И быстро приближались.
Какая-то птица вторила концерту людей концертом Бога. Под кустом, на котором она пела, словно звездочка, сиял цветок подснежника. Небо было голубым, как в погожий апрельский день.
Что же означал этот праздник весны среди зимы?
Пение птицы, приветствующей нежданный свет, сияние цветка, отражавшего в своей чашечке солнце, чтобы поблагодарить его за посещение, праздничные звуки, которые доказывали несчастному прóклятому, что люди объединились с природой, чтобы быть счастливыми под этим лазурным сводом, – весь этот букет радости, этот сноп счастья, вместо того чтобы возвратить Тибо спокойствие, только усилил его недоброе настроение.
Ему хотелось, чтобы весь мир был мрачным и черным, как его душа.
Сначала он решил избежать сельского концерта, который все приближался. Но, казалось, какая-то сила, более могущественная, чем воля башмачника, приковала его ноги к земле.
Тогда он забрался поглубже в дупло дуба и принялся ждать.
Отчетливо слышны были радостные крики и игривые песни вперемешку с пением скрипок и звуками гобоя.
Время от времени раздавался ружейный выстрел, взрывалась шутиха.
Тибо сообразил, что причиной шумного веселья могла быть деревенская свадьба.
И действительно, он увидел, как в сотне шагов от него, в конце длинной дороги на окраине Ама, показалась процессия празднично разодетых людей с длинными лентами всех цветов: у женщин они были привязаны к поясу, у мужчин развевались на шляпах и в петлицах.
Во главе шагали деревенские музыканты. За ними – несколько крестьян и слуг, по ливреям которых Тибо узнал прислугу сеньора Жана.
Затем Ангульван, помощник доезжачего, об руку со слепой старухой, которая была вся в лентах, как и остальные.
Следом – дворецкий замка Вез, скорее всего посаженный отец, под руку с невестой.
Невеста! Тибо таращился, не веря своим глазам. Но когда между ними осталось каких-то тридцать-сорок шагов, ему пришлось-таки ее узнать.
Невестой была Анелетта.
Анелетта!
И что унизило Тибо, что нанесло окончательный удар по его самолюбию – Анелетта не была бледна, она не дрожала, ее не вели к алтарю насильно, она не оглядывалась, сожалея о чем-то или что-то вспоминая. Нет, Анелетта была весела, как эта поющая птичка, как этот цветущий подснежник, как этот сияющий солнечный луч. Анелетта явно гордилась венком из флердоранжа, кружевной фатой, муслиновым платьем. Наконец, улыбающаяся Анелетта, вся в белом, была похожа на Деву Марию из церкви в Виллер-Коттре, когда на Троицу ее облачают в белое одеяние.
Несомненно, всей этой роскошью она была обязана владелице замка Вез – жене сеньора Жана, которая за ее пожертвования и благодеяния почиталась чуть ли не святой.
Но вовсе не от большой любви, которую Анелетта испытывала к тому, кто вот-вот станет ее мужем, она так радостно улыбалась; нет, она нашла то, чего так горячо желала, то, что Тибо так вероломно пообещал ей, но не пожелал дать, – опору для слепой бабушки.
Музыканты, молодожены, шафера и подружки прошли по дороге в двадцати шагах от Тибо, не заметив, что из дупла дерева торчит голова с огненными волосами и метавшими молнии глазами.
Как они появились перед башмачником, так и скрылись с его глаз.
Как сначала он услыхал все нарастающие звуки скрипок и гобоя, так они постепенно и затихли. Через четверть часа лес вновь опустел…
С Тибо осталась поющая птица, нежный цветок, сияющий солнечный луч.
Вот только в сердце его словно разверзся ад – самый ужасный, какой только можно представить; ад, в котором змеи терзали его сердце острейшими зубами и вливали в него самый сильный яд, – ад ревности!
Увидев Анелетту такой свежей, такой милой, такой веселой, и главное – увидев ее в час, когда она вот-вот станет женой другого, Тибо, который уже три месяца и не помышлял о ней, Тибо, у которого и в мыслях не было сдержать данное ей обещание, Тибо вдруг вообразил, что никогда не переставал ее любить.
Ему показалось, что Анелетта связана с ним клятвой и что Ангульван отнял его собственность.
Еще немного, и он выскочил бы из своего укрытия, чтобы обвинить девушку в измене.
Ускользнув, Анелетта моментально обрела в глазах Тибо достоинства, добродетели, преимущества, о которых он и не подозревал тогда, когда для обладания ею достаточно было одного его слова.
После всех разочарований потерять сокровище, которое башмачник считал принадлежащим только ему, к которому, как ему думалось, всегда можно вернуться, потому что он даже и предположить не мог, что кто-то еще может ее пожелать, показалось ему последним ударом судьбы.
Оттого что Тибо переносил крах своих надежд молча, отчаяние становилось еще мрачнее и глубже. Он кусал кулаки, бился головой о стенки дупла и наконец разразился рыданиями.
Но это были отнюдь не те слезы и рыдания, которые смягчают сердце и часто от злых мыслей приводят к добрым; нет, слезы и рыдания, вызванные скорее гневом, скорее яростью, чем сожалением, не могли изгнать ненависти из души Тибо.
Казалось, что половина слез изливалась наружу, а вторая заполняла все внутри и падала на сердце каплями желчи.
Он убеждал себя, что обожает Анелетту.
Он горевал о том, что потерял ее.
Разгневанный человек, испытывающий подобные чувства, охотно увидел бы, как невеста с женихом падают замертво прямо у алтаря, где их только что сочетал священник.
К счастью, Господь, хранивший этих детей для других испытаний, не допустил, чтобы роковое пожелание оформилось в уме Тибо. Они были подобны людям, которые во время грозы слышат раскаты грома и видят, как молния извивается рядом с ними, но счастливым образом избегают смертельной опасности.
Вскоре башмачник уже краснел за свои слезы и стыдился своих рыданий. Он подавил их: первые – на глазах, вторые – в груди.
Он выскочил из убежища и сломя голову помчался к своему дому. Он пробежал лье менее чем за четверть часа. Бешеный бег, вогнав в пот, несколько успокоил его.
Наконец Тибо понял, что он уже рядом с хижиной.
Он вернулся в нее, как тигр возвращается в свою пещеру, закрыл за собой дверь и забился в самый темный угол бедного жилища.
Там, поставив локти на колени и опершись подбородком на кулаки, он принялся размышлять.
О чем думал этот отчаявшийся человек? Спросите Мильтона, о чем думал сатана после падения.
Тибо предавался мыслям, которые вечно будоражили его ум, из-за которых было разрушено столько надежд до него, в прошлом, и из-за которых, должно быть, разрушится немало надежд и после него, в будущем.
Почему одни рождаются слабыми, а другие сильными?
Отчего столько неравенства уже в том, что происходит одинаково, независимо от сословия, – в рождении?
Каким средством можно подправить игру природы, в которой карты на руках Случая всегда лучше, чем у человека?
Он думал, не поступить ли ему так, как делают ловкие игроки: привлечь на свою сторону дьявола.
Плутовать?
Он так и делал.
Что же он при этом выиграл?
Всякий раз, когда игра складывалась в его пользу, когда он был уверен в выигрыше, побеждал дьявол.
Какую выгоду принесла ему полученная роковая способность творить зло?
Никакой. Анелетта от него ускользнула. Мельничиха его прогнала. Жена бальи над ним посмеялась.
Первое пожелание стало причиной смерти бедного Маркотта, а ему не перепал даже окорок той лани, которую он мечтал заполучить, и оно же стало отправной точкой его несбывшихся желаний.
Он был вынужден обречь эту лань на съедение собаками сеньора Жана, чтобы сбить их с пути черного волка.
А тут еще пугающее увеличение количества дьявольских волос!
Все это напоминало условие того ученого, который потребовал удвоить, начиная с одного зерна, количество пшеничных зерен на каждой последующей клетке шахматной доски, и, чтобы заполнить последнюю – шестьдесят четвертую – клетку, понадобились бы тысячи лет обильного урожая!
Сколько же желаний осталось у него? Семь или, самое большее, восемь.
Несчастный не осмеливался даже взглянуть на себя.
Он не осмеливался бросить взгляд ни в ручеек у дерева в лесу, ни в зеркало, висевшее на стене.
Он боялся дать себе точный отчет в том, сколько еще продлится его власть.
Он предпочитал оставаться в ночи, чем увидеть неумолимую зарю, которая придет вслед за этой ночью.
И все-таки должен же был существовать способ, позволяющий сочетать все так, чтобы несчастье другого приносило ему хотя бы какую-то пользу.
Ему казалось, что не будь он бедным башмачником, едва умеющим читать и писать, а человеком ученым, то отыскал бы в научных знаниях такой способ, и он непременно принес бы богатство и счастье.
Бедный безумец!
Будь он ученым, он знал бы легенду о докторе Фаусте.
К чему привело Фауста – мечтателя, мыслителя, выдающегося ученого – дарованное Мефистофелем могущество?
К убийству Валентина! К самоубийству Маргариты! К погоне за Еленой, то есть за тенью!
Бедный безумец!
Будь он ученым, он знал бы легенду о докторе Фаусте.
К чему привело Фауста – мечтателя, мыслителя, выдающегося ученого – дарованное Мефистофелем могущество?
К убийству Валентина! К самоубийству Маргариты! К погоне за Еленой, то есть за тенью!
Впрочем, мог ли Тибо к чему-то стремиться, что-то сочетать, когда ревность грызла его сердце, когда он видел, что Анелетта у алтаря клянется в верности до конца жизни не ему, а другому?
Да еще кому! Презренному коротышке Ангульвану, тому самому, который обнаружил его сидящим на дереве и нашел в кустах рогатину, что стоило Тибо ударов кнута Маркотта.
О, знай он об этом… Как бы ему хотелось, чтобы несчастье случилось не с Маркоттом, а с ним самим!
Что значила физическая боль от ударов, нанесенных кнутом, по сравнению с испытываемой им душевной мукой!
Представьте, что честолюбивые желания, вознесшие башмачника над его сословием, словно на крыльях ястреба, не возникли бы! Как бы этот умелый мастеровой был счастлив, зарабатывая до шести франков в день и имея такую милую хозяюшку, как Анелетта!
Ибо, конечно же, Анелетта любила его; возможно, выходя за другого, она по-прежнему его любит.
Тибо размышлял, не замечая, как течет время. Наступила ночь.
Какими бы небогатыми ни были новобрачные, какими бы скромными ни были желания сопровождающих их крестьян, было очевидно, что в это время и гости, и молодожены сидели за праздничным столом.
А он был одинок и печален.
Не было никого, кто приготовил бы ему ужин. Что у него было в доме из еды и питья?
Хлеб. Вода.
И одиночество вместо благословения Неба – благословения, которое зовется «сестра», «подруга», «жена».
Но почему бы и ему не поужинать плотно и с удовольствием?
Разве он не мог пойти куда заблагорассудится?
Разве у него в кармане не лежала выручка за дичь, которую он недавно продал трактирщику «Золотого шара»?
Разве он не мог истратить на себя столько, сколько было истрачено на молодоженов и их гостей?
Все зависело только от него.
– А, черт возьми! – воскликнул он. – Я буду последним дураком, если позволю себе терзаться ревностью и умирать с голоду, вместо того чтобы через час и не вспоминать обо всем этом благодаря сытному ужину и двум-трем бутылкам доброго вина. Пойдем-ка поедим, а главное – выпьем!
Намереваясь и впрямь славно отужинать, он отправился в Ферте-Милон, где под вывеской «Золотой дельфин» процветал ресторан, хозяин которого мог, как уверяли, утереть нос дворецкому его сиятельства монсеньора герцога Орлеанского.
Глава 15
Сеньор Вопарфон
Придя в «Золотой дельфин», Тибо заказал самый изысканный ужин, который только смог вообразить.
Проще простого было заказать его в отдельный кабинет, но тогда башмачник не смог бы насладиться своим триумфом.
Даже самый последний из посетителей должен был видеть, что он ест цыпленка, вскормленного на зерне, и матлот из угря с луковым соусом.
Другие любители выпить должны были завидовать человеку, наливающему себе три разных сорта вина в три стакана разной формы.
Все должны были слышать высокомерный тон, которым он отдает распоряжения, и серебряный перезвон его пистолей.
Едва он отдал первое приказание, как некто в сером, опустошавший стакан в самом глухом углу, обернулся, словно голос Тибо был ему знаком.
И правда, этот человек был товарищем Тибо – сотоварищем по кабаре, разумеется.
У Тибо появилось немало подобных «товарищей» с тех пор, как он перестал быть башмачником днем и стал вожаком волков ночью.
Увидев Тибо, человек в сером отвернулся к стене. Но не настолько быстро, чтобы Тибо не хватило времени узнать мэтра Огюста-Франсуа Левассера, камердинера сеньора Рауля де Вопарфона.
– Эй, Франсуа! – воскликнул Тибо. – Что ты там делаешь, в углу, избегая других, будто монах в Великий пост? Почему не ужинаешь честно и открыто на виду у всех, как я?
Франсуа на обращение не ответил и только махнул рукой, чтобы Тибо замолчал.
– Молчать? Мне молчать? – возмутился Тибо. – А если меня не устраивает молчать? А что, если мне хочется говорить? Если мне скучно ужинать в одиночестве? Если мне доставляет удовольствие сказать: «Друг Франсуа, иди сюда; приглашаю тебя отужинать со мной»? Не идешь? Нет? Хорошо, тогда я сам подойду к тебе.
Тибо поднялся и, провожаемый взглядами присутствующих, подошел к своему другу Франсуа и изо всех сил хлопнул его по плечу.
– Сделай вид, что обознался, Тибо, или из-за тебя я потеряю место. Ты что, не видишь, что я не в ливрее? Я здесь как доверенное лицо хозяина и жду любовную записку, которую должен буду ему отнести.
– Тогда другое дело, прошу простить меня за бестактность. И все-таки я очень хотел бы отужинать с тобой.
– Нет ничего проще: вели накрыть в отдельном кабинете, а я скажу трактирщику, чтобы он, когда появится серый, как я, проводил его туда, – между друзьями нет тайн.
– Хорошо! – согласился Тибо.
Он подозвал хозяина ресторана и приказал перенести ужин на второй этаж, в комнату с окнами на улицу.
Франсуа уселся так, чтобы издали увидеть, когда тот, кого он ожидал, будет спускаться с горы Ферте-Милон.
Ужина, который Тибо заказал для себя одного, было вполне достаточно для двоих. Он ничего не потребовал дополнительно, разве что пару бутылок вина. Тибо взял у мэтра Маглуара всего два урока, но урока хороших, и теперь воспользовался ими. Напомним также, что Тибо хотел кое о чем позабыть и рассчитывал сделать это с помощью вина.
Вот почему он счел за счастье встретить друга, с которым можно поговорить.
В том состоянии сердца и ума, в котором находился Тибо, пьянеют как от спиртного, так и от разговора.
Поэтому, едва расположившись и затворив дверь, Тибо поглубже надвинул шляпу, чтобы Франсуа не заметил изменившегося цвета части его волос, и завязал разговор, тут же взяв быка за рога.
– Ну, дружище Франсуа, – сказал он, – объясни-ка вкратце, что означают твои слова. Что-то я не совсем понял их смысл.
– Это меня не удивляет! – ответил Франсуа, самодовольно откидываясь на спинку стула. – Мы, лакеи знатных вельмож, говорим на языке двора, которого остальные не знают.
– Не знают. Но если объяснишь, то понять можно.
– Замечательно! Спрашивай, и я отвечу.
– Надеюсь, тем более что я берусь смачивать твои ответы, чтобы им легче было выходить. Для начала, что это за «серый»? До сих пор я полагал, что это всего-навсего осел.
– Это ты осел, дружище Тибо! – сказал Франсуа, смеясь над невежеством башмачника. – Нет, серый – это ливрейный лакей, которого на время переодевают в серый редингот, чтобы, пока он стоит на посту за колонной или несет вахту у двери, его не опознали по ливрее.
– Получается, что в данный момент ты стоишь на часах, бедняга Франсуа? Кто же должен тебя сменить?
– Шампань. Тот, что состоит на службе у графини де Мон-Гобер.
– Так, понимаю! Твой хозяин, сеньор де Вопарфон, влюблен в графиню де Мон-Гобер. Ты здесь ждешь письмо от дамы, а принести его должен Шампань.
– Optime[1], как говорит преподаватель младшего брата господина Рауля.
– Ну и счастливчик же этот сеньор Рауль!
– Да уж… – разважничался Франсуа.
– Чума! Графиня – прекрасное создание!
– Ты ее знаешь?
– Я видел, как на охоте она мчала на лошади вместе с монсеньором герцогом Орлеанским и госпожой де Монтессон.
– Друг мой, следует говорить не «мчала на лошади», а «неслась во весь опор».
– Ладно тебе! – сказал Тибо. – Я не знаток таких тонкостей. Здоровье сеньора Рауля!
Поставив стакан на стол, Франсуа заметил Шампаня, открыл окно и окликнул его. Шампань все понял быстро, как и полагается лакею из знатного дома, и поднялся к ним. Как и его товарищ, он был одет в редингот серого цвета.
– Ну как? – спросил Франсуа у Шампаня, видя у него в руках письмо от графини де Мон-Гобер. – Сегодня на вечер назначено свидание?
– Да! – радостно ответил Шампань.
– Тем лучше! – воскликнул Франсуа.
Подобное общее для лакеев и хозяина счастье удивило Тибо.
– Вы так радуетесь удаче хозяина? – спросил он Франсуа.
– Да нет. Но когда господин барон Рауль де Вопарфон занят, я свободен!
– И пользуешься своей свободой?
– А то как же! – выпятил грудь Франсуа. – У каждого свои дела, и хотя я всего лишь камердинер, но умею с толком провести время.
– А вы, Шампань?
– И я, – ответил вновь прибывший, разглядывая рубиновую жидкость на свет, – надеюсь своего не упустить.
– Тогда за вашу любовь! – поднял тост Тибо. – Коль у каждого она есть.
– За вашу! – хором ответили оба лакея.
– О, за мою… – проговорил башмачник с выражением глубокой ненависти ко всему роду человеческому. – Я единственный, который никого не любит и которого никто не любит.
Оба взглянули на Тибо с некоторым удивлением.
– Вот так штука! – сказал Франсуа. – Выходит, то, что о вас болтают в наших краях, – правда?