– Ну а в остальном? – спрашивает Ларс.
– Что в остальном? – отвечает Нина. – Рецензий несколько плохих, а ты ведь знаешь, как я от этого устаю.
– Странно, что ты к этому не привыкаешь.
– Я никогда не привыкну.
– Другими словами, ты устала.
– И еще я злюсь.
– Злишься ты тоже много лет.
– Сейчас не как всегда.
– Может, с этого и начнем?
– Некий Рогер Кюльпе чудовищно разгромил меня в «Университете», таких ужасных рецензий про меня еще не писали.
– Студент?
– Да.
– Нина, не принимай близко к сердцу писульки в «Университете». Тебе это не по чину. Профессионалы так не реагируют.
Нина находит рецензию и протягивает ее Ларсу. В процессе чтения он несколько раз хмыкает.
– Забавно. Даже не знал, что нынешние студенты такие чумовые. Прямо даже бодрит.
Пластинка доиграла до конца. Игла сместилась к самому центру, держатель иглы мягко поднялся за секунду до того, как она вышла бы за бороздки, и плавно отъехал на место. Ларс встал и перевернул пластинку. Он один из редких людей, кто так и не присягнул компакт-дискам и сохранил верность вертушке. Все двадцать лет, пока производители не надумали вновь начать выпускать винил, Ларс слушал старые записи. И, за редкими отступлениями, так и продолжает. В кабинете квадрофонический звук. Некоторые клиенты приходят исключительно из-за музыки. Пусть им давно не удается поработать с Ларсом, за звук они платят охотно.
– Мне кажется, нам надо заняться сексом, – говорит Нина.
– Дорогая моя, сладкая моя, милая моя, – отвечает Ларс, – мы ведь говорили об этом много раз. И ввели правила на этот счет.
– Правила придумал ты.
– Но ты с ними согласилась.
– Я притворилась, что соглашаюсь.
– Дело не в том, что у меня нет желания. Но это, как ни посмотри, все же непрофессионально. Сама знаешь, из такого смешения ролей ничего хорошего не выходит. Из всех моих клиенток это вышло удачно всего с несколькими.
– Включая меня.
– Удачным все было совсем недолго, Нина, а потом сделалось запутанно и, судя по моим ощущениям, утомительно.
– Мы много лет не пробовали.
– Думаешь, сейчас будет иначе?
– Я уверена. И я точно знаю, ты все еще считаешь меня привлекательной.
– Знать это точно ты никак не можешь.
– Конечно могу. Бента доложила, что ты говорил обо мне на тусовке после первомайской демонстрации, у Йоргена с Меттой.
– Да, в отличие от многих в нашем поколении у тебя по-прежнему и формы, и прелести, и стать… я обратил на это внимание, чего греха таить. Но все же твоя идея не кажется мне удачной.
– Предлагаю мячик для гольфа.
– Ты имеешь в виду, что я могу получить мячик, если пересплю с тобой?
– Да.
– Тогда я хочу сперва посмотреть мяч.
Нина вытаскивает мячик и показывает.
– Это не мяч для гольфа.
– Ну, для мини-гольфа.
– Эти меня не так интересуют. Разве что элитные серии.
Нина встает и подносит мячик к глазам Ларса. Поворачивает его, давая получше рассмотреть. Ларс хотел бы потрогать его, но по серьезно-торжественному выражению Нининого лица понимает, что это будет уже слишком.
– Китайский, – наконец говорит Ларс. – Не бог весть что.
– Но все же немножко?
– Самую малость.
– У тебя ведь нет такого в коллекции?
Нина бросает взгляд на коллекцию, это несколько сотен больших и маленьких мячиков. Ларс никогда не рассказывал, почему он их собирает, а Нина не спрашивала.
– Да, именно такого у меня нет, – говорит Ларс.
– Тогда я предлагаю так: ты получаешь мяч, мы имеем секс и за этот час ты берешь с меня всего двести крон.
– Нина, мне нужны деньги. Двести крон существенно меньше того, что требует моя гордость.
– Но к деньгам ты получишь еще и секс.
– Секса хочется тебе.
– Тебе тоже немножко хочется, я же вижу.
– Ниже двухсот я не опущусь.
– Хорошо. Но тогда я хочу получить действенную психологическую помощь. Тебе придется сказать что-нибудь, что мне поможет.
– Не вынимай душу, ладно?
– И мне надоел «Крафтверк».
– Ты предпочитаешь полную тишину? Будет непривычно.
– Поставь Джони Митчелл.
– Какой альбом?
– «Blue».
Ларс поднимается, находит пластинку на семиметровой, если не больше, полке, вынимает диск из конверта, ставит на вертушку, снова ложится на диван, отхлебывает из бокала с коньяком и вопросительно смотрит на Нину.
– Это ты должен говорить, – отвечает Нина.
Ларс вздыхает.
– У меня было всего три самоубийства, представляешь, Нина. У всех моих коллег цифра выше. Мне даже как-то раз подарили за это бутылку вина. В знак восхищения мной. Они скинулись на эту бутылку, представляешь? К сожалению, вино было обычное столовое, но их порыв меня тронул. С тех пор я котируюсь очень высоко. Когда обращаются за помощью ко мне, дело не кончается самоубийством.
– Очень хорошо. Но ты должен говорить обо мне, Ларс, и так, чтобы мне полегчало. Чтобы я ушла отсюда в лучшем настрое, чем пришла. Разве не в этом смысл терапии?
Ларс замолкает, молчит, собираясь с мыслями, наконец садится.
– Дорогая Нина, – говорит он. – Ты не просто интересный человек и привлекательная женщина, ты еще мой любимый лирический поэт и всегда им была. Тебе, возможно, неизвестно, но «Босфор» поступил в продажу уже дня два назад. Книготорговец в ближайшем книжном даже выставил его в витрине, и я купил и прочел книжку в тот же день. Не один раз, а два. Отличный сборник, Нина, правда. Очень твой. И откровенный в главном, я думаю, ты сама не отдаешь себе отчета в степени его откровенности. Много лет у тебя было чувство, будто ты пишешь потому, что все остальные поезда ушли. Ты словно бы сама не понимаешь, чем занимаешься. Ты больше не различаешь, где твоя жизнь, а где – текст. Так ты говорила мне. Ты сожгла в жизни столько мостов, что уже не ведаешь, на каком острове оказалась. Твоя проблема в этом. Но пишешь ты честно, уверенно и красиво. Ты так близко принимаешь к сердцу рецензии потому, что перестала разговаривать с нами, твоим окружением, о своих стихах. И единственными твоими литературными собеседниками остались критики, поэтому их измена больно тебя ранит. А изменяют они по той причине, что не знают тебя. Будь они знакомы с тобой так же, как я, они бы увидели, что ты пишешь хорошо, может быть, как никогда хорошо. Просто ты в разных обоймах с критиками. Те, которых ты знала и я знал, жили еще более полной жизнью, чем мы, поэтому их уже нет в живых. Так что ты некоторым образом расплачиваешься за свою воздержанную жизнь. Хотя я знаю, что ты была не в разы воздержаннее критиков, а лишь немного более, поэтому я думаю, тебе осталось лет десять-пятнадцать всего, и мне кажется, тебе пора расслабиться, избегать творческого стресса, тебе не надо ничего доказывать, ты, в общем-то, никогда не любила писать, разве что в самые первые годы, а дальше сочинительство стало для тебя морокой с постоянными денежными заботами и страхом не оказаться на высоте. Мне самому отпущено еще меньше лет, чем тебе, но это нормально, свои пластинки я уже прослушал много раз, а дети выросли и в состоянии сами о себе позаботиться, как и Людвиг.
– Я только что встретила его на улице. Он шел с женщиной.
– Женщиной?
– Тебе не кажется, что он непоследователен?
– Возможно, Нина, но не бери это в голову, это не твоя проблема, он сам разберется.
– Я читала сегодня, что круг не замыкается ни биологически, ни эмоционально, пока у человека не родится внук. Они пишут, что это глубоко укоренено в нас. Прочитав это, я подумала, что они правы, но тут же испытала отвращение к себе, что мыслю так банально.
– Тогда это даже хорошо, что у Людвига появилась женщина.
– Вамп.
– Ты сама такая была.
– Я не была вульгарной и шлюховатой.
– Была, в весьма привлекательной манере.
– Конечно не была.
– Была.
Нина наливает себе коньяка, бутылка имеет форму викинговского драккара, Ларс купил его на датском пароме, когда возил внуков в «Тиволи»[1].
– Нет, не была, – говорит Нина с нажимом на «не».
Ларс встает и подходит к окну. Он почти всегда делает так пару раз за сессию. Можно подумать, ему важно убедиться, что за окном жизнь течет своим чередом, люди ходят по улице, некоторые с пакетами из магазинов, машины останавливаются, когда положено, а право трамвая на преимущественный проезд уважается всеми участниками дорожного движения.
– Нина…
Голос Ларса внезапно изменился. Рабочий тон исчез, а взгляд стал чуть ли не трепетным. Нина не помнит у него такого взгляда с начала девяностых, когда он разводился.
– Что?
– Я тут подумал…
– И?..
– Ты листок на ветру…
– Да что ты…
– Именно что да. И сам я тоже такой. Мы знаем друг друга целую вечность. Мы вместе горевали и радовались, трахались. Наши друзья умирают с такой скоростью, что нам не уследить. Тебе жить не на что. Мне скоро светит очень приличная пенсия, у меня немало отложено и есть квартира ценой в пять миллионов.
– Ты меня заинтриговал. И чего ты хочешь?
– А почему бы нам не съехаться? Могли бы прикупить себе домик в Тоскане или Провансе или квартирку в том же Берлине и пили бы, ели себе да играли в петанк, пока не хватит удар и не заберет Норвежская воздушная скорая помощь.
– Ты серьезно?
– Очень, черт возьми.
– Я не состою в Воздушной скорой.
– Можешь вступить. Это каких-то пятьсот-шестьсот крон в год всего.
– Дороговато, по-моему.
– Это тоже деньги, конечно. Но тебе достаточно один раз сломать ногу, и окажешься в приличном выигрыше.
– Все равно дорого.
– Ладно. Мы говорим в принципе. Это ведь не совсем мертворожденная идея?
– Очень неожиданное предложение.
– Такие предложения всегда застают врасплох. Хотя оно само приходит на ум. Признайся, ты тоже об этом думала?
– Может быть. Но сию секунду на меня много всего свалилось. Мне трудно сказать что-то разумное с ходу.
– Тебе и не надо отвечать с ходу. Подумай об этом.
– Подумаю.
Они замолкают, а Джони Митчелл поет «We don’t need no piece of paper from the City Hall»[2].
– Так сексом будем заниматься? – спрашивает Нина.
– А без него нельзя?
– Ты сказал, что мы должны.
– Я не в форме, пил вчера и сегодня, в душе не был. А вот в Берлине будем спариваться как кролики. Подумай об этом, кстати. Сутками напролет, если захочешь.
– Тогда ты не получаешь мячика.
– Мячик я мог бы получить все равно.
– Даже не мечтай.
– Не будь скупердяйкой.
– Буду.
– Хорошо. Но обещай, что придержишь его для меня.
– Ничего не обещаю.
– Нина, этот мячик мне нужен.
– Это я вижу по твоей жалкой бесстрастной роже. Что за него дашь?
– Пятьдесят крон.
– Не смеши.
– Сто.
– Забудь.
– Двести.
– Хорошо. Ты получаешь мячик, я получаю бесплатную сессию, и будем на связи.
– Отлично.
Нина кидает ему мячик. Ларс светлеет лицом и идет устраивать новый мячик в коллекцию на полке.
– Я немного помог тебе сегодня? – спрашивает он, когда Нина уже в дверях.
– Может быть. Самую малость.
– Ты чувствуешь себя получше, чем когда пришла?
– Не знаю. Зато знаю, что коллекция мячиков в Берлин не поедет.
– А пластинки?
– Пластинки пусть. И еще мне очень хочется танцевать. Мы сможем там заняться танцами?
– Думаю, да.
– Часами танцевать? Вечер за вечером?
– Если хочешь.
– Вот отлично. Хватит тебе валяться на диване.
С этими словами Нина выходит за дверь и спускается по лестнице. Только ее и видели.
Пятый этап
Спускаясь по Бугстадвейен, Нина обдумывает предложение Ларса. Оно не лишено интереса. Особенно в части танцев. Опять же экономический аспект. Минимальная пенсия, уготованная ей, со скрипом покроет аренду домика в садовом товариществе, но остается вопрос, где жить зимой, раз там нельзя. Она могла бы дешево и уныло кантоваться с октября по апрель в Испании, но это печальная перспектива. С деньгами Ларса основополагающие моменты жизни приобрели бы иной вид. И Берлин выглядит заманчиво. Их круг общения составили бы другие культурные скандинавы, а время протекало бы в театрах, музеях, кафе. И без секса она не останется, судя по раскладу. Нине не хватает телесного контакта с кем-нибудь. Почувствовать, приникнуть, прижаться. Прежде в смысле телесности проблем не было, но постепенно партнеры поисчезали. Этот кадр в Стамбуле был интересен только поначалу. Он благорастворился, и Нине осталось смотреть на озабоченно копошащийся за окном муравейник да на этот чертов мост, всегда совершенно одинаковый. А Ларса она знает вдоль и поперек. Он достаточно хорош. К тому же он в курсе, что она любит, и наоборот. Это удобно.
* * *Никак этого сознательно не отслеживая, Нина сворачивает на Росенборггатен и останавливается у дома номер два. Она пробегает глазами список жильцов. Вот нужная квартира: Людвигсен, Руков, Кюльпе, Августссон. Снимают сообща, догадывается Нина. Тогда понятно. В этом коллективе Кюльпе свою самоуверенность и взращивает. Раз он много читает и сам пишет, товарищи считают его интересным и образованным. В этом возрасте пускать друзьям пыль в глаза ничего не стоит. Кто полный идиот, становится понятно к тридцати и позже. Августссон, конечно, официант, приехал из Швеции на летние подработки, но прижился и остался. Руков, наверно, еврей, ушел в подполье и скрывается от немцев, думает Нина и улыбается про себя своей ребячливой фантазии. Людвигсен, очевидно, уроженец Западной Норвегии, возможно Восса. Жизнь большого города для него как океан интересных возможностей, он все время в поиске и расспрашивает обо всем, чего не знает. Кюльпе, скорей всего, вырос в Осло или самых ближайших окрестностях. Во всяком случае, его рецензия сочится высокомерной столичной самоуверенностью. Уже собравшись позвонить в домофон, Нина все-таки этого не делает. Что-то останавливает ее. На что он ей сдался, этот Кюльпе? Поддается ли он вообще увещеваниям? Как она представляет себе их встречу? Она не имеет ни малейшего понятия. Но поговорить с ним она должна. Только не на пустой желудок. Нина разворачивается и идет назад по той же улице, где-то она проходила суши-бар. И точно, вот оно заведение. В тесном помещении никого, кроме женщины азиатской наружности, читающей газету с азиатской вязью. Нина рассматривает меню и заказывает шесть роллов с огурцом и два суши-нигири, только с лососем, пожалуйста, добавляет она, смутившись. По неясным причинам она не смогла приноровиться к суши с другой рыбой, особенно с масляной, тем более масла она вообще не ест. Женщина молча принимает заказ, но Нина замечает, что она недовольно хмурит лоб. Будь что будет. Наблюдая, как готовится еда, ловко и бережно, Нина размышляет об отношении японцев к смерти. Она смутно представляет, что думают об этом вопросе в той части мира. У них строятся алтари для почитания предков. Что есть, то есть. Но как насчет собственной смерти? Японцы кажутся ей излишне серьезными. По крайней мере, такими их изображают в кино и телевизоре.
– Простите, – говорит Нина, – вас, наверно, удивит, но, стоя здесь, я задумалась – а как японцы относятся к смерти? Много ли вы о ней думаете? Или смерть она и есть смерть, о чем тут думать?
Женщина смотрит на Нину, а сама лепит суши.
– Я не из Японии, – говорит она.
– Вот оно что. А откуда вы?
– Из Таиланда.
– Ой, простите.
– В этом ничего страшного.
– А вы, тайцы, как относитесь к смерти?
– Не знаю.
– Вы смотрите на нее легко?
– Что значит?
– Ну, вам кажется глупым, что человек умер, или нет в этом ничего странного?
– Нам кажется глупо.
– Ну да. А это не вы отправляете на небо шарики с огнем?
– Мы.
– По-моему, прекрасный обычай. Мы одеваемся в траурные одежды и стоим под дождем. Это нехорошо. Лучше уж шарик.
Нина получает еду. Первым делом она макает суши в соевый соус, а потом провозит им по васаби. Начинает жевать, и лобные пазухи взрываются. Она машет рукой и зажмуривается. Азиатка улыбается украдкой.
– Но вы, – продолжает Нина, – верите, что душа, или как это назвать, попадает в другое место и что вы рождаетесь снова?
– Некоторые верят.
– А вы как думаете?
– Я не знаю. А вы сами?
– Я? Пфуф, – говорит Нина. – Честно говоря, не знаю.
Шестой этап
Нина звонит в квартиру к Кюльпе, ей отвечает девичий голосок. Нина спрашивает, дома ли Рогер. Нет, его нет, отвечает голосок. Нина говорит, что так она и надеялась и нельзя ли ей войти, поскольку она бабушка Рогера, приехала издалека и хотела бы сделать внучку сюрприз в виде бабушкиного пирога. Замок начинает пикать, и Нина победно толкает входную дверь.
На площадке верхнего этажа ее ждет юная студентка и грызет зеленое соблазнительное яблоко. Они здороваются за руку. Нина. Жанет.
– Так ты живешь с Рогером?
– Да. Мы снимаем вчетвером.
– Как мило.
– У нас хорошо. А вы тут еще не бывали?
– Не складывалось. Это, конечно, странно, но в нашей семье чуточку сложные отношения. Рогер, наверно, рассказывал, да?
– Нет.
– Он, в сущности, довольно закрытый человек.
Нину препровождают в комнату Рогера. Раздражающий беспорядок. В самом деле неприятный, морщится Нина. Грязная одежда, бездумно раскиданная по полу и иным доступным поверхностям. И книги более или менее везде. Видимо, он в том возрасте, когда ему важно произвести на приходящих впечатление читающего человека. Заодно можно предположить, что он гонится за числом прочитанных книг, не вникая в их содержание.
– А я думала, родители Рогера родом с севера, – говорит Жанет.
– Ничего подобного, – говорит Нина. – Он тебя обманул. Ты вообще ему не верь. Он такой с пеленок. Обаяшка, но враль, каких свет не видел. Мы все говорили, что он живет в своем мире, родители даже тревожились, это уж я тебе по секрету, поэтому особенно приятно видеть, что он живет относительно нормальной жизнью: друзья, учеба, все прочее.