Глава седьмая
ЕГО ЗОВУТ ЕРМАК
Отныне, куда бы я ни шла, что бы ни делала, я думала о нем. Его зовут Ермак. Первый раз встречаю человека, которого зовут Ермак. А фамилия — Зайцев. Какая чудесная фамилия! Он инспектор по делам несовершеннолетних — какая гуманная профессия! Если у кого из ребят беда, прямо к нему обращаются.
У меня, к сожалению, нет никакой беды. И я безнадежно благополучная девушка. Инспектора угрозыска такие не интересуют.
У меня есть его телефон, но нет уважительной причины, чтоб ему позвонить. То есть причина-то уважительная: я в него влюбилась. Но ведь не скажешь ему по телефону, что я, мол, вас люблю.
…Неужели я действительно его люблю, человека, которого совсем не знаю и который работает в угрозыске? Почему стала думать о нем? Почему сразу поняла: вот этого человека я могла бы полюбить? О его нравственных качествах я и понятия не имела. Да и сейчас, что я знаю о нем? Ничего не знаю. Зинка сказала: «Он нас любит». Олежка — что к нему можно обратиться в беде. Понятно, видимо, инспектор он хороший. Но даже этого я не знала, когда стала мечтать о встрече с ним. Видела только одно: лицо у него хорошее и доброе.
Но какой бы он ни был добрый, все равно нельзя ему звонить ни с того ни с сего. Что я ему скажу?
Несколько дней я не звонила, а потом не выдержала. Тем более что вечером никого не было дома. Мама в своем министерстве, папа пошел в магазин купить хлеба, кефира и прочего.
Телефон у нас в маминой комнате на круглом столике с выдвижной круглой доской — не столик, а просто шик: верхняя доска отделана белым «формиком», нижняя — черным, ножки из березы.
Столик у тахты (кровать мама куда-то дела). В комнате чисто и неуютно. Современный пустынный «интерьер». Ни одной картины. Репродукций и эстампов мама не признает, а подлинники стоят дорого.
Я сидела на тахте, накрытой клетчатым пледом, и смотрела на телефон, как лисица на виноград.
В конце концов решила: чего я боюсь, может, его и дома нет. Конечно, его нет дома. Чего он будет сидеть дома?
Я набрала номер. Отозвались тотчас.
— Зайцев у телефона.
Я растерялась. Молчу. Словно язык отнялся.
— Алло, слушаю. Вы ко мне?
— Да. Мне вас… Я к вам, Ермак Станиславович. Я… — голос перехватило. Я тихонечко откашлялась в сторону.
— Что-нибудь случилось? — помог он мне. (Как он терпелив!)
— Ничего не случилось… Я просто так. (Что я болтаю? Ох! Молчу…)
— Пусть «просто так». Алло! Что-то вы все-таки хотели мне сказать? Выкладывайте.
(Что выкладывать?!)
— Вы, наверно, заняты сейчас… Ермак… Станиславович?
— Нет, не занят.
— Если не заняты… не могли бы вы… если есть время… немножко рассказать о себе.
Я совсем охрипла от волнения.
— Что? О себе?
Кажется, он от души удивился.
— Да, пожалуйста. Очень прошу.
— Простите, с кем я говорю? (Ох, вот срам-то! Что делать?)
— Разве обязательно? (Может, придумать себе имя?..) На том конце провода рассмеялись — он смеялся.
— Не обязательно, но…
— Владя Гусева… — прошептала я, но он услышал.
— Для чего вам моя биография, Владя? Алло? А вы не разыгрываете меня, Владя Гусева?
— Что вы! Мне трудно объяснить. Однажды… Давно… Я видела, как вы кормили белку. В ботаническом саду. Она вас нисколько не боялась.
— Белок многие кормят.
— Но прямо из рук. Ермак вздохнул.
— Я ничего не понимаю.
Ну вот, я все испортила. Более неудачного начала трудно придумать. Я была близка к слезам. Каким-то странным образом он это. почувствовал.
— Да вы не волнуйтесь, Владя. Быть может, вам нужна помощь или совет?
— Да, мне нужен совет!
— Я слушаю, Владя…
Какой мягкий голос, какое бесконечное терпение. Другой бы давно повесил трубку. Даниил Добин, например.
— Можно, я еще вам позвоню, в другой раз?
— Пожалуйста, звоните когда угодно.
— До свидания.
— Всего доброго, Владя.
Я медленно положила трубку. Ну и ну! Он, конечно, решил, что если я не из преступного мира, то во всяком случае запуталась.
Ведь обычно они к нему обращаются. На меня напал смех. А все-таки я с ним говорила — с Ермаком Зайцевым!
На радостях я стала отплясывать шейк. Пришел папа и смотрел на меня, стоя в дверях.
— А я и не знал, что ты так умеешь, — смеялся он и, поскольку я остановилась, пошел назад в переднюю снять пальто и шапку.
Мы вдвоем пили чай на кухне и говорили обо всем на свете, правда, я иногда отвечала как-то невпопад. Отец взглянул на меня с подозрением.
— У тебя, Владька, сейчас такое лицо, как в детстве, когда ты, бывало, нашкодишь.
— Да ну?
Я прыснула от смеха. Во мне все пело и ликовало: мы почти познакомились. Но какого же совета у него попросить?
— Папа, какого совета можно попросить у инспектора угрозыска, как, по-твоему?
Папа положил на тарелку докторскую колбасу, горчицу и резонно ответил:
— Если дело дойдет до того, что придется просить совета у сотрудников угрозыска, тогда и раздумывать над этим нечего.
— Да, но если просто как предлог… Что тогда можно придумать?
Отец пристально посмотрел на меня и отодвинул тарелку, словно сразу наелся.
— Выкладывай, Владька, что у тебя на уме. Вот теперь и папа говорит «выкладывай».
— Ничего особенного, просто мне нужен предлог… уважительный, чтобы позвонить инспектору угрозыска.
— Да ты что, очумела, зачем тебе ему звонить?
— Хочу с ним познакомиться.
— С кем?
— С инспектором.
— Ты… того, серьезно?
— Вполне, папка.
— Ну, слушаю. Выкладывай!
И я «выложила» про все: как он кормил белку, как я его искала по всей Москве, как неожиданно встретила на заводе.
— Но, понимаешь, его больше интересуют всякие запутавшиеся. Может, украсть что-нибудь?
— Это ты про кого же рассказываешь… Товарища Зайцева?
— Ты его знаешь!
— Уже года два. Это он просил меня присмотреть на заводе за Олежкой, Зинкой, Шуркой Герасимовым — всей их компанией.
Я была поражена. Ищу его по всей Москве, всматриваюсь во всех встречных без надежды когда-нибудь встретить, а родной отец с ним знаком. Чудеса, да и только!
— Ты что же… влюбилась, что ли, в него?
— Не знаю. Но мне так хочется его найти.
— Гм. Найти. А Даниил?
— Что Даниил? И ты тоже. Это ведь просто дружба.
— Знаю, что дружба. Но почему-то думал…
— Нет. Я Дане настоящий верный друг на всю жизнь. А любовь — это другое.
— Ты знаешь, что такое любовь?
— Предчувствую.
Отец долго смотрел на меня. Он явно расстроился. Я налила ему чаю с лимоном, крепкого, как он любил.
— Вспомнил, как носил тебя на руках, — сказал он. — Ездил с тобой на рыбалку. Как ты всегда прибегала ко мне с каждым затруднением. А теперь выросла. Неужто правда, влюбилась? Или морочишь голову? Тебе ведь только восемнадцать.
— Папа, ну при чем тут возраст! Я же не собираюсь замуж. Даже и не думала об этом. Просто у этого Ермака такое хорошее лицо, как у Гагарина. И мне стало грустно, когда он покормил белку и ушел… Даже не взглянул на меня. И теперь вот не он придумывает всякие предлоги, а я…
— А что тебе надо от него, дочка?
— Видеть его, хоть изредка. И… чтоб он меня тоже видел. Не знаю, в общем. Все эти месяцы мне просто хотелось его найти.
Я пригорюнилась. Отец вдруг расхохотался.
— Ну и Владька, ведь надо же…
— Что тут смешного? — Я даже обиделась. — Знала бы, что будешь смеяться, и не рассказала бы тебе.
— Ну, прости. Уж очень неожиданно. Зайцев парень хороший. Он тебя не обидит. Девки-то за ним табуном бегают, а он ни-ни. Серьезный. Живо мозги вправит.
— Так уж и табуном? — усомнилась я, но была уязвлена до глубины души.
— Бегают за ним, смотреть тошно, — уже серьезно подтвердил отец, — ни девичьего стыда, ни чувства достоинства. Звонят, письма пишут, записки. Как же, не женат, зарплата приличная, однокомнатная квартира в центре Москвы. А женится — дадут побольше квартиру. Хорошо, что он скромный и волевой парень, все эти записки и телефонные звонки ему что шелуха от семечек — беспорядок и мусор, больше ничего.
Я буквально помертвела. Ох, зачем же я звонила ему! Попала в табун тех, кто без достоинства, да еще имя назвала свое. Какой срам! Теперь и я для него — шелуха от семечек. Что я наделала!
Мы долго оба молчали. Четко доносились сюда, на четвертый этаж, звонкие мальчишечьи голоса, погромыхивали троллейбусы, надрывно ревели машины, преодолевая подъем. Улица Булгакова идет по склону холма. Когда-то здесь шумел лес… Мне было очень грустно.
Отцу стало меня жалко.
— Ну, не расстраивайся так.
— Ты же еще не знаешь…
И я разревелась, как маленькая, вслух. Всхлипывая, рассказала папе про злополучный телефонный разговор. Отец даже крякнул и потянулся за папиросой.
Отцу стало меня жалко.
— Ну, не расстраивайся так.
— Ты же еще не знаешь…
И я разревелась, как маленькая, вслух. Всхлипывая, рассказала папе про злополучный телефонный разговор. Отец даже крякнул и потянулся за папиросой.
— Успела! Что б тебе посоветоваться сначала.
— А я разве знала.
Сердце у меня разрывалось от горести, слезы текли так обильно, что попадали в рот — соленые и горькие.
— Хватит, Владька, — поморщился отец (он не выносил слез), — ладно, придумал я предлог… Придется только как следует поработать тебе.
— Но я уже звонила ему… имя он знает. Что делать теперь?
— Скажешь, что об этом деле и хотела поговорить, но чего-то застеснялась.
— Каком деле?
— Высморкайся хоть да умойся. Холодной водой! Беда быть взрослой дочери отцом.
Пока я умывалась и причесывалась (папа не любит лохматых), он уже убрал со стола и ушел к себе.
Когда я вошла, он читал томик Есенина. Когда папе хочется уйти от обыденности, он всегда читает стихи. Но разве моя любовь — это обыденность? Я нехорошо начала, уподобилась тем… кто гоняется за женихами. Но ведь мне не нужно ничего этого. Папа-то должен знать.
Эх, если бы Ермак Зайцев допустил в работе недопустимую ошибку и его бы сняли с работы, может, выселили бы из Москвы, и все эти нахальные девицы, что донимают его телефонными звонками, отвернулись бы от него, а я… Я бы поехала за ним хоть в тундру, хоть в забытый всеми город Мангазею. Ко он никогда, никогда не сделает ничего такого, чтоб все от него отвернулись. Он скромный, волевой и любит свою работу.
Надежды никакой. Я ведь ни красотой, ни особым умом не отличаюсь, к тому же веснушки. Даже кислое молоко не помогает и никакой крем.
— Слушай, Владя, как хорошо!
И отец прочел мне вслух. Он хорошо читал стихи. Просто, мужественно, с уважением к поэту.
— Почитай еще, — попросила я.
Я уже не спрашивала, какой бы найти предлог. Я была подавлена и разбита. Отец стал листать страницы, выбирая, что прочесть.
— Завтра у вас общецеховое комсомольское собрание, — сказал он рассеянно.
— Знаю.
— Между прочим, будут переизбирать шефов над детской комнатой милиции. Все почему-то отказываются обычно от этой работы. Если ты не против…
Я смотрела на отца, вытаращив глаза.
— Зайцев поможет, если когда не справитесь. Он вас и проинструктирует. Он ведь прикреплен к нашему заводу… Так вот… могу подсказать, чтоб тебя выдвинули. Если ты меня не подведешь.
— Папка, да какой же ты у меня хороший!
Я бросилась Целовать отца. Потом он еще читал мне Есенина.
Пришла мама — элегантная, красивая, молодая, — ни за что не дашь больше тридцати. Правда, последнее время она несколько похудела, стала бледной. Наверное, очень устает. Она честолюбива и любит в работе выделяться.
Мама пришла в хорошем настроении, хотя и пожаловалась, что чувствует себя неважно.
— Напоите меня чаем, что-то так устала, — сказала она я пошла переодеваться.
Я быстро накрыла на стол. Мама с аппетитом поела, выпила две чашки чаю. Мы за компанию тоже.
Мама, в домашних брюках пестрой кофточке из нейлона, волосы, как всегда, уложены у лучшего парикмахера. За чаем она оживленно рассказывала про служебные дела, про свои успехи.
Папа ушел к себе и стал клеить макет.
Мама выпила элениум и заперлась в своей комнате, как будто к ней кто-то ломился. Просто не переношу, когда она запирается на ключ. А я-то думала, что мы все вместе посидим у телевизора. Должна была быть кинопанорама. Но что поделаешь, если у папы и мамы психологическая несовместимость. Кинопанораму я смотрела одна, а потом легла спать и в темноте думала о Ермаке Зайцеве.
Открытое комсомольское собрание проходило в красном уголке сразу после смены. Все наши заняли места в третьем и четвертом рядах. Началось собрание мирно и даже торжественно.
Комсорг цеха, довольно интересный парень в ярком полосатом свитере, рассказал, как помогали заводские комсомольцы подшефному колхозу в уборке зерна и картофеля, а до того еще и на сенокосе. Хотя было очень холодно, пасмурно, дождь, ветер, ребята не пугались трудностей. Жители села Рождественского сразу почувствовали, что москвичи приехали не на прогулку, а для серьезной, самоотверженной работы!
Провожали их домой с почетом, и москвичи услышали в свой адрес много теплых слов. Бригаде была торжественно вручена похвальная грамота.
Теперь комитет комсомола принял решение помогать подшефному колхозу всячески: собирать для них библиотеку, посылать агитаторов, лекторов, художественную самодеятельность.
Но… кажется, комсорг Юра Савельев начал за здравие, а кончил за упокой. Он сказал, что за последнее время у нас резко упала трудовая дисциплина. За три месяца зафиксировано семьдесят случаев нарушения внутреннего распорядка. Это прогулы, опоздания, самовольный уход с работы, появление на заводе в нетрезвом виде. На восьмерых нарушителей общественного порядка получены письма из милиции. Савельев назвал фамилии… Конечно, среди них — братья Рыжовы, Зинка и Олежка. Были и настоящие ЧП, например, в ночной смене под утро играли в домино. Были случаи, когда в рабочее время кое-кто уходил за водкой.
— Принимаем кого попало на завод! — буркнул кто-то недовольно.
— Да, если посмотреть список нарушителей, — продолжал Савельев, — то это, как правило, люди, недавно пришедшие в цех. Те же братья Рыжовы. Направляя к нам новичков, отдел кадров должен повнимательнее к ним присматриваться.
После доклада о трудовой дисциплине начались обсуждения — не слишком бурные, всем хотелось домой. Кто-то выступил с критикой воспитательной работы среди молодежи.
Приняли решение усилить борьбу с нарушителями дисциплины.
Савельев заявил, что требуется переизбрать шефов над детской комнатой милиции, так как прежние шефы сами явно требуют над собой шефства (смех).
Комсорг предложил избрать двух незнакомых мне ребят и… (у меня екнуло сердце) Владлену Гусеву, монтажницу.
— Это из нового пополнения, — пояснил Савельев, — дочь нашего наладчика Сергея Ефимовича, окончила десятилетку, где была секретарем комсомольской организации.
— Мы ее знаем, — заметил парень справа. — А она будет работать?!
— Товарищ Гусева, встаньте и скажите, у вас есть желание работать с трудными подростками? — сказал Савельев.
— А у кого оно есть? — вопросил другой парень.
Я встала и, кажется сильно покраснев, поблагодарила за доверие и заверила, что буду очень стараться и что мне это по душе.
Нас тут же утвердили, хотя один из двух парней просил его не избирать: он учился заочно в энергетическом техникуме и был очень занят.
— Все заняты, — ответили ему.
Все думали, что собрание кончилось, и загалдели, но Савельев призвал нас к порядку.
— Здесь есть еще заявление токаря Александра Герасимова, где он заявляет, что выходит из комсомола, — хмуро сообщил комсорг. — Поскольку он перестал посещать комсомольские собрания, платить членские взносы, то он механически выбыл. Так и надо записать: механически выбыл.
— Не хочет, туда ему и дорога, плакать не будем, — выразила общее мнение кудрявая девушка в первом ряду.
И тогда я, неожиданно для самой себя, сказала:
— Он же, наверное, перестал посещать собрания после того, как подал заявление об уходе?
— Ну и что? Он еще не был исключен и обязан был посещать.
— Пожалуйста, прочтите его заявление. Почему он выходит из комсомола? Там же должна быть мотивировка?
Вдруг все уселись поудобнее, будто и не хотели домой. Стало очень тихо. Комсорг прочитал заявление.
Шурка Герасимов писал, что за два года пребывания в комсомоле ему ни разу не дали ни одного общественного поручения, что на каждом собрании он с замиранием сердца ждал, что его куда-нибудь выберут или поручат общественное дело. Но его каждый раз упорно обходили.
«Если мне не доверяют, — писал он, — так незачем было принимать меня в комсомол. Балластом быть я не желаю категорически и потому лучше выйду из комсомола…»
Стало еще тише…
— Дайте мне слово, — попросила я.
Первый раз я выступала не в школе, а на заводе — перед незнакомыми людьми. Девчонки мои сразу заволновались за меня. Народу еще прибавилось, сидели не только на скамьях» но и на подоконниках, толпились в проходе, в коридоре за распахнутыми настежь дверями. Все смотрели на меня с интересом (дочка Сергея Ефимовича) и доброжелательно.