После этого Коля забежал за кулисы, взял у нас ящичек, из которого торчала небольшая разукрашенная ёлочка, и вынес на сцену. Он поставил ящичек с ёлкой на табуретку и сказал свидетелям:
— Если желаете, можете осмотреть и ёлку.
Те, конечно, осмотрели со всех сторон.
— А в ящичке что? — загалдели свидетели.
Тогда Коля приложил палец к губам, отвёл ребят в сторону и, издали указывая на ящичек, громким шёпотом сказал:
— Тсс… Там шайтаны, джины, черти, понятно?!
Свидетели засмеялись, и с ними весь зал.
Анна Ивановна заиграла на рояле какой-то медленный восточный танец, и тут мы с Лёнькой вышли на сцену. В зале раздались смех, аплодисменты. Кто-то с первого ряда крикнул:
— Эй, факир, на бороду наступишь!
Мы встали по обе стороны ёлки, шагах в четырёх от неё. У меня в руке был горн, в другой короткая палочка, на шее висел медный таз. У Лёньки ничего не было, он должен был говорить.
— Мы факиры и можем делать чудеса! — начал Лёнька.
Слышу: в зрительном зале захихикали, зашушукались.
Я боялся взглянуть туда. А Лёнька продолжал как ни в чём не бывало:
— Ёлка, засветись огнями! Абара, кабара, хох!
Как только он сказал: «Хох»! я ударил палочкой по медному тазу. На ёлке мгновенно вспыхнули лампочки.
— Ёлка, танцуй вальс! — крикнул Лёнька. — Абара, кабара, хох!
Я что было сил дунул в горн. Ёлка вздрогнула и, как живая, стала поворачиваться, сверкая украшениями.
Я немного успокоился: всё шло хорошо.
— Ёлка, ёлка! — подвывая диким голосом, заклинал Лёнька. — Крути, верти! Стоп! Абара, кабара, хох!
Я тотчас же сунул в рот два пальца и свистнул. Ёлка остановилась.
— Ёлка, потуши огни!
И, как только Лёнька сказал: «Хох!» — я снова ударил по тазу, и лампочки на ёлке сразу погасли. Нам аплодировали громко и долго.
Конечно, все очень заинтересовались нашим чудом. На сцене свидетели искали, в чём секрет. Они ползали по полу, пытаясь обнаружить скрытую проводку от нас к ёлке, но, конечно, её не было.
Все в зале стали требовать, чтобы мы открыли ящик, на котором была укреплена ёлка.
Вдруг на сцену, тяжело переваливаясь, полез Минька Ключарев. Его ребята Топтыгиным зовут, потому что он толстый и неуклюжий, похожий на большого медвежонка.
— Ребята! — закричал он. — Тут, я вижу, тёмный народ обманывают!
В зале засмеялись.
— Ребята! Я понял, в чём секрет!
— Объясняй! — кричали из зала. — Валяй, Топтыгин!
— Послушайте, ребята, тут это «абара, кабара» ни при чём и «хох» ни при чём. Тут вот оно что!
Минька быстро приблизился ко мне. И не успел я отскочить от него, как он трахнул своими кулачищами по тазу — бомм! — и на ёлке вспыхнули лампочки.
Не успел я ещё ничего сообразить. Минька уже выхватил у меня горн и как дунет в него! Ёлка завертелась. В ту же минуту Минька сунул в рот пальцы, свистнул, и ёлка остановилась.
— Вот! Понятно?! А они: «Абара, кабара»… Дураков нашли! — и пошёл со сцены.
— Постой! — в отчаянии закричал Лёнька. — Нет, ты погоди! Ты объясни, почему? Почему?
Из зала тоже стали кричать:
— Да, объясни, почему? Почему?
Кто-то, сложив руки рупором, трубил:
— Объяснений требуем!
Минька повернулся лицом к зрителям, развёл руками и, добродушно улыбаясь, заявил:
— Не знаю.
— Слезай, Топтыгин, — закричали зрители. — Пускай факиры объяснят.
Вижу, Лёнька совсем из себя вышел: сорвал бороду, сдёрнул с головы чалму, сбросил с ног туфли, халат и остался в своём костюме с пионерским галстуком. Только забыл, что лицо у него коричневое.
— Вот, смотрите, тёмный народ, — крикнул Лёнька и открыл переднюю стенку ящика. — Тут аккумулятор, вот тут электромотор, чтобы ёлку вращать. Это редуктор-замедлитель, чтобы ёлка не очень быстро кружилась. Вот это стальные пластинки, камертон, знаете такой? — спрашивает ребят Лёнька.
— Знаем! — кричат ребята. Некоторые с мест повскакали, толпятся около сцены.
— Каждый камертон, — объясняет Лёнька, — на какой-нибудь звук особенно сильно отзывается. Этот начинает дрожать, когда звуковые колебания от горна его коснутся, а этот — от свиста. Понятно?
— Ясно! Давай дальше!
— А это электромагниты. Они срабатывают и включают мотор или электролампочки, как только какой-нибудь камертон задрожит. А эти вот пластинки, припаянные к камертону, замыкают всю цепь. Вот вам и всё чудо. Называется это телемеханика, что значит управление механизмом на расстоянии. Можно по радио управлять, можно по проводам, а можно и звуком… Сами сейчас видели!
Нам ещё долго хлопали, пока Коля наконец не закрыл занавес.
За кулисами я с наслаждением сбросил чалму и всю остальную факирскую одежду. Стали мы с Лёнькой грим с лица стирать, смотрим, к нам ребята вваливаются. Впереди Минька Топтыгин.
— Эй, факиры! Идём есть мороженое.
— Ладно, — отвечаю я, — а то ведь с прошлого года мороженого не пробовал.
— С прошлого года? — изумился Минька.
Тут все ребята стали над ним смеяться:
— Эх ты, Топтыгин! Прошлый-то год только вчера кончился.
И мы все пошли в буфет есть мороженое.
Конечно, нас с Лёнькой теперь весь год Факирами будут звать. Это уж как водится.
Это уж твёрдо
Поступить на корабль юнгами мы решили с Генкой давно. Деньги на дорогу у нас уже были отложены.
Только вот как дома? Генка хотел, чтобы сначала его отец и мать не знали ничего. Лучше потом, когда нас зачислят на довольствие и форму выдадут, письмом им сообщить про всё и фотокарточку, конечно, выслать.
А можно и телеграфом. Примерно так: «Поиски прекратите точка Всё в порядке точка Юнга Геннадий Шаповалов точка Одесса точка Флотилия Слава точка».
Очень убедительно эта самая «точка» в телеграммах получается.
А я решил выложить маме всё начистоту.
Думаю: «Пока она телеграмму получит, очень будет волноваться, а у неё сердце плохое, ей нельзя».
Главное надо быть твёрдым! Если мама увидит, что это мной решено бесповоротно, то почему же ей не согласиться отпустить меня в Одессу?
Дома я честь честью пообедал сначала. А потом набрался духу и говорю:
— Мама, у меня к тебе дело, — твёрдо так говорю, серьёзно. — Я, мама, решил стать моряком!
А мама отвечает:
— Правильно решил! Мне кажется, из тебя будет неплохой моряк. Душа у тебя открытая. — И даже вроде обрадовалась, нитку откусывает и на меня смотрит, улыбается.
«Эх, — думаю, — надо мне сразу, до конца всё сказать!»
И говорю:
— Мамочка, я решил теперь же стать моряком, а не после когда-нибудь.
Смотрю, мама шитьё в сторону откладывает, хмурится, но не кричит, не бранится, а тихо переспрашивает:
— Теперь же? Решил, значит?
Я даже рот от удивления открыл.
«Вот так штука, — думаю. — Даже уговаривать не пришлось».
Надо бы радоваться, а я что-то не радуюсь. А уж чего лучше, кажется? Как бы мне сейчас Генка завидовал!
Смотрю, мама убрала совсем шитьё, пошла к Лидочке, сестрёнке.
Слышу, она говорит:
— Вот, Лидок, мы теперь совсем одни остались. Папы у нас нет. Вадик тоже от нас уезжает.
Лидочка, конечно, ничего не понимает — маленькая она. Ей всё равно: уезжает так уезжает. А я-то понимаю, как мама переживает. Но креплюсь.
Раз решил — значит, решил. Бесповоротно.
На другой день мама говорит как бы между прочим:
— Ты уж заявил директору?
— Нет, — отвечаю.
— Нехорошо. Нужно сказать. И попрощаться с учителями тоже нужно.
«Что это она, — думаю, — смеётся, что ли? Как это у меня язык повернётся про такое секретное дело сказать?»
А мама, вижу, не смеётся, какое там! Не до смеха ей. Говорит:
— Теперь мне на час раньше нужно будет вставать, чтобы Лидочку в садик отводить.
Лидочку всегда я отводил.
— Потом, — продолжала она, — придётся мне на час позже домой возвращаться.
«За Лидочкой после работы будет заходить», — подумал я.
Да, в самом деле забот маме прибавится. И в магазин, и за водой, и мало ли ещё чего по хозяйству, что я делал. Но креплюсь, хотя, конечно, очень жалко мне маму.
— Лидочку, — говорит опять мама, — придётся по воскресеньям в садике оставлять.
И Лидочку мне тоже жалко стало.
«Ну ничего, — думаю. — Я ей буду игрушки присылать, ракушки из разных морей».
— Я, мам, всю зарплату тебе буду присылать.
— Да какая у тебя зарплата, у юнги? Наверное, никакой и не будет, — грустно отвечает мама.
— Должна быть зарплата, хотя бы маленькая, а должна.
— Нет, сынок, проживём как-нибудь с Лидочкой.
И вот такие разговоры пошли каждый вечер. Ну хоть совсем домой не приходи!
И вот такие разговоры пошли каждый вечер. Ну хоть совсем домой не приходи!
Да и в школе разве отпустят? Ведь закон такой есть, всеобуч называется: все обязаны среднее образование получить. Закон! Поди попрощайся тут!..
Генка, гляжу, тоже хмурый ходит. Раньше всё приставал ко мне, торопил.
«Ты, — говорит, — своего счастья не понимаешь! Если бы меня отец отпустил сам, как тебя мать, так я бы!..»
А теперь смотрю, молчит Генка, только вздыхает. Я уже стал думать, что он без меня решил уехать. Но оказалось совсем другое.
Прихожу как-то к нему, а он грустный такой сидит.
— Вот, — говорит, — смотри! — и даёт мне газетную вырезку из «Комсомольской правды».
Я прочитал.
— Ничего особенного, — отвечаю, — объявление обыкновенное. В мореходное училище объявляется набор.
— «Ничего особенного»! — передразнивает меня Генка. — Штурманов дальнего плавания готовят в этом училище. Понимаешь — дальнего! Это тебе не юнга какой-нибудь.
— Так ведь надо школу кончить, чтоб туда поступить!
Генка выхватил у меня вырезку, разгладил ладонями, сложил вдвое, потом вчетверо, аккуратно и в нагрудный карман спрятал. А сам молчит.
Потом принялся свою голову поглаживать. Его недавно остригли наголо, и голова у него стала круглая, как шар.
Я тоже молчу, понимаю, о чём он думает. Конечно, штурманом лучше бы, только в училище экзамен конкурсный. Тут надо школу кончать только на одни пятёрки! А у Генки сплошь тройки. Куда уж ему!
Потом показал мне Генка открытку: парусный корабль «Товарищ».
— Учебный, — объясняет Генка.
— Знаю.
И тут как-то получилось, что мы оба разом вздохнули.
По дороге домой я всё время думал про объявление, про нас с Генкой и про то, что я вот могу, если захочу, окончить школу на пятёрки, а Генка — нет. А потом подумал, что и Генка сможет, надо только помочь ему подтянуться.
И вот, пока то да сё, расхотелось мне уезжать.
А тут ещё мама заболела. На работу ходила, но всё-таки чувствовала себя плохо.
«Вот, — думаю, — если без меня вдруг всерьёз расхворается, тогда что?»
Не поехали мы с Генкой в Одессу.
Он, правда, говорит, что только из-за меня остался. А сам так на учёбу навалился, что все удивляются. Врёт он, что с горя за учебники засел. Я знаю, в чём тут дело! Я и сам занимаюсь теперь изо всех сил, ну и Генке, конечно, помогаю.
А с мамой мы решили, что после школы я в мореходное училище поступаю. Это уж твёрдо!