– Нет, ты постой, Витя, – забавлялся Сержант, будоража пригасший уже настрой. – Ты почему рации взял полумёртвые? Ты отчего не зарядил аккумуляторы?
Витёк молчал.
– Я тебе три раза сказал: «Заряди! Проверь! Заряди!» – не унимался Сержант, ёрничая и забавляясь. – Ты все три раза отвечал: «Зарядил! Проверил! Всё в порядке!»
– Ведь хватило же почти до утра, – отругивался Витька.
– Почти до утра! Они сдохли в три часа ночи! А если что-нибудь случится?
– Что может случиться… – отвечал негромко Витька, но таким тоном, чтоб не раздражать: примирительным.
У Сержанта действительно не хватило раздражения ответить. Он и сам… не очень верил…
Их отряд стоял в этой странной, жаркой местности у гористой границы уже месяц. Пацаны озверели от мужского своего одиночества и потной скуки. Купаться было негде. В близлежащее село пару раз заезжали на «козелке» и увидели только коз, толстых женщин и нескольких стариков.
Зато сельмаг и аптека выглядели почти как в дальней, тихой, укромной России. Пацаны накупили всякой хрустящей и солёной дряни, ехали потом, плевались из окна скорлупками орешков и солёной слюной.
База находилась в десяти минутах езды от села. Странное здание… Наверное, здесь хотели сделать клуб, но устали строить и забросили.
Они спали там, ели, снова спали, потом остервенело поднимали железо, напрягая бордовые спины в синих жилах. Походили на освежёванных зверей, пахли зверем, смеялись, как волки.
Бродили первое время по окрестностям, с офицерами, конечно. Осматривались.
Парень по кличке Вялый наступил как-то на змею и всех позвал смотреть.
– Ядовитая, – сказал Вялый довольно. На скулах его виднелись пигментные пятна. Змея яростно шипела и билась злой головкой о носок ботинка, Вялый смеялся. Придавил ей голову вторым ботинком и разрезал змею надвое жутко наточенным ножом. Поднял ногу – и хвост станцевал напоследок.
После того как пацаны пристрелялись из бойниц и блокпостов, шуметь и переводить патроны запретили. А так хотелось ещё немного пострелять. Представить атаку бородатых бесов с той стороны гор, и эту атаку отбросить, рассеять, порвать.
У них было три блокпоста, два бестолковых и ещё один на каменистом и пыльном пути с той чёрной, невнятной стороны, где жили обособившиеся злые люди.
Сегодня пацаны стояли на блокпосту, что располагался у дороги. Здесь была и стационарная рация, но позапрошлая смена что-то учудила: нажрались, наверное, черти, то ли уронили её, то ли сами упали сверху. Не работала потому. Радист собирался сегодня с утра приехать, чинить.
Вялый смотрел в рассеивающуюся темноту. Сержант был готов поклясться, что у Вялого дрожат ноздри и пигментная щека вздрагивает. Вялый хочет кого-нибудь загрызть. Он и ехал сюда убить человека, хотя бы одного, даже не скрывал желания. «Здорово увидеть, как человеческая башка разлетается», – говорил, улыбаясь.
– Вялый, долго ты собираешься продержаться на этом блокпосту? – спрашивал иногда Сержант.
– А чего не продержаться, – отвечал Вялый без знака вопроса, без эмоций и трогал стены, шершавый бетон. Ему казалось, что бетон вечен, сам он вечен и игра может быть только в его пользу, потому что как иначе.
В семь утра, ну полвосьмого, их должны были сменить, и Сержант, лёжа поверх спальника, с сигаретой в руке, посматривал на часы. Хотелось горячего, на базе, наверное, борщ… Сегодня среда, значит, борщ.
Курилось тошно, оттого что голодный. Дым рассеивался в полутьме.
Их было шестеро; ещё Рыжий, Кряж и Самара.
Самара, самый молодой из них, служил в Самаре; Рыжий был лыс, за что его прозвали Рыжим, мало кто помнил, и сам он не вспоминал; Кряж отличался малым ростом и странной, удивительной силой, которую и применял как-то не по-человечески: вечно что-то гнёт либо крошит, просто из забавы.
Сержант, его все называли Сержант, иногда хотел, чтобы Кряж подрался с Вялым, было интересно посмотреть, чем кончится дело, но они сторонились друг друга. Даже когда ели тушёнку из банок, садились подальше, чтоб случайно не зацепиться локтями.
Вялый порылся в рюкзаке, ища, что пожрать – тоже проголодался; вообще он неустанно себя насыщал, упрямо двигая пигментными скулами.
Кряж, напротив, ел мало, будто нехотя; мог, казалось, и вовсе не есть.
Когда Вялому хотелось насытиться, он становился агрессивен и придирчив. Доставал кого-нибудь неотвязно, при этом очень желал пошутить, но не всегда умел.
– Витёк, – позвал он. – А зачем ты сюда приехал?
– Я Родину люблю, – ответил Витёк.
Вялый поперхнулся.
– Охереть, – сказал он. – Какую Родину?
Витёк пожал плечами: мол, глупый вопрос.
– Родину можно дома любить, понял, Витёк? – Вялый нашёл наконец древнюю горбушку ржаного и отщипывал пальцами понемногу, прикармливая себя. – А сюда ездить за тем, чтобы Родину любить, – это извращение. Хуже, чем если в рот, понял?
– Ты, значит, извращенец? – спросил Витька.
– Конечно, – согласился Вялый. – И Самара извращенец. Смотри, как он спит: как извращенец…
– Я не сплю, – ответил Самара, не открывая глаз.
– Слышишь, что ответил: «Я не сплю», – отметил Вялый. – А с первой частью моего утверждения он согласен. И Сержант извращенец.
Вялый посмотрел на Сержанта, надеясь, что тот поддержит шутку.
Сержант забычковал сигарету о стену и от нечего делать сразу прикурил вторую. На взгляд Вялого не откликнулся.
Он не помнил, когда в последний раз произносил это слово – Родина. Долгое время её не было. Когда-то, быть может в юности, Родина исчезла, и на её месте не образовалось ничего. И ничего не надо было.
Иногда стучалось в сердце забытое, забитое, детское, болезненное чувство. Сержант не признавал его и не отзывался. Мало ли кто…
И сейчас подумал немного и перестал.
Родина – о ней не думают. О Родине не бывает мыслей. Не думаешь же о матери – так, чтоб не случайные картинки из детства, а размышления. Ещё в армии казались постыдными разговоры иных, что вот, у него мамка, она… не знаю, что там она… варит суп, пирожки делает, в лобик целует. Это что, можно вслух произносить? Да ещё при мужиках небритых. Это и про себя-то подумать стыдно.
Всерьёз думать можно только о том, что Витьку пугает. Впрочем, и здесь лучше остепениться.
…Какой-то нервный стал опять…
Иногда, помнил Сержант, раз в несколько лет, он начинал чувствовать странную обнажённость, словно сбросил кожу. Тогда его было легко обидеть.
Первый раз, ещё подростком, когда это нахлынуло, он, обескураженный и униженный, прятался дома, не ходил в школу, знал, что его может безнаказанно задеть любое ничтожество.
Потом, повзрослев, так напугался очередной своей слабости, что начал пить водку – и едва развязался с этим.
Последний раз болезненность пришла, когда родились дети, два пацана.
И тогда Сержант сбежал от этого чувства, обретшего вдруг новые оттенки и почти невыносимого. Вот сюда, на блокпост сбежал.
В сущности, понял Сержант теперь, чувство это сводилось к тому, что он больше не имеет права умирать, когда ему захочется.
Выяснилось, что нужно сберегать себя. Как же это унизительно для мужчины…
Сержант, никогда всерьёз своей жизнью не дороживший, вдруг удивился своей очевидной слабости. Человек такое смешное существо, думал он, глядя на парней, качающих железо. Такой кусок мяса, так много костей, а надо ему всего несколько граммов свинцовых… да что там свинцовых – тонкой иглы хватит, если глубоко она…
Жить в полную силу, ограничивая себя во всём, мало спать, почти не есть – всё это давалось Сержанту без труда. Мало того, он никогда не видел особой ценности в человеческой свободе, считал её скорей постыдной. О свободах в последние времена так часто говорили разные неприятные люди, но, слушая их, Сержант был почти уверен, что, произнося «свобода», они имеют в виду нечто другое. Цвет своего лица, быть может…
Никто не говорил, что самая страшная несвобода – это невозможность лёгкости при главном выборе, а не отсутствие нескольких поблажек в пошлых мелочах, сведённых, как выяснилось, к праву носить глупые тряпки, ходить ночью танцевать, а потом днём не работать, а если работать, то чёрт знает над чем, почём и зачем.
Недавно Сержант сделал выбор: ему так казалось, что сделал. Он, мнилось ему, выцарапал себе право не беречь себя и уехал.
Но теперь лежал, чувствуя плечом холод бетонной крошки, и скучал – не о ком-то, а пустой, без привязки, бесцветной скукой. Ничего не происходило.
Даже забирать их никто не ехал.
– Сколько там времени, Сержант? – спросил Самара, не открывая глаз.
– Девятый час, – ответил Сержант, не глядя на часы.
До десяти они провалялись почти спокойно, потом заволновались.
– Ну, Витя, ну, чудило, молись теперь, – снова начал заводить себя Сержант. – Зарыть тебя мало.
Витька молчал.
– Иди залезь на дерево и маши платочком, чтоб тебя с базы заметили, – сразу вмешался Вялый.
Кряж и Рыжий наблюдали за дорогой: как заступили в четыре ночи, так и не сменялись.
– Вялый, смени Рыжего, пора уже, – сказал Сержант.
– Чего пора? Я своё отстоял, – откликнулся Вялый. – Вон пусть Витя идёт.
Вялый помурыжил в голове какую-то мысль, ему хотелось позлее сострить что-нибудь про то, как Витю стоило бы «пользовать», но ничего толкового на ум не пришло.
– И Витя с тобой пойдёт, – ответил Сержант и поднялся сам.
Это был простой психологический жест: вставать ему никуда не надо было, но если ты на ногах, твои команды действуют лучше, чем из положения лёжа.
Вообще с такими зверями, как Вялый, лучше держать себя построже и настороже. В пустых песках субординация иногда забывается.
«Что стряслось-то? – думал Сержант, без толку пройдясь взад-вперёд. – Куда все запропали… Сигареты скоро кончатся».
Кряж уселся на корточки и начал мять пустую консервную банку, превращая её в блин.
Этого Кряжа, вспомнил Сержант, единственного в отряде пугалась полковая овчарка, не боявшаяся даже без устали задиравшего её Вялого. Хотя Кряж ничего дурного ей не делал. Просто начинал трепать за холку, а потом, незаметно для себя самого, стремился повалить на землю и дальше уже не мог сдержаться, чтоб не поиграть ещё: не давал псу подняться, бодал его и подминал тяжёлыми руками, пока собака с непривычным, почти на истерике, визгом не высвобождалась. Делала потом широкие круги, косясь на Кряжа глазом, напуганным и бешеным одновременно. Кряж стоял тогда без улыбки, не совсем даже разобравшийся, что стряслось, и похож он был на тяжёлую и, может быть, подводную коряжину, на которую если наедет лодка, то расколется пополам.
– Кряж, я забыл, у тебя дети есть? – спросил Сержант. Он вдруг не без ужаса представил, как Кряж будет играть со своими чадами.
Кряж пожал плечами:
– Откуда, – странно ответил он.
– А ты спроси у Витьки, откуда они берутся, – откликнулся Вялый. – А то ты, наверное, не так пользуешь подругу, напутал всё.
Кряж хмуро посмотрел в ту сторону, откуда раздавался голос Вялого – самого его видно не было за стеной.
– Так ты не женат? – спросил Сержант.
Кряж пожал плечами так, словно ему самому было неясно – женат он или нет.
…Самара отвернулся набок и вроде заснул. Рыжий сидел у стены, привалясь к ней голой головой; странно, что его затылку не было больно.
…Нет большей пустоты, чем в ожиданье.
Сержант ещё в детстве пытался развеселиться в любую тяготную минуту, говоря себе: «А вот ты представь, что тебе умирать надо сегодня: с какой тоской ты тогда вспомнишь это время, казавшееся совсем нестерпимым… Наслаждайся, придурок, дыши каждую секунду. Как хорошо дышится…»
– Достало уже тут лежать! – вдруг поднялся Самара. Сна у него не было ни в одном глазу.
– А чего ты? Спи! – предложил Сержант. – Вернёшься на базу, всё одно будешь спать.
– Там другое дело. Там я буду… спокойно спать. А тут… Машина, что ли, у них сломалась?
Сержант не ответил.
– Сразу все три? – спросил за него Рыжий.
В отряде было три машины.
– Ну, уехали куда на двух, – предположил Самара.
– Куда? – откликнулся Рыжий. – В Россию?
– Откуда я знаю, – отозвался Самара; он сам понимал, что ехать особенно некуда.
Он снова упал на спину и лежал с открытыми глазами.
– Тошно как, – сказал.
Сержант подумал мгновенье и озвучил то, чем сам себя успокаивал в такие минуты и о чём вспоминал недавно. Он вообще избегал отвлечённых разговоров с бойцами – ни к чему, но тут нежданно впал в лирическое настроение.
Самара покосился на Сержанта удивлённо и не ответил: просто не знал, что сказать.
– Сержант, а ты кем работал раньше? – спросил Рыжий.
– Вышибалой в кабаке, – ответил Сержант, повернувшись к Рыжему.
– А потом?
– Грузчиком.
– А потом?
– А потом опять вышибалой.
– И всё?
– Всё.
– А… психологом не работал?
– Нет.
– А ты мог бы. Мозги заговаривать.
«Да, не надо было, – решил Сержант. – Не надо этого всего было говорить, сам ведь знаешь…»
– Хорошо, Рыжий, я подумаю, – ответил спокойно.
– У меня имя есть, – сказал Рыжий, полузакрыв глаза.
Сержант вперил в него ясный свой взор, но Рыжий не реагировал.
– Я так понимаю, именем тебя будут называть два человека: твоя мама и я, – сказал Сержант.
– У меня нет мамы.
– Ну, значит, я один.
– Ты один.
Сержант сглотнул злую слюну.
– Встань, рядовой, – сказал он Рыжему.
Рыжий открыл ленивые глаза.
– И будь добр, рядовой, объясни мне, в чём дело. Тебя что-то не устраивает?
– Да, меня…
– Встань сначала.
Рыжий медленно поднялся и встал, опираясь спиной о стену.
– Меня не устраивает, что у нас не заряжены рации.
Сержант кивнул головой.
– И ты должен был это проверить, – закончил Рыжий.
– Я услышал тебя, – ответил Сержант. – Можешь написать рапорт на имя начальства по данному факту. Ещё есть вопросы?
– Пока нет.
– Тогда иди и проверь сигналки и растяжки.
«Чёрт его подери, – подумал Сержант, проводив Рыжего взглядом. – Что с ним стряслось такое…»
«Кто его вообще Рыжим прозвал?» – попытался он вспомнить – и вдруг вспомнил.
Ничего особенного: была у них, ещё там, в далёкой России, обычная попойка, а этот всё сидел в стороне – он недавно пришёл в отряд.
– Чего ты там сидишь всё время, с краю? – поинтересовался главный отрядный балагур, зампотех, худой и говорящий чуть гнусавым голосом, по прозвищу Жила. – Что ты как рыжий?
Само по себе это было не смешно, но в приложении к блестящей, лишённой волос голове показалось забавным. Все захохотали пьяно.
– Какой ты остроумный, – ответил тогда Рыжий негромко. – Острый язык твой. У меня карандаш есть – заточишь?
– Я не карандаш заточу, я тебя задрочу, – ответил Жила, и все снова весело обнажили пьяные клыки и языки розовые.
– Ладно, Рыжий, не гнуси, – сам прогнусил Жила вполне доброжелательно. – Иди, выпьем на брудершафт, за твоё новое имя.
При всей своей забубённой весёлости, он был жестоким, Жила, и умел обломать и любил это делать.
Так и повелось: Рыжий…
– Чего он? – весело спросил Самара у Сержанта.
– Иди с ним сходи, – ответил Сержант, быстро успокоившийся. – А то он… бросится там сейчас на растяжку. Последи, чтоб…
Самара, весело ухмыляясь, вышел на улицу.
– Автомат возьми, куда ты со своим веслом побрёл, – крикнул вслед Сержант.
Самара вернулся и поставил в угол снайперскую винтовку, взял «калаш».
– Что у вас тут? – появился Вялый.
Сержант пожал плечами.
– Всё нормально, Вялый, – ответил, улыбаясь. – Или тебя тоже больше Вялым не называть?
– Да, называй меня Скорый, – зареготал он в ответ.
Прошёл ещё один муторный, на одной ковыляющей ноге, час.
Рыжий вернулся и молча сел, глядя перед собой.
Его обходили, словно неживого.
– Сержант! – позвал Вялый. – Поди на словечко.
– Слышишь, что этот говорит? – кивнул Вялый на Витьку, когда Сержант подошёл.
Сержант вопросительно мотнул головой.
– Он ночью слышал, как стреляли. В районе села.
Сержант перевёл глаза на Витьку.
– Немного, минуты две, – ответил Витька быстро. – Даже минуту, наверное.
– А ты с кем стоял? – спросил Сержант. – С Самарой? Он отчего не слышал? Спал, что ли?
Самара уже образовался за плечом с виноватым видом.
– Сержант, я клянусь: не спал. Задремал на минуту. Меня Витька толкнул, когда начали стрелять.
– А чего вы меня не разбудили?
– Так прекратили сразу.
Сержант постоял недолго, глядя в бойницу, в лицо задувал ветер… и вышел на улицу, за блокпост.
Думал там, втаптывая ногой камешек.
«И чего делать? Оставить пост, идти на базу?.. Нет».
«Кого-то одного отправить на базу или двоих, чтобы узнали, в чём дело? Кого? Вялого и… Витьку. Да».
«Или всем сразу идти? А пост оставить? Кому он нужен… Нет, нельзя…»
Он развернулся, чтобы войти в блокпост, и тут вдалеке раздался такой явственный грохот, словно разорвалось огромное брезентовое полотно и оттуда начался камнепад. Глухо било и отдавалось эхом в земле.
Из блокпоста выскочили разом и Самара, и Витька, заполошные, как с пожара.
Стали на месте, потому что бежать было некуда.
Все смотрели в сторону базы: грохотало там.
– Нас штурмуют, пацаны, – сказал Сержант, не очень узнав свой голос, как-то непривычно прозвучавший.
– Их штурмуют, – сказал Кряж, он тоже вышел, труба гранатомёта за спиной. – А нас ещё нет.
– Нас и не будут, – ответил Сержант и сразу повысил голос: – Ну-ка, на хер все, давайте в блокпост, вылетели…
Несколько минут они слушали явный шум боя.
– Собираемся, – велел Сержант. – Цинки возьмите. Гранаты, кто сколько сможет. Уходим на базу.
Все, кроме Рыжего, начали застёгивать разгрузки, перевязывать натуго ботинки, собирать гранаты – они постоянно лежали на блокпосту в двух зелёных ящиках.