Завернули мы коней к избе, постучались в ставень распахнутый. Выглядывает в окошко старуха сморщенная в платке цветастом. Носом крючковатым потянула и сморщилась:
– Глянь-кось, доселева человечьего духа слыхом было не слыхать, видом не видать, а нынче сам на порог пожаловал!
Утер я рукавом лоб взопревший:
– Дух как дух, знамо дело – с дороги, а ты, бабушка, приветь нас ласково, накорми-напои, в баньке попарь, он и уйдет!
– Вот ишшо, баньку им топить, дрова переводить! Небось из ручья напьетесь, мухомором зажуете! Коль сюда добрались, пущай вас и дальше черти несут, зареклась я незнакомым молодцам дверь отпирать. Развелось вас тут, богатырей проезжих, честной Бабе Яге из дому выглянуть боязно – то в печь живьем засунуть норовят, то ступу угонят, давеча гуся-лебедя недосчиталась, только голова открученная да след богатырский на грядке с репой сыскались. Вон отсюда, проходимцы, пока метлу самометную на вас не спустила!
– Не горюй, бабушка, мы твоему горю подсобим – больше ни один лиходей в избу не войдет! Засучили мы рукава, на ладони поплевали:
– А ну-ка, избушка, стань к нам задом, к лесу передом!
Ухватили избу за углы и давай раскручивать! У Семы Муромца силушки немерено, я приколдовываю малость; Соловей тоже пыхтит, старается. Повернули избу, дверью к дереву ближайшему приставили. Окошки в избенке махонькие, нипочем Бабе Яге не выбраться. Высунула она нос крючковатый в щелочку, давай нас совестить:
– Экая молодежь нынче нервная пошла, слова им поперек не скажи! До чего здоровенные бугаи вымахали, а туда же – всяк пенсионерку заслуженную обидеть норовит! Да я в ваши годы…
– Ты, бабушка, в наши годы пакости почище этой строила!
Припомнила Баба Яга молодость свою развеселую, подобрела голосом:
– Что вам от меня надобно, окаянные? Дела пытаете аль так по лесу шляетесь?
– Дела, бабушка! Пусти переночевать, а мы тебе за то дров наколем и воды на неделю нанесем!
– Поправляйте избу, дуралеи, тогда и говорить будем!
Раскрутили мы бабку с ветерком, взяли у нее топор да пилу двуручную, пошли ночлег отрабатывать. Дотемна целую поленницу сложили.
Раздобрилась Баба Яга, курицу печеную на стол выставила, каравай хлеба нарезала, зелена вина в чарки плеснула. Сама ладошкой щеку подперла, любуется, как мы кушанье уплетаем.
– Эх, деточки, и куда вас на ночь глядя несет, неужто не боязно?
– А ты расскажи нам, бабушка, куда – авось убоимся!
– Вот те раз, – дивится Баба Яга, – трех верст до царства подземного, навьего, не доехали, а все ни сном ни духом! Вот уж где головушки бесшабашные… Сказывала мне сестрица моя меньшая, Баба Яга Лукоморская, что от Кощея Бессмертного с дружками-чародеями добрым людям никакого покоя нет, всюду ему нос сунуть надобно… вижу, и сынок ему под стать, на тот свет прежде батюшки поспешает. Заворачивайте коней, пока не поздно, туда-от час езды, а обратно прежде смерти не поспеть: к навьям дорожка в одну сторону, оттого неезженой и кличут – не гляди, что натоптана.
Сбледнул чуток Муромец:
– К упокойникам, что ль?
– Да нет, навьим царство только из-за подземности своей прозывается, а народ там самый что ни есть обыкновенный. Правит им лютый царь Вахрамей Кудеярович, держит при себе дружину разбойную – по ночам на землю выбираются, поживу ищут. Все селенья ближние разорили, разграбили, храбрых защитничков порубили, дома пожгли, людишек в полон угнали, в этой стороне только я одна и осталась. Никто еще от Вахрамея вырваться не сумел, птиц и тех на подлете стреляет.
Переглянулись мы с побратимами. Оно, конечно, честь богатырская, но и впрямь боязно стало. Кабы знать еще, что не напрасно сгинем…
– А растут ли в навьем царстве цветочки аленькие, о семи лепестках?
У Бабы Яги глаза на лоб полезли.
– До цветочков ли, когда волки да вороны по полям бранным падаль подъедать не успевают! Кто его знает, слыхала я, что есть у Вахрамея сад, а в том саду всех цветов земных и подземных по дюжине, птиц да зверей по паре; ежели в вахрамеевском саду цветочка аленького не сыщется, значит, его и вовсе на свете нет.
Пропали у нас сомнения последние – трудна дорога, да верна, а добрым молодцам только того и надобно.
– А нельзя ли как-нибудь тот цветок у Вахрамея выпросить аль выкупить?
Пригорюнилась старуха:
– Ох, детоньки, не дело вы затеяли! Уж больно лют Вахрамей, может и на месте зарубить, слова сказать не давши. Да есть и у него слабинка – шибко до красных девок охоч. Жен у Вахрамея цельных три терема, и все никак не уймется: какую добром возьмет, какую силой принудит – никто ему не указ. Скрадите где-нибудь девицу-красавицу да поклонитесь ею навьему царю, авось смилостивится.
– А ты, Яга Ягишна, не сгодишься? У нас и мешок припасен…
Развеселилась карга, пальцем костлявым погрозила:
– Все бы вам, молодцам, шутки шутить, нет бы к старухе прислушаться – поди, больше вас, вместе взятых, на белом свете прожила, плохого не посоветую.
Доели мы курицу, бабка кости в миску сложила, мне сует.
– Накось, выгляни во двор да высыпь у крылечка, может, песики бродячие прибегут.
Вышел я на крыльцо, посвистел условно. Чего, думаю, на бродяжек добро переводить, свой пустобрех с утра не кормленный, как бы еще один гусь головы не сложил – водится за Волчком такой грешок. Не видать что-то пса, только звуки дивные сверху доносятся – не то стон прерывистый, не то скулеж хриплый. Соступил я с крыльца, голову задрал – сидит мой пес на крыше, трубу лапами обвил, осиновым листом вместе с ней колотится, а за углом три волкодлака рядком сидят и на Волчка облизываются. Увидали меня с миской, хвостами завиляли, навстречу пошли. Я миску выронил да скорей в избу. Позади только захрупало.
– Ну как, дитятко, прибегали мои песики?
– Прибегали, бабушка…
– Не обидел ты их?
– Таких обидишь!
– То-то же! Ежели ишшо кто на гусей моих покусится – вслед подуськаю, мало не покажется!
Постелила нам бабка на полу, сама на печь спать полезла. Посреди ночи будит меня Соловей, за плечо трясет:
– С-с-сема! – А у самого зубы так и лязгают. – Я-а-а… во двор… по надобности… а там… о-о-о!
Перевернулся я на другой бок, бурчу сонно:
– Ничего не попишешь, волкодлаков бояться – до утра терпеть…
– Сема, ты чего подумал? Окстись, какие волкодлаки?! Не верю я в них, то сказки бабкины! Я коней проведать вышел, а на них какие-то девки простоволосые в лунном свете голышом катаются, только смех по лесу идет!
– Пить надо меньше…
– Сема, да вставай же! Заморят коней чертовы бабы!
Выскочили мы из избы – точно, гоняет кто-то коней по лесу, топот то ближе, то далече слыхать. Захрустели ветки, вылетает на поляну Сивка – весь в мыле, глаза стеклянные, и сидит на нем без седла, без поводьев, девка бесстыжая. Волосы по ветру развеваются, под полной луной зеленым серебром мерцают.
– Стой, окаянная!
Выскалила девка зубы, рассмеялась, коня пятками пришпорила. Прижал Сивка уши, прямо на нас помчался. Едва пригнуться успели, – взвился конь поверх голов, подковами сверкнул, жаром пыхнул и дальше полетел.
– Зачаровали коня, заразы!
– Кто, Кощеич?!
– Кикиморы клятые!
За Сивкой два других коня по поляне промчались, сызнова в лес канули. Тешатся кикиморы, морят коней – не уловишь.
Сцепил я зубы, сел на завалинке, вытянул костяной гребень из кармана, давай волосы охорашивать. Чешу не спешу, кикимор будто не замечаю.
Осадили девки коней, загляделись:
– Не продашь ли гребешок, добрый молодец? Богатырю о своей красе думать негоже, а нам, девицам, как раз положено!
– Продать не продам, а спешитесь – так подарю.
Пошушукались кикиморы, посмеялись. Спрыгнула старшая с моего Сивки:
– Повезло нам, девоньки, на гнилой товар пришел слепой купец! Коней выкупает, а красных девок не замечает!
– Какие вы девки – пеньки лесные сучковатые, только ночью шкодить и можете, коней да молодцев морить!
– Гляди-кось, знающий выискался! А то пошел бы с нами, потешился; иные молодцы пешими своих коней догоняли, на нас заглядевшись!
Протянул я кикиморе гребень:
– Нет уж, благодарствую, что-то не в охотку.
Скакнула наглая девка ко мне на руки, обвила за шею, устами по устам скользнула:
– Не передумал, добрый молодец?
– Днем подходи, столкуемся.
Засмеялась девка, выпустила:
– Эх, проторговался, купчина негодящий! В сусеках шаром покати, так он на мышей пеняет! – Выхватила гребень и убежала, а с ней и подруженьки невесть куда с конских спин сгинули.
Стоят кони, не шевелятся, головы повесили. Пригляделись мы с Соловьем – спят наши скакуны, так без просыпу кикимор и катали! Утром, поди, и не упомнят ничего.
Поздно Соловей спохватился:
– Зря, Кощеич, ты их отпустил… ежели самому невмочь, мы бы с Семой подсобили…
Ничего я не ответил, пошел в избу досыпать. Пущай что хочет думает.
Стоят кони, не шевелятся, головы повесили. Пригляделись мы с Соловьем – спят наши скакуны, так без просыпу кикимор и катали! Утром, поди, и не упомнят ничего.
Поздно Соловей спохватился:
– Зря, Кощеич, ты их отпустил… ежели самому невмочь, мы бы с Семой подсобили…
Ничего я не ответил, пошел в избу досыпать. Пущай что хочет думает.
Поутру седлаем коней – один Муромец бодрый да веселый. Мы с Соловьем во всю глотку зеваем, Волчок взъерошенный на солнце греется, распластался, как неживой, кони напиться никакие могут, Сивка на ломоту в костях жалуется. Баба Яга на крылечке пригорюнилась – как в последний путь провожает, даже платочек черный повязала.
– Ты, бабка, на нас тоску не нагоняй, лучше дай совет какой дельный на дорожку.
– Вот вам мой совет: не едьте туда!
Везет нам нынче на советы. Ну да чужим умом все равно жить не будешь, пора бы и свой на деле испытать.
Едем – не торопимся, кони на ходу подремывают, хвостами оводней докучливых отмахивают. Негоже на тот свет спешить – прежде хорошенько обдумать надобно, как после на этот вернуться.
Окликнул я Соловья, кивнул в сторону – лежит у дороги коряга пустотелая, мхом подернутая, а в корнях растопыренных гребень костяной запутан накрепко. Побледнел Сема, сглотнул на сухое горло – купец-то на поверку зрячим оказался, гнилья и задаром не всучишь.
Муромец наших переглядов тайных не разумеет, иным обеспокоен:
– Что делать-то будем, Кощеич?
– Вы же слышали, что Баба Яга присоветовала… тем и займемся.
Мнутся друзья-побратимы:
– Ты уж прости, Сема, мы девиц красть не обучены… поперек чести-совести не пойдем…
– Дурачины вы, – говорю, – простофили! Кто ж вас настоящих девиц красть просит? Изловите мне лягушку болотную, я ее живо царевной-красой оберну, ею царю Вахрамею и поклонимся!
Обрадовались Семы, побежали лягушек ловить. Принесли полные карманы – и царевен, и царевичей, на любой вкус. Выбрал я одну лягушечку посмирней да неприглядней, бросил оземь – встала предо мной девица черновласая, в сарафанчике желто-зеленом шелковом, а по нем шитье изумрудное, разводами.
Обошел Муромец вокруг девицы, в затылке поскреб. Хороша, ничего не скажешь, а что лицом зелена малость, так то на немощь желудочную списать можно. Все, как положено – и коса на месте, и кокошник бисерный, а глазами зелеными так и ведет, так и чарует. Нипочем не устоять Вахрамею против такой красы!
Только Сема нацелился перси на мягкость попытать, девица его хлоп по щеке!
Потер молодец щеку, выдохнул уважительно:
– Как настоящая… А говорить она умеет?
Подбоченилась царевна-лягушка:
– Ква, ква-ква!
– Пущай лучше молчит! – постановили мы сообща.
Усадили лягушку на коня к Муромцу и дальше поехали. Говорю я побратимам с опаскою:
– Лишь бы царь ее до свадьбы в уста целовать не надумал, а то сызнова лягушкой обернется!
– Мы уж проследим!
Не видать что-то царства навьего. Все лес да лес, восьмая верста навскидку пошла. Только хотели коней подхлестнуть, глядь – кончилась дорога неезженая. Остановились мы, глаза протерли – не появилась, будто отрезал ее кто посередь полянки.
Может, подшутила Баба Яга, отвагу нашу испытывала?
Кивнул я на череп в траве придорожной, шелом пробитый, следы конские во множестве:
– С размахом бабка гуляет…
Соловей догадки строит:
– А может, навье царство только с темнотой появляется? По ночам и дружина разбойная выходит, видать, света боится.
– Или страху побольше нагнать хочет, – сказал я и тронул легонько Сивкины бока коленями. Пошел конь вперед с опаскою, на череп косится.
– Ох не к добру это, хозяин…
– Ты еще покаркай, волчья сыть!
Конь возьми да и скажи сдуру:
– Кар-р-р, ежели человеческих слов не разумеешь!
Раздалась тут земля, аки трясина болотная, я и понять ничего не успел – падаем куда-то, да быстро так, ровно в яму ловчую! Недолго падали, сажени две. Конь по щетки в землю ушел, я задом о седло приложился. Гляжу – стоим мы на горушке невысокой, дорога вниз сбегает, в поля уходит, по небу тучки гуляют, а солнца нет как нет, отовсюду свет ровный идет. Задрал я голову – прямо надо мною то ли омут, то ли свод, из мрака сотканный, и летят оттуда два коня и собака, вопят согласно. Упали – замолчали, озираются. Ворон эдак деловито на крыльях распахнутых спустился, ко мне на плечо присел:
– Ну что, и дальше тебе конь каркать будет или мне дозволишь?
– А надобно?
– Надобно, надобно! Вон под горочкой дружинники вахрамеевские на ноги резвые повскакивали – не к добру!!! Кар-р-р, кар-р-р!
Увидали нас дружинники, сабли выхватили, на холм карабкаются, задушевных бесед вести не желают. Нас трое, их пятеро, все как на подбор: дюжие, лихие, к мечу привычные, истинно – разбойники. Загодя радуются, как поживу бранную промеж себя делить будут, конями да девицей перед Вахрамеем выслуживаться. Только я примерился петухами голосистыми их обернуть, чую – что-то не то. Как гляну на дружинников, сразу сила чародейская меня оставляет, заклятия в голове путаются. То ли заговоренные они, то ли оберег какой вздели. Хорошо, царевна лягушкой не перекинулась – видать, самим чарам оберег не помеха, во мне дело. Хоть ты на версту отбегай да издали колдуй.
Быть бы тут сече кровавой, да нашелся я, навстречу дружинникам руки распахиваю, кричу с радостью:
– Ребятушки! Так вы и есть караул обещанный, что к терему царскому нас с почетом проводить должон? Ай да Вахрамей Кудеярович, ну уважил, у самого порога встречает!
Растерялись дружинники, сабли опустили, позволили каждого по очереди обнять, троекратно облобызать. Старшой рукавом украдкой утерся, говорит хмуро:
– Встретить-то нам велели, да кого – растолковать позабыли. Ты кто таков будешь, придур… приезжий человек?
Разыграл я обиду праведную:
– Как кто?! Будущий родственник Вахрамеев, вот сестрицу ему в жены везу!
– А это что за лбы? – спрашивает дружинник, на побратимов моих кивая. – Подружки невестины?
– Родичи, на пир свадебный выбрались.
Поворчали дружинника, посоветовались. Кто нас знает, может, и впрямь с царем уговорились-породнились, зарубишь – хлопот не оберешься, пущай Вахрамей сам решает, казнить аль миловать.
Отрядил старшой двоих нам в охрану:
– Глядите за ними в оба, не за родственничков, так за пленничков награду огребем!
Ничем навье царство от Лукоморья не отличается – и дубы те же, и вороны туда-сюда по небу летают, в огородах лебеда с репой воюет. Долго ль, коротко ль – прискакали мы к терему царскому. Побежали дружинники с докладом, возвращаются злые – царь велел нас пустить, а им по дюжине плетей всыпать, дабы впредь неповадно было перед всякими проходимцами уши развешивать. Отобрали у нас оружие, при входе сложили.
– Ежели выйдете, заберете, а нет – так оно вам и вовсе не понадобится.
В палатах царских от стражи не продохнуть, не то что мечом размахнуться. Царь на троне сидит развалясь, из чарки зелено вино попивает:
– Это еще что за теребень подзаборная? Поди, дочь мою скрасть удумали? Не советую… Во-первых, поймаю и казни лютой предам, а во-вторых, овчинка выделки не стоит. Ну, кто у вас тут старшой, кто ответ перед моим грозным величеством держать будет?
Выступил я вперед, поклонился царю поясно:
– Исполать тебе, Вахрамей Кудеярович, властелин царства навьего! Мы не теребень подзаборная, а внуки царя Лукоморского Еремея Кирбитьевича – я Семен Бессмертный, по леву руку от меня Семен Муромец, по правую – Семен Соловей, побратим наш. Про дочку твою я слыхом не слыхивал, а явился к тебе в шурины проситься, привез вот сестрицу на выданье – Лягушей, тьфу… э-э-э… Любушей кличут!
«Любуша» похихикивает, плечиками поводит, косу теребит, в царя глазками стреляет. Вахрамей прокашлялся, чарку отставил, грудь выпятил, перед лягушкой молодца изображает, не гляди, что в батюшки ей годится. Лысоват навий царь, бороденка жиденькая; незавидный, прямо сказать, женишок, хоть телом и крепок.
Муромец парень простой, рубанул сплеча:
– Дал бы ты нам за нее, по-родственному, цветочек аленькой!
– Сестрица – это хорошо, – говорит царь мечтательно, на лягушку поглядывая. – Через три дня свадебку и сладим. А вам, братцы, за цветочек еще отработать надобно… по-родственному. Три службы мне справите – отпущу с цветочком, нет – будет у Любуши на трех братцев меньше. Много я про твоего батюшку слыхивал, Семен Кощеевич! Говорят, на земле он колдун самый что ни есть могучий. И тебя небось премудростям всяческим обучил?
«Эге, – думаю, – тебе только скажи, что мы с батюшкой, почитай, ровня, – такую службу задашь, что никакой силы чародейской недостанет».
– Куда уж мне, бесталанному, я весь в маменьку пошел.
– Вижу, что в маменьку, – хмыкает заметно повеселевший царь, – на земле, поди, отбою от девок не было? Ну-ну, не красней, дело молодое, душе и телу приятственное зело… А касательно чародейства мне все едино, я и моя стража перстеньки хризолитовые носим, со ста шагов чары отвращающие, супротив меня не больно-то наколдуешься. Но ежели соврал – коньми разорву, по полю размечу… мне в навьем царстве колдунов не надобно, и без того порядку должного нет.