– Почему ты с мамой не уехала? – спросил Арсений.
В его голосе не слышалось безразличия. Во всяком случае, Майе показалось, что ее ответ для него почему-то важен.
– Они меня очень уговаривали, – сказала Майя. – То есть Мартин уговаривал, когда в Кельн ее увозил, а мама-то просто рыдала. Можно понять – как оставить девочку в семнадцать лет одну в Москве? Тем более она меня без мужа родила, от какого-то московского командированного, он ее обаял и бросил, обычная история. Дедова родня и с бабушкой-то холодновато держалась, хотя сам дед, как я понимаю, на это внимания не обращал. А тут еще – здрасьте, у Арсалановой дочери ребенок без мужа. Все говорили: Баирма наш род опозорила. Это мама моя, Баирма, – пояснила она. – В общем, мы с ней всегда жили немножко так… одиноко. Пока Мартин не появился. Он Бурятию посмотреть приехал, а мама экскурсоводом работала. Конечно, она меня не хотела от себя отпускать. Но я рвалась в Москву, в Москву, и больше никуда. Как все три сестры разом, – улыбнулась она. – Мне казалось, только там передо мной весь мир откроется. Так и вышло в общем-то. Тогда – так и вышло…
Они молчали, глядя, как золотые отблески на воде становятся алыми. Байкал пламенел в закатных лучах, глаз было не отвести от сплошного огненного священного моря.
– Что нам теперь делать, Арсень? – спросила Майя. – Все переменилось, я на людей смотрю с ужасом, не понимаю, что с ними стало. А главное, что еще станет. Что делать – уезжать? Ты знаешь.
– Я не знаю. Вернее, знаю, чего не делать.
– Чего?
– Того, что превратило бы меня в ничтожество.
Странно, что она задает конкретный вопрос, а он дает на него такой общий ответ. По всему, должно было бы быть наоборот.
– Это слишком приблизительно, – вздохнула Майя.
– По-моему, вполне конкретно. Не врать и не увеличивать зло я всяко могу, это прожиточный минимум. А все остальное будем с этим соотносить.
В его словах не было оптимизма, да и интонации невозможно было назвать бодрыми. Но странное чувство охватило Майю, очень странное… Она не понимала, от чего оно возникло. От его руки, в которой сжата была ее рука? От прикосновения его губ к ее виску? От байкальского простора перед ними?
От чего рождается в душе ощущение правды? Нет этому объяснения.
– Это правда, что воду из Байкала можно пить? – спросил Арсений. – Или легенда?
– Не легенда, – улыбнулась Майя. – Можешь прямо из озера напиться. Даже на четвереньки можешь встать.
На четвереньки Арсений не встал, но снял ботинки, закатал джинсы и вошел по колено в воду. Его хромота была уже почти не заметна, да и на Святой Нос на лошади доехал ведь. Он наклонился, зачерпнул воды в пригоршню, поднес ко рту.
Майя смотрела, как стоит он на границе земли и воды. Как самая естественная часть обоих стихий и одновременно – как то, что стихии останавливает. Что в нем было такого, чтобы она думала это о нем? Майя не знала. Но чувство правды и правоты становилось в ней явственным, когда она смотрела на Байкал и на Арсения.
То самое чувство, из которого жизнь снова и снова создает вопреки всему свои бессмертные ребра.
Конец.
Ариадна Борисова
Змеев столб
На правах рекламы
Отрывок
Глава 18
Горький мед
Они шли по сосновому лесу в рыбацкую деревню к северу от Паланги. До Паланги добирались на автобусе – Хаим решил провести здесь двухнедельный отпуск, подаренный ему на службе по случаю женитьбы. Решил единолично, Мария лишь кивнула в ответ, – теперь она соглашалась на все, что бы он ни предлагал. Ты – муж, я – жена, поэтому повинуюсь, – говорил этот смиренно-сухой кивок.
Она шла за Хаимом, в его рюкзаке лежали и ее вещи, она впервые несла их не сама. Шла и думала с горечью, как же ловко он сыграл на обстоятельствах ее безвыходного положения, обрушив на нее сообщение о женихе, ждущем в Вильно. Сердце трепыхалось от ужаса загнанной в клетку птицей, замужество почудилось единственной возможностью укрыться от Железнодорожника, иначе страшный человек достанет ее хоть из-под земли. Хаим воспользовался этим страхом, подговорил помочь фрау Клейнерц, сумел обаять даже отца Алексия и, вырвав у нее согласие, договорился в муниципалитете оформить брак поскорее. Покупать фату и свадебный наряд Мария наотрез отказалась, взяла напрокат в салоне платье попроще. Там же ей уложили волосы и украсили прическу вощеной веточкой вышедшего из моды шелкового флердоранжа.
В ратуше Мария держалась прекрасно. Никто не заметил ее смятения, и лишь после того, как в затаенной тишине прозвучало короткое «да», сказанное ее собственным голосом, она поняла, что путь назад отрезан. Бесстрастный регистратор объявил их мужем и женой. Хаим осторожно коснулся губ Марии теплыми губами, и тут она не сумела удержать предательских слез. Отец Алексий и другие гости, наверное, подумали – ох и впечатлительная же, оказывается, наша Маша! Ведь никто, кроме фрау Клейнерц, не подозревал, что этот поцелуй у пары первый. Восхищенная старушка даже всплакнула, деликатно сморкаясь в кружевной платочек.
Сейчас Мария жалела о случившемся. Надо было сразу же открыться священнику, послушать его совета, заручиться поддержкой и остаться в Клайпеде. А уже потом, выдержав срок помолвки, может…
– Смотри, лодки, – сказал Хаим.
Черные смоленые лодки казались издалека подсолнуховыми семечками, разбросанными на берегу. На белом фоне дюн четко вырисовывались высокоствольные сосны, чью золотую кровь вечность превращает в янтарь. На протянутых между столбами шестах сохли вязанные вручную сети. Очутись здесь тысячу лет назад, картина была бы та же – дюны, сосны, сети, лодки…
Где узнать, кто в деревушке сдает комнаты, как не в лавке? Незатейливая вывеска тотчас вынырнула над терновой изгородью. По углам стояли стянутые обручами деревянные бочки, удивительно напоминающие пышные груди в корсетах, в голубоватом табачном дыму мешались рыбные, дегтярные и керосиновые запахи. Пестрое галантерейно-продовольственное богатство прилавка теснила эмалированная лохань, полная серебряных слитков сельди в жирном ржавом рассоле. За лоханью, сложив калачом руки, восседал мощный старик с лихо закрученной цигаркой во рту.
– Во-он там, в конце улицы, кузнец обычно внаем сдает, – ответил лавочник на вопрос незанятым углом губ и вытянул коричневый палец в сторону распахнутого окна.
В благодарность за подсказку гости купили жестяную баночку монпансье.
Уже вечерело, и в тени вдоль улицы красными светлячками мерцали огоньки тлеющих самокруток. На скамьях, лениво переговариваясь, покуривали старики. Светлые дома выглядывали из зеленой, еще не сорванной осенними ветрами пены жимолости и кизильника. Тут и там на крышах сараев в небрежных гнездах стояли приготовившиеся к отлету аисты. С гулким стуком падали перезрелые груши. Во дворах в последний раз перед сном неистово клекотали и дрались петухи. Деревня была живописная и маленькая, не больше десяти минут ходу до окраины.
Рядом с хозяйским домом, увитым стеблями петлистой розы, раскинулся ухоженный плодовый сад, роскошный для этих мест – ветки яблонь ломились от красно-желтых плодов, свисающих аж за ограду. Поодаль, в отгороженном от усадьбы дворе, возвышались стога сена и темнели постройки для скота.
Учуяв чужаков, цепная собака залилась яростным лаем и рванулась к калитке, но была остановлена властным окриком. Рослый беловолосый мужчина в брезентовом фартуке выслушал Хаима и позвал жену. Подошла женщина, под стать хозяину, высокая, крепкая, с загорелым лицом и зеленоватыми кошачьими глазами.
Хозяева были в приличных годах. Звали их Иоганн и Констанция.
– На медовый месяц, – улыбнулась она, наметанным взглядом определив статус квартирантов. – Молодожены всегда у нас норовят снять. Подороже выйдет, зато не комната, а отдельный домик.
Бревенчатый домик стоял на задворках. Окна кухни с беленной известью печкой выходили на огород с начавшей жухнуть картофельной ботвой. Крохотная комната была насквозь пропитана густым яблочным духом. Блуждающий огонь свечи в хозяйкиной руке озарил открытую дверь смежного с кухней чулана, откуда в коридорчик вываливалась шафранная гора налитых спелостью яблок.
Словоохотливая Констанция пояснила:
– В саду анисовки остались, а эти как-нибудь в воскресенье на базар повезем. Вы берите отсюда, ешьте, сколько хотите, не стесняйтесь. Яблоки сочные, сладкие, истинный мед, будто нарочно для вас. Урожай нынче – девать некуда. А варенье, какое нравится, – вишневое, малиновое или из крыжовника – у меня же покупайте, я вкусно варю.
Из окон комнаты открывался чудесный вид на узкий сосновый перешеек и голубую в сумерках полосу дюн. За дюнами чернело море.
Мария зарделась до корней волос и благословила темноту, глянув на огромную кровать с высоким узорным изголовьем, накрытую вышитым льняным покрывалом. Этот железный супружеский корабль, видно, смастерил хозяин. В плетенье металлических прутьев, крашенных белой эмалью, угадывались солнце и птицы. К левой от входа стене приткнулся плоский шкаф, в углу примостился вытянутый столик. Стулья в комнатку не втиснулись. Все пространство занимало широкое ложе, прямолинейное в своем брачном назначении и царствующее здесь полновластно.
Словоохотливая Констанция пояснила:
– В саду анисовки остались, а эти как-нибудь в воскресенье на базар повезем. Вы берите отсюда, ешьте, сколько хотите, не стесняйтесь. Яблоки сочные, сладкие, истинный мед, будто нарочно для вас. Урожай нынче – девать некуда. А варенье, какое нравится, – вишневое, малиновое или из крыжовника – у меня же покупайте, я вкусно варю.
Из окон комнаты открывался чудесный вид на узкий сосновый перешеек и голубую в сумерках полосу дюн. За дюнами чернело море.
Мария зарделась до корней волос и благословила темноту, глянув на огромную кровать с высоким узорным изголовьем, накрытую вышитым льняным покрывалом. Этот железный супружеский корабль, видно, смастерил хозяин. В плетенье металлических прутьев, крашенных белой эмалью, угадывались солнце и птицы. К левой от входа стене приткнулся плоский шкаф, в углу примостился вытянутый столик. Стулья в комнатку не втиснулись. Все пространство занимало широкое ложе, прямолинейное в своем брачном назначении и царствующее здесь полновластно.
– Матрацы шерстью набиты, плотные, без комков, – засмеялась востроглазая Констанция, ставя на стол канделябр со свечами, – а подушки пуховые, и белье я стелю глаженое.
Если бы хозяйка знала, что новобрачные еще не спали вместе, она бы сильно удивилась.
…После свадебного вечера, оставшись с Хаимом наедине в его квартире со смешным названием «Счастливый сад», Мария взяла с кровати подушку и ушла в кремовую гостиную.
Все, что случилось, было словно не с ней. С другой девушкой, а Мария лишь наблюдала со стороны. Эту девушку попеременно трясло от злости, от страха и покорности судьбе, глупой спешки и опоздания поступить по-иному. Девушка чувствовала себя жертвой чудовищной несправедливости, и даже если Хаим просто трогал ее за локоть, пытаясь привлечь к чему-нибудь внимание, демонстративно отстранялась.
Добрую жизнь не построишь на обесчещенной ложью дружбе… Мария чувствовала себя униженной. Из спальни донеслись стук упавшего предмета и тихое чертыханье – Хаим пробирался на кухню тушить пожирающее его пламя чашкой оставшегося со свадьбы морса. Мария мстительно решила: «Стану сопротивляться. По крайней мере не поддамся сразу… А после, когда муж мной пресытится (сколько времени будет продолжаться утоление его омерзительной страсти, она предпочитала не думать), я рожу дитя, подурнею, и наконец-то он от меня отстанет».
Заранее измученная годами будущей постылой жизни с Хаимом, она затаилась, ожидая его оклика, чтобы высказать вертевшуюся на языке дерзость, выставить в свою защиту ногти, зубы, каменную скованность тела и безмолвный плач. Совершенно несчастная, лежала она, утопая в пышных чреслах кремового дивана и лелея уязвленную гордость, пока не уснула…
На следующий день ее удивил и разочаровал безмятежный вид Хаима. Веселый, как всегда, он шутил и смеялся. Он посмел вести себя так, словно ничего не произошло! Но ведь и впрямь ничего не произошло… Она поневоле оценила его целомудренную сдержанность. Их разговоры были невинны, только оба опускали ресницы, стараясь не встречаться взглядами.
Вторая ночь прошла так же спокойно. И вот стремительно надвинулась третья – на одной постели, чреватая болью и раной, не излечимой уже никогда…
Мария в бешенстве подумала, что изобретательный Хаим нарочно, ради мерзких завоевательных целей наметил маленькое путешествие в Палангу, где она ни разу не была, хотя от Клайпеды нет и тридцати километров. Может, заранее условился с хозяевами, и они ломают перед нею комедию! С него станется… Она не верила ни одному его слову.
Хаим стоял, привалившись к дверному косяку.
– Если хочешь, я пойду спать в кухню.
Мария с боевой готовностью откликнулась:
– Если я и хочу чего-то, то вычеркнуть тебя из жизни.
Да, сейчас ей хотелось именно этого. Вычеркнуть Хаима, Железнодорожника, любого мужчину из своей жизни.
Ситуация не поменялась, поменялись роли: теперь Хаим взял подушку, и вдруг у него вырвалось:
– Зря ты боишься, я не собираюсь применять силу. Хотя, моя б воля, любил бы тебя все ночи, до утра не выпускал бы из рук…
– А «без рук» – не любишь?
– Люблю, но…
– Но?
Он не ответил.
– Ложись, – сказала она, подвигаясь к самому краю. – Попробую поверить.
Слыша хрипотцу в его дыхании, Мария думала о том же, что и Хаим, и ужасалась монашеской абсурдности своего поведения. Сейчас он придвинется и… снова обманет ее. Она ждала. Пять минут, десять, полчаса… Почти так же, как на судне во время операции. А ничего не происходило – ни осады разговором, ни проверки ногтей на остроту. В кровати пролегла нейтральная полоса, с луженым терпением на одной стороне и гневом, взращенным обидой, с другой.
Время вытягивалось вперед дразнящим языком, корабельным канатом над бездонной пропастью, влеклось дальше, обманчивое, как сон, и становилось сном, повторенным наваждением без начал и концов. Мария мертвела от мысли, что с нею это уже было, и, теряя прежнюю память, шла по призрачному саду. Мелькали стволы деревьев, с корой цвета красной бронзы, но упругой и шелковистой. Прохладная трава ласкала ступни, влажные бутоны плетистых роз прикасались к обнаженному телу.
Мария шла к тому, кто ждал впереди на поляне, и, когда он двинулся навстречу с круглым огнем в ладони, она почуяла оглушительный запах яблок, распирающих смежный с кухней чулан… Удивилась во сне: что за бред, какой еще чулан в лесу?..
От густоты яблочного аромата кружилась голова. В уши внезапно ударил восторженный голосок фрау Клейнерц, те слова, что старушка говорила перед картиной Дюрера: «Ах, фрейлейн Мария, вы не представляете, как вам повезло встретить своего мужчину! Вы – Ева, созданная для него…»
…Человек, мужчина, очутился близко. Она почувствовала, как соски приподнимаются двумя спелыми утренними ягодами. Мужчина тихо засмеялся, наклонился над нею, держа в зубах маленькое солнце, и она откусила.
Они откусывали медовое солнце, каждый свою сторону, пока их губы не сошлись в начало начал и конец концов, замыкая круг сна и смысла.
Глава 19
Настоящий друг… ненастоящий муж
Мария проснулась, безуспешно пытаясь унять дыхание, половину которого мужчина унес в грезы с обморочным поцелуем. Скорчилась под одеялом в стыдливый комок: от благоухания чуланных яблок мысли мешались в голове, живот с силой тянуло книзу, и – о-о, издевательская проза жизни! – нестерпимо хотелось в туалет. Она украдкой окинула комнату быстрым взглядом.
– Привет, – сказал Хаим буднично и безлико, появляясь из кухни в клетчатой рубашке и бриджах. – Я хочу поплавать. Пойдешь со мной? Но тебе купаться не советую, вода сейчас уже очень холодная, мышцы сведет.
– Захочу и искупаюсь, – пробормотала Мария и вспомнила, что у нее нет купального костюма.
– Дело хозяйское, – пожал он плечом.
– Отвернись, мне надо выйти! – вскрикнула она, не в силах больше терпеть. Хаим замешкался, и Мария выбежала в сорочке на улицу, едва не сметя его по пути.
Когда ее лицо конфузливо высунулось из-за двери, он весело передразнил:
– «Отвернись, мне надо войти!»
– Я уйду от тебя, Хаим Готлиб, – отозвалась она, прошмыгнув к шкафу.
Он повернулся, навис над нею, упершись о шкаф руками, с белым от запальной злости лицом:
– Никогда не говори так, слышишь?! Никогда!
Мария без всякой боязни, с каким-то девчоночьим любопытством глянула снизу вверх:
– Бить будешь?
– Нет, – прохрипел он. – Если ты уйдешь – я не буду жить.
Она все-таки испугалась, выскользнула из-под его рук. Уронив стиснутые кулаки, Хаим опомнился.
– Вот, посмотри, может, понравится, – мрачно кивнул на кровать.
Увлеченная выяснением отношений, Мария не заметила, что на кровати, уже застеленной, разложена кое-какая одежда: белый, в фиалках, сарафан из набивного ситца и шелковый купальный костюм. Тот самый раздельный итальянский купальник, который она видела в любекском магазине – непристойно узкий, телесного цвета!
– Ах, вот что ты там покупал! – воскликнула Мария.
– Где? – Хаим наконец улыбнулся.
– В Любеке! А лгал, что покупаешь подарок сестре!
– Я не лгал. Саре я тоже купил купальник… Ну же, одевайся! В море плавать не дам, а загорать – сколько угодно.
– Тогда никуда не пойду.
Он вздохнул:
– Как хочешь.
Мария в сердцах с размаху бухнулась на кровать, бело-розовую в рассветных лучах, как невеста… Хорошенькая перспектива – задыхаться целый день одной в этом яблочном раю! Пусть дружеские отношения с Хаимом – мираж, зато ей с ним не скучно.
– Я пойду с тобой.
– Иди.
– А купальник куда-нибудь спрячь. Я не желаю видеть этот ужас.
– Напрасно. «Этот ужас», очень даже симпатичный на мой взгляд, придумали в знаменитом Доме моды Скьяпарелли. Кстати, Грета Гарбо начинала карьеру с демонстрации купальников…
Хаим еле успел отпрянуть: Мария прыгнула, как кошка, и полоснула воздух ногтями перед его лицом.