— Эрнст Хоффманн, следователь первого ранга.
— Курт Гессе… — отрекомендовался он в ответ, оборвав сам себя: — Но наверняка вы сами знаете.
— Верно, наслышан, — кивнул инквизитор, — и немало.
Его попутчик оказался в точности соответствующим образу, представившемуся в воображении — уже немолодым человеком, перешагнувшим свой полувековой рубеж уверенно и твердо, сохранив осанку и взгляд сжившегося со своей неспокойной жизнью бойца. Инквизитор ожидал у главных ворот подле двух нетерпеливо топчущихся коней; инструктора Хоффманн поприветствовал, как старого знакомого, тут же обратясь к Курту, и, пока он приторачивал сумку к седлу, воспроизвел в подробностях уже слышанную им новость о их совместном путешествии.
— Наслышаны… — повторил Курт, не скрывая неудовольствия. — Откуда?
— От отца Бенедикта, — пояснил Хофманн по-прежнему приветливо, не замечая его враждебности и даже, кажется, несколько забавляясь ею. — Он весьма вас ценит, Гессе; или предпочитаете «фон Вайденхорст»?
— Не предпочитаю, — отозвался Курт хмуро. — Наше совместное путешествие — его распоряжение, ваша задумка или?..
— Просто так сложилось. Вы направляетесь в Аугсбург, я — в Ульм, и какое-то время у нас будет одна дорога; не станете же вы возражать, что вдвоем гораздо безопаснее — особенно, если учесть тот факт, что вы привлекли к себе внимание довольно опасных личностей, каковые не единожды уже пытались вас устранить.
— Если им захочется повторить попытку, при всем уважении, ваш надзор моей шкуры не спасет; к слову, и вашей тоже. Я бы сказал, ваше пребывание со мною рядом само по себе можно рассматривать как риск для жизни.
— Это следует понимать как ваше непременное желание избавиться от моего общества? — уточнил тот, и Курт отмахнулся одной головой:
— Нет, если вы ответите на один вопрос. Не думаю, что моя биография изучается, как Жития, стало быть, о подробностях моей жизни вас намеренно поставили в известность. Вопрос такой: к чему?
— Славный паренек, — усмехнулся Хофманн, переглянувшись с инструктором, наблюдавшим за сборами в молчании. — Я вам отвечу, Гессе. К тому, что на вас возлагаются большие надежды, а стало быть, у вас впереди и большие дела; а оные дела, в свою очередь, предполагают общение с агентами, обладающими более секретной информацией, и со следователями, имеющими доступ к более закрытым тайнам. Я один из таких следователей; и если в будущем нам доведется повстречаться на каком-либо расследовании, мы уже будем в некотором роде знакомы. Предваряя ваш следующий вопрос — нет, я не тащился сюда нарочно ради вашего сопровождения. Попросту срок нашего обучения здесь истек одновременно, пути сошлись, чем руководство и не преминуло воспользоваться.
— Обучения? — переспросил Курт недоверчиво, смерив человека напротив придирчивым взглядом. — Я — понятно, но вы…
— Спасибо, — иронично поклонился инквизитор. — Лесть приятна всякому… Учиться всегда есть чему, Гессе, в любом возрасте и на любой должности.
— Я и не знал, что здесь, кроме меня, истязают еще кого-то, — заметил он уже более дружелюбно, обернувшись к Хауэру, и тот развел руками:
— Не положено было до поры — вот и не знал.
Курт промолчал, вновь отвернувшись к седлу и бросив на упряжь последний ревизующий взгляд; удивление он высказал не столько в связи с тем, что остался в неведении относительно и впрямь не касающихся его секретов, сколько поражаясь тому, как Хауэр, уделявший ему почти круглые сутки своего времени, умудрялся находить какие-то прорехи в своем плотном расписании.
Против присутствия Эрнста Хоффманна в пути он более не возражал; впрочем, навязавшийся ему следователь оказался попутчиком интересным и приятным, умеющим, что Курт ценил в собеседниках особенно, уловить момент, когда пора смолкнуть и не досаждать более разговорами. Тогда оба подстегивали коней, переходя на легкий галоп, и в молчании преодолевали час или два пути, вновь сбавляя скорость или останавливаясь вовсе, давая отдохнуть жеребцам от седоков, а седокам — от седел. Вечер застал их уже на полпути от цели, в небольшом поселении, каковое городом, строго говоря, не являлось, но и назвать попросту деревней не поворачивался язык — прежде, чем остановиться у дверей довольно оживленного трактира, следователи миновали широкие улицы, поразительно чистую площадь с колодцем, поворот к высокой каменной церкви и нескольких прохожих, не обративших на чужаков ни малейшего внимания.
В просторном зале трактира было шумно и тесно, однако свободный стол все же обнаружился — основной гам и толкотню создавала компания не вполне трезвых, однако весьма дружелюбно настроенных вояк, перекрикивавшихся меж собою со всех концов и бродящих по залу от одной маленькой группки к другой, натыкаясь на двух разносящих заказы девиц и мешая хозяину слышать требования прочих посетителей. Всю ночь доносящиеся снизу хохот и крики подбрасывали Курта с постели, однако спуститься вниз и призвать два десятка вооруженных нетрезвых воителей к порядку он так и не решился; казнь за посягательство на жизнь или здоровье инквизитора, разумеется, всем известна своей жестокостью, однако вспомнят они об этом лишь утром, протрезвев и осознав весь ужас сотворенного. Устраивать же показательные выступления с оружием он не желал, а кроме того, помня десять лет в академии и проведя в учебке три с половиной месяца, проникался к орущим и грохочущим кружками парням искренним пониманием.
Тишины не было и утром — с невероятной стойкостью, достойной, по мнению Хоффманна, и лучшего применения, пирующие воители все еще держались, по-прежнему оглашая зал криками, опустошая тарелки и кружки, натыкаясь на девиц-разносчиц, и, пользуясь тем, что их руки заняты, пощипывали оных за всевозможные места.
— Пятнадцатое марта, — произнес Курт медленно, когда заказанный ими завтрак довольно нескоро возник на столе. — А ведь сегодня мой день рождения…
— В самом деле? Примите поздравления, — кивнул инквизитор, поднимая стакан. — Двадцать три, я не ошибаюсь?
— Мне порой кажется, что мою биографию не знает только ленивый… Двадцать три, все верно.
— Неплохо, — отметил Хоффманн искренне. — Всего два года на службе, и уже в первом ранге, уже замешаны в таких делах, рыцарское звание выслужили… Вы что творите, святотатец? — нахмурился он грозно, когда Курт поднес кружку к губам. — Вздумали такое событие отметить пивом? Ересиарх…
— Да бросьте, — отмахнулся он, когда попутчик придвинул к нему наполненный пряным горячим вином стакан. — Не отмечаю уже давно; так, вспоминаю, что прошел еще год, не более.
— Ну так выпейте здоровья ради; впереди еще pro minimum[8] двое суток пути, на улице холод, мокро и ветер. Давайте, Гессе. За дальнейшие успехи. Может статься, лет через пять я уже буду звать вас «майстер обер-инквизитор»… или раньше?
Он лишь покривился, однако стакан послушно опустошил, не отказавшись и от второго — глювайн[9] был приготовлен на редкость удачно, оставшись на языке и небе приятным терпким послевкусием.
Трактир они покинули тотчас же после завтрака, устремившись по выезде из поселения сразу в галоп; гористая и неровная дорога, местами исчезающая вовсе, вскоре окончилась, сменившись сплошным лесом по обе стороны от нее, отдохнувшие кони шли свободно, и, если путь будет лежать столь же легко и впредь, с попутчиком Курт должен был разминуться к вечеру. Спустя еще час бега уже по лесной плохо проезженной стезе, еще укрытой утоптанным снегом, кони начали коситься на седоков недовольно, и Хоффманн призвал замедлить ход.
— Мне тоже что-то не по себе, — нехотя сознался следователь. — Судя по всему, утренняя порция жаркого была не к месту… Да и стар я уже для таких дел, как верховые путешествия; мне надо сидеть в городе, перемещаться по ровным улицам степенно и греть старые раны у очага по вечерам.
— Старые раны?.. — переспросил Курт. — Не вы ли тот следователь, что когда-то и привел Хауэра в Конгрегацию?
— Хм, а вас и впрямь не перехвалили, — заметил тот одобрительно. — С чего сделали такой вывод?
— Ваша правая рука гнется плохо, и несколько раз в день вы потираете плечо — похоже на то, что этого движения вы уже не замечаете; с Хауэром вы общались весьма дружественно, да и несколько слов в вашем с ним разговоре навели на эту мысль… Возраст совпадает.
— Excellenter[10], — кивнул инквизитор и, поморщась, прижал ладонь к груди под желудком. — Треклятое жаркое с треклятым перцем; пора переходить на водяные кашки… Да, Гессе. Вы правы.
— Значит, — неведомо отчего понизив голос, уточнил Курт, — вы в самом деле… История с оборотнем — это правда, или же Хауэр попросту прогнал мне байку для олухов?
— Ох, молодость, молодость, — мечтательно протянул Хофманн. — Нет, Гессе, он вам не лгал. История была. Эта самая история до сих пор ноет в сырую погоду и не дает руке работать должным образом; благодарение Богу хоть за то, что со службы не погнали.
— Ох, молодость, молодость, — мечтательно протянул Хофманн. — Нет, Гессе, он вам не лгал. История была. Эта самая история до сих пор ноет в сырую погоду и не дает руке работать должным образом; благодарение Богу хоть за то, что со службы не погнали.
— Года два назад я сказал бы, что вам завидую и что хотел бы увидеть живого оборотня или стрига…
— А теперь?
— Теперь не скажу.
— Умнеете, — усмехнулся Хоффманн, тут же покривившись и, стиснув пальцы прижатой к груди ладони, пригнулся почти к самой луке седла; Курт нахмурился:
— Вы в порядке?
— Не сказал бы, — отозвался тот болезненно, с усилием распрямляясь, и неловко усмехнулся. — Великий победитель оборотней страдает язвой, Гессе, и временами с довольно паршивым чувством пытается вообразить, что случится, если вот так прижмет когда-нибудь в бою. Смерти глупее выдумать невозможно — подставить шею из-за рези в желудке.
— Что вы забыли в учебке? — с искренним непониманием спросил он, когда Хоффманн тронул коня дальше. — По тому, как мне описывал вас Хауэр, я сделал вывод, что ему до вас, как до луны пешком, и вдруг… Не могу представить, чтобы он покрикивал на вас на плацу или читал наставления.
— Хауэр парень занятный, верно? — улыбнулся инквизитор, поморщась и снова прижав ладонь к груди. — Ведь он добился неплохой должности, хлебной и безопасной, другой на его месте давно бы успокоился и делал свою работу, не пытаясь выпрыгнуть выше головы и вывернуться из собственной шкуры. А он продолжает что-то придумывать, изыскивать, испытывать, все пытается выжать из себя больше, выжать все, что может и чего пока не может… Когда-то — да, когда-то мое появление в его жизни научило его кое-чему; теперь я приезжаю учиться у него. Он показывал вам это представление со свечой?
— Да. Надо признать, впечатляет.
— Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов. А под рукой Хауэра, к слову замечу, который не оставляет своих стремлений шагнуть дальше, уже пригибается пламя в очаге. Есть чему поучиться у него, Гессе, и не только таким вот довольно… так скажем — сложным вещам. Как вы полагаете — за кем победа в трех наших поединках из пяти на плацу? Быть может, и возраст сказывается, и поврежденная рука не дает разойтись как следует; можно сочинить для себя уйму отговорок, но фактом остается одно — у него будет что перенять любому, от следователя до курьера, от шарфюрера до обер-инквизитора. Эти амбуляции[11] еще многое и многим могут дать. Мой вам совет: не пренебрегайте этой возможностью. Вцепитесь отцу Бенедикту в глотку и не отпускайте, пока он не согласится направлять вас к Хауэру регулярно.
— Он сказал и мне примерно то же самое, и я с ним согласен, — кивнул Курт и усмехнулся: — С вами Хауэр делился своей идеей внедрить его систему обучения в академию — для рядовых следователей?
— Мне отчего-то кажется, что проще перечислить тех, с кем он ею не делился, — отозвался Хофманн со вздохом. — Не вижу, отчего бы его не послушаться. Вообразите, Гессе, умения зондергрупп в руках инквизитора; а ведь нам оные умения едва ли не важнее, чем им — зондергруппа прибывает, заранее предупрежденная об опасности, вооруженная до зубов, а мы можем столкнуться с необходимостью ввязаться в бой с неведомо кем неведомо в какой момент. Именно мы и — прав Хауэр — курьеры должны уметь защитить себя. Ну, и напасть при необходимости.
— Отчего-то он решил, будто мой голос что-то значит…
— Верно решил, — серьезно кивнул тот. — Вы становитесь приметной фигурой, Гессе. Ну-ка, сознайтесь, могли вы предположить лет тринадцать назад, что сделаетесь не последним человеком в Конгрегации?
— Смеетесь, — констатировал Курт, прокашлявшись, чтобы изгнать из горла привкус выпитого не один час назад глювайна; приятный пряный аромат за эти часы превратился в щиплющий горький осадок, от которого горло словно склеилось и пересохло. — Тринадцать лет назад никто не мог сказать, что я вообще сделаюсь человеком; я был убежден, что останусь уличной крысой вечно. Бог с ней, с карьерой; Конгрегация мне дала жизнь как таковую.
— Не вы один это осознали, Гессе. Знаете, что стали вытворять добрые христиане, в чьих городах имеются наши отделения?.. Подбрасывать младенцев к дверям. Считаные разы удавалось выяснить, чьи они.
— И что говорили родители?
— Догадайтесь, — вздохнул инквизитор, приостановясь и снова согнувшись пополам. — Что желают своим отпрыскам лучшей жизни… Вот ведь гадство, это уже не шутки; не хватало приступа посреди глухого леса…
Вопрос о том, не в его ли силах оказать помощь, застрял в слипшемся горле — где-то в желудке острой жарящей болью толкнулось что-то похожее на раскаленную иглу, а в глазах на миг потемнело, словно от удара.
— Либо это заразно, — продышавшись, сумел выговорить Курт, наконец, — либо хозяину того трактира следует повесить своего повара, пока он не отравил кого-нибудь из постояльцев…
Последнее слово он проглотил вместе с саднящей горечью, обложившей горло, и застыл, повстречавшись с таким же окаменевшим взглядом своего спутника.
— А вот это, Гессе, — заметил тот сипло, не распрямляясь, — мысль интересная, не находите?
— Зараза… — выговорил Курт, похолодев. — Вы думаете… Хоффманн?
Тот не ответил; зажмурясь, застонал, совершенно ткнувшись лицом в конскую шею, и, пошатнувшись, медленно соскользнул с седла наземь, едва не угодив головой под копыта.
— Хоффманн! — вскрикнул Курт, рванув на себя поводья; жеребец возмущенно взбрыкнул, не пожелав остановиться сразу, и он спрыгнул на ходу, бросившись к упавшему бегом.
Его попутчик не пытался подняться, скорчившись на мокрой холодной земле; когда Курт перевернул его лицом вверх, тот застонал снова, не открывая глаз и прижимая обе ладони к груди.
— Хоффманн? — окликнул он; раскаленная игла в желудке остыла, оставив лишь все тот же привкус в горле и слабую надежду на то, что немолодой следователь впрямь испытал приступ одолевающей его болезни, а он сам — он всего лишь пал жертвой скверного повара…
— Прости, парень; похоже, я тебя подставил… — проронил инквизитор тихо, и надежда растаяла, как снег на углях, когда вокруг его посеревших стиснутых губ Курт увидел едва заметные пятна цвета сливы.
— Почему вы решили, что дело в вас? — возразил Курт сквозь зубы, распрямившись и пытаясь не дышать. — Почему не во мне?
— Глювайн, — пояснил тот чуть слышно. — Единственное, что мы употребляли оба, но заказал его только я… и бес меня дернул с тобой делиться…
— Мы можем что-нибудь сделать? — спросил он тихо и осекся, подавившись словами, когда пронзительная боль вновь толкнулась где-то под грудью.
Хоффманн с усилием разлепил веки, подняв к нему мутнеющий взгляд, и выговорил, еле шевеля губами:
— Боюсь, нет… Все. Точка…
— Но я держусь; еще неизвестно, быть может, вы тоже…
— Ты выпил меньше, — возразил тот, оборвав его на полуслове. — Возможно, у тебя все и образуется… Слушай меня, — по-прежнему тихо продолжил инквизитор. — Ты парень крепкий, может быть, ты действительно вывернешься, а мне точно крышка…
— Я… — начал Курт, и тот нахмурился, повысив голос:
— Помолчи!.. И слушай. Это важно. Если обойдется, если… Наплюй на Аугсбург. Езжай в Ульм. Меня ждут там… — Хоффманн умолк, снова закрыв глаза и явно собирая последние остатки сил, и продолжил уже на грани слышимости: — Ульм, Гессе… Меня будут ждать еще с неделю, прежде чем заподозрят неладное… да и тогда — о случившемся узнают нескоро, если вообще узнают… а когда пришлют мне замену, будет поздно, дело уйдет… Понял меня?
— Да, — выговорил Курт, чувствуя, как жгущая боль возвращается, нарастая, словно катящийся с вершины горы обвал. — Я понял.
— Прибудешь в город — зайди в «Риттерхельм»[12]… С тобой свяжется местный агент… Он… довольно своеобразная личность, так что не удивляйся ничему; понял? ничему…он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобою — будет. Не скрывайся — инквизитора в Ульме ждут… Сядешь за второй стол от стойки; будет занято — жди, но сядь именно туда, понял?.. сделаешь заказ и через четверть часа, не притронувшись к нему, велишь унести. Закажешь другое. Понял?.. Слышишь? — уже неразборчиво шепнул Хоффманн. — Не вижу тебя… ты меня слышишь?..
— Слышу, — сдавленно откликнулся Курт, сдерживаясь, чтобы не застонать от все разгорающейся боли в груди. — Все понял.
— Приходи туда вечером, понял?.. Не появится — иди снова, жди… Дело важное, Гессе, запомни, не вздумай ехать в Аугсбург, это не бред умирающего… Дело очень важное, нельзя упускать время… Ты ведь в порядке?..
Он ответил не сразу, несколько долгих мгновений глядя на серое, как нерастаявший снег, лицо перед собою, видя в этом лице отчаянную надежду, и сказать, что сам он так же медленно, но неизбежно умирает тоже, язык повернуться не смог…