в том, что все эти книги не подлинные?
Холмс вздохнул.
— Я поясню, в чем я уверен, мистер Браунинг: раритетное редингское издание сонетов вашей матушки напечатано на бумаге, содержащей древесную целлюлозу. Следовательно, оно было выпущено не в тысяча восемьсот сорок седьмом году, а по меньшей мере на три десятка лет позднее. При наборе поэмы «Беглый раб» тысяча восемьсот сорок девятого года использовались такие литеры «f» и «j», какие были впервые отлиты для печатника Ричарда Клэя в тысяча восемьсот восьмидесятом году.
Пен Браунинг выглядел так, словно его оглушили.
— Здесь заговор, мистер Холмс! Никак не меньше.
Не ответив на это предположение, детектив продолжал:
— Бумага «первых» изданий «Смерти Артура» Теннисона и «Долорес» Суинберна, якобы выпущенных в тысяча восемьсот сорок втором и тысяча восемьсот шестьдесят седьмом годах, также содержит древесную целлюлозу и траву эспарто. Следовательно, она современная. Все тома стоят на этих полках в нескольких экземплярах, готовые разойтись по аукционам. У Джона Моргана и его соперников можно выручить за такую библиотеку целое состояние. Однако лорд Теннисон и мистер Суинберн еще живы, посему их книги пока ждут своей очереди. Смерть ваших родителей, как и преждевременная кончина лорда Байрона, развязала мошенникам руки. Как бы искусно ни был изготовлен поддельный документ, необходимо, чтобы тот, кому он приписывается, уже не мог опровергнуть своего авторства. Между тем рукописи Байрона и Бекфорда, Элизабет Барретт и Роберта Браунинга — сокровища, которые могут сделать преступника богатейшим человеком. Поверьте, это было лишь начало.
— Что же стало с мистером Хауэллом?
— Как сообщил еженедельник «Виннинг пост», издание весьма солидное, он и в самом деле отправился к праотцам.
— Ему перерезали горло?
— В этом я осмелюсь усомниться. Вероятнее всего, он поступил в больницу на Фицрой-сквер для лечения, скажем, от пневмонии, воспользовался случаем и распустил слух, чтобы ввести в заблуждение кредиторов. К несчастью и, быть может, к немалой неожиданности для него самого, он действительно умер. Думаю, сейчас мистер Хауэлл находится вне юрисдикции Центрального уголовного суда.
— Так это была не месть? — спросил я.
Холмс покачал головой.
— Если вы о монете, зажатой у него между зубами, то забудьте о неаполитанских преступных сообществах. Скорее, полсоверена положила в рот умершему рука преданной Розы Кордер или другой дамы, увлеченной классической мифологией: мошенник должен был расплатиться с паромщиком Хароном за переправу через Стикс в царство мертвых.
— А отверстие в трахее проделали для введения бронхиальной трубки, облегчающей дыхание? — проговорил я скептически.
— Это мы сможем выяснить.
— Что вы скажете о сонетах, найденных у Хауэлла? — прервал нас Пен Браунинг.
— Полагаю, книга действительно была у него в кармане, — невозмутимо ответил Холмс. — Гасси был не только алчен, но еще и дьявольски самолюбив. Именно тщеславие заставляло его сочинять сказки о том, как он нырял за сокровищами затонувших галеонов, предводительствовал племенем в Марокко и служил атташе при португальском посольстве в Риме. Возможно, умирая, он успел понять, что последний час пробил и сонеты, спрятанные в кармане его пальто, обязательно будут обнаружены.
— Но это не доказало бы его вины.
— Есть тип преступников, мистер Браунинг, для которых нет большего удовольствия, чем похвастать своими подвигами. Некоторые убийцы нарочно дразнят полицию, словно говоря: «Попробуйте-ка меня поймать!» Они будто бы сами просовывают голову в петлю лишь затем, чтобы через секунду ускользнуть.
— При чем же здесь Хауэлл?
— «Листья травы…» — насколько мне известно, это были его последние слова. Он говорил не о книге Уолта Уитмена, а о сонетах, которые держал при себе. О растении эспарто. Хауэлл обманул целый мир, но какая от этого радость, если перед смертью он, Гасси, не расскажет всем, до чего умно он их надул?
— Значит, мошенника не зарезали?
— Думаю, его убийцей был маленький и незаметный, но беспощадный легочный микроб, а вовсе не член неаполитанского бандитского клана. История о преступном возмездии слишком характерна для Гасси Хауэлла, чтобы ей верить.
8
Оставаться в Венеции без достойной, по его понятиям, цели Шерлок Холмс не желал. Сразу же приобрести билеты в спальный вагон европейского экспресса, идущего в Лондон через Кале, не удалось. Но на следующий день нам повезло. К тому моменту судьба Огастеса Хауэлла уже перестала быть загадкой. Он сам окутал обстоятельства своей смерти столь густым драматическим туманом, что дело представили на рассмотрение коронеру, и вскоре в континентальной «Таймс» напечатали вердикт: «смерть от естественных причин».
— «Как пали сильные!» [31]— воскликнул Холмс, сворачивая газету. — Бедный Гасси Хауэлл! Прожить такую жизнь и умереть естественной смертью!