Я возмутилась.
— Но почему вы не обратились опять к министру?
— Замминистра. Он как раз в длительной заграничной командировке. А тем, к кому мы обращались, Рябинин сумел доказать свою правоту. Конечно, на этом не кончится. Каша заварилась. Но люди хотят спокойно работать, а вместо этого им приходится доказывать очевидное, бороться, тратить время, нервы.
Мы подошли к цеху и стали медленно подниматься по лестнице.
— Да, — вспомнил Алик, — вместо Юрия начальником специального конструкторского бюро назначен твой брат Валерий.
— Валерка?
— Он один почему-то не вызвал гнева Рябинина.
— Ну и дела!
Алик грустно помахал мне рукой и пошел на свое рабочее место. Он очень похож на своего брата. Оба среднего роста, черноглазые, живые, общительные. Тонкие черные брови, темные густые волосы и удивительно хорошая открытая улыбка. И сами они оба хорошие.
Но почему папа до сих пор не рассказал мне об этой истории?
Вечером я расспросила его. У нас были билеты в театр Моссовета на спектакль «Глазами клоуна». Разговор начался сразу, как только впустили в театр. Мы сели в уголке фойе, возле цветов, и папа сказал:
— Я давно тебе собирался рассказать, но хотелось, чтоб ты сначала попривыкла к заводу.
— Папа, но почему Рябинину разрешают хулиганить? Отец усмехнулся. Он был в своем новом сером костюме и белоснежной водолазке, которая ему очень идет. Папка такой интересный, что на него оглядывались женщины.
— Никто это не квалифицирует как хулиганство, — пояснил он.
— А как иначе это можно квалифицировать?
— Все не так просто, Владя. Рябинин, прежде всего, очень уважаемый в Москве человек. И не только в Москве.
— Есть за что! — фыркнула я.
— Подожди, никогда не будь скоропалительна в выводах. Я коротко расскажу тебе о нем.
Рябинин родился в деревне Рождественское на Оке, за Калугой. Рано осиротел, жил у родственников, где своих ребят хватало… Подростком подался в Москву, поступил на завод, работал слесарем, потом механиком. Окончил вечерний рабфак, затем энергетический институт, затем еще один институт, заочную аспирантуру, стал кандидатом наук, спустя некоторое время защитил докторскую диссертацию.
Теперь он профессор — и все это без отрыва от производства, заметь это. Представляешь, руководит одной из крупнейших кафедр института (папа назвал институт), читает лекции студентам, проводит семинары и одновременно уже двадцать лет главный инженер такого огромного предприятия, как наш завод. Профессор — и все-таки не бросил завода, потому что не может без него жить.
Научный руководитель в институте, он остается научным руководителем и на заводе. Ты не представляешь, как он занят: сводки, распоряжения, бумаги, телефонные звонки, то на-;;о провести рапорт, то съездить в министерство, то встретиться с иностранными специалистами. Конференции, лекции, семинары, собрания, совещания. Сегодня день качества на заводе, и сегодня надо присутствовать на защите чьей-то докторской диссертации. И при всем этом он с а м вникает во все. Перестройка, реконструкция завода, строительство и ввод в эксплуатацию новых цехов, новых машин, новых поточных линий — ничто не обходится без него. К тому же он сам конструирует — является соавтором многих изобретений, соавтором многих книг по проблемам приборостроения, соавтором учебников, редактирует книги молодых специалистов. При этом хороший муж и семьянин… — папа осекся и покраснел, — если не считать неудачный первый брак.
— И Зинку…
— И Зину. Так вот, наш завод — это Рябинин, а Рябинин — это наш завод. Это слито неразрывно.
— А что из себя представляет директор завода?
— Иван Иванович? Очень добрый и старательный человек, не обещает, если не может выполнить. С неба звезд не хватает. Всю войну воевал, был трижды ранен и контужен, имеет награды. Сейчас как-то преждевременно постарел. Хочет одного: спокойно доработать до пенсии. Собрал большую библиотеку — говорит, будет читать, когда уйдет на отдых.
Так вот, на заводе один хозяин — главный инженер Рябинин. Иван Иванович никогда против него не пойдет…
— Не нравится мне это слово: хозяин… — заметила я.
— Мне тоже, — согласился отец, поднимаясь. Уже шли в зрительный зал.
В антракте я сказала:
— Все-таки не понимаю, как это все может совмещаться в одном человеке? Ну, все эти его действительно большие заслуги в науке и на заводе и его подлый поступок с Тереховым… вся эта недостойная травля. Как может совмещаться?
— На этот вопрос ты мне ответишь, дочка, когда станешь психологом.
— Я и сейчас могу, пожалуй, ответить.
— Ой ли!
— Он стал портиться потому, что слишком давно чувствует себя хозяином, которому никто не смеет перечить. Папа, а почему на место Терехова назначили именно Валерку?
— Не знаю, — сухо ответил отец, и я поняла, что ему не хочется обсуждать этот вопрос: больное место.
Тем не менее дома я опять завела этот разговор.
Конфликт, видимо, начался со злополучного вопроса о соавторстве. Юрий Терехов заявил своим товарищам по КБ, что он не в состоянии разговаривать с Рябининым. К главному инженеру отрядили с докладом о завершении работы нашего Валерия. Он это мог — разговаривать с Рябининым, не раздражая его и не раздражаясь сам, и так все доложил ему, что довольный Рябинин согласился с тем, что «очень удачная конструкция». Чтобы помочь молодым изобретателям «продвинуть все побыстрее», Рябинин «согласился» поставить свою фамилию… как ведущего соавтора. Валерка стал его благодарить. (За что?)
Но когда он у себя в конструкторском бюро передал слова Рябинина, Юрий взбунтовался и категорически отказался допустить главного инженера к проекту по той простой причине, что главный никаким соавтором в данном случае не был и не только ни разу не помог конструкторам, но, наоборот, мешал им.
Вот тогда и заварилась эта каша.
Я бы тоже на месте Терехова не взяла бы соавтора на свою законченную работу — принципиально! Мне вся эта история показалась просто дикой, но папа говорит, что это сейчас довольно распространено.
Черт те что! Как это у нас допускают примазываться к чужой работе? Папа согласился со мной, что с этим явлением надо бороться, и обещал поддержать Терехова.
Глава девятая ГЕЛЕНКА И ХУЛИГАНЫ (продолжение)
Вот как все это получилось… У Геленки были зимние каникулы, и она, как всегда, проводила их на даче с матерью и стариками. Ходила на лыжах, дышала сосновым воздухом, много играла на рояле, готовясь к конкурсу. На даче был старенький дореволюционный рояль, но хранился он бережно, и Геленка любила его даже больше, чем концертный, белый. Неожиданно Рябинину пришлось по делу выехать во Францию, и он взял с собой жену, так что Геленка осталась только со стариками. Но у них умерла племянница, и они отправились в пятницу утром в Рождественское.
К вечеру, когда я пришла с работы, Геленка мне позвонила и просила приехать к ней с ночевкой на два дня, до понедельника.
Я обещала. Сказала, что только зайду в детскую комнату милиции, поскольку меня выбрали шефом. И прямо оттуда — на электричку, в Переделкино.
Нас просили прийти к семи вечера — тех двух парнишек и меня. После обеда я приняла душ и стала примерять все свои платья по очереди, потому что там будет Ермак. Платья все оказывались какие-то не такие. Одно было слишком нарядное, неловко же вырядиться в милицию, как в театр, другие уже не имели свежего вида, к тому же слишком короткие. И главное, я в этих платьях была какой-то девчонкой (тоже мне — шеф). Наиболее солидно я выглядела в черном платье с кружевными манжетами. Его я и надела, а на шею — мамин янтарный кулончик на золотой цепочке (без спросу, она все равно раз в год надевает).
В черную кожаную сумку я положила ночную сорочку, лыжный костюм, зубную щетку и халатик. Мама была в театре Вахтангова со своими друзьями, а папа собирался рано утром на рыбалку и готовил все заранее. Он пожелал мне хорошо отдохнуть, я его чмокнула в щеку.
Я шла по улицам, а вокруг все сияло, все блестело: падал крупный снег, и каждая снежинка была как звездочка. Все прохожие были облеплены снегом, и отвисшие провода, и деревья. Вся Москва была в снегу, как в серебре.
На душе у меня было легко и радостно.
Из ребят явился лишь один, он поджидал меня возле милиции, постукивая нога об ногу. Но пришел он затем, чтобы просить меня передать, что у него заболела мать и он должен нести ей передачу в больницу. Какой-то чудак, будто нельзя было бы об этом сказать еще на заводе!
— А тот другой? — спросила я.
— Да он же учится.
— Так сейчас же каникулы.
— Да, но у него… он простыл и гриппует. Так ты передай, Гусева, ладно?
— Ладно.
Он так рванулся, будто за ним гнались. Наверно, боялся опоздать с передачей в больницу. На углу его кто-то ждал. Оба мигом исчезли, словно растворились в снегу.
— Да, но у него… он простыл и гриппует. Так ты передай, Гусева, ладно?
— Ладно.
Он так рванулся, будто за ним гнались. Наверно, боялся опоздать с передачей в больницу. На углу его кто-то ждал. Оба мигом исчезли, словно растворились в снегу.
И от других цехов шефы собирались плохо. Тоже — кто передачу нес в больницу, кто грипповал. Хоть бы придумали что-нибудь другое, а то как-то неловко за них было.
Восемь человек всего пришло, из девушек я одна. Заведующая детской комнатой милиции, худощавая пожилая женщина в роговых очках, одетая в форму, попросила нас подождать. Мы сели на стульях вдоль стены. Ермака не было. Я так и думала, что он не придет.
Заведующая детской комнатой была явно расстроена. Перед ее столом сидел живой, сероглазый мальчишка в клетчатом пальто, шапку он держал в руках. Он с интересом оглядел нас. Может, подумал, что мы тоже задержанные?
— Так и будем молчать? — устало спросила инспектор. — Разговора у нас не получится? Ну почему ты опять убежал из дома? Сколько можно бегать?
Мальчишка крепче сжал губы. Он упорно молчал.
— Ну, жду твоего объяснения, — уныло повторила инспектор.
В этот момент вошел Ермак (у меня екнуло сердце). Он, видимо, уже стряхнул с себя снег в коридоре, но на его пальто и шапке еще блестели снежинки. Он поздоровался с нами общим поклоном, с инспекторшей за руку и, подсев к столу, внимательно и доброжелательно оглядел мальчика.
— Вот, представляю вам — Женя Жигулев. Задержан на вокзале. Какой раз уже убегает из дома. И говорить не хочет… — сказала неодобрительно инспектор.
— А прошлый раз он говорил? — поинтересовался Ермак. Инспектор промолчала. Ермак наклонился к мальчику.
— Что-нибудь случилось, Женя?
— Она знает, — буркнул мальчик.
Ермак вопросительно взглянул на инспекторшу. Она пожала плечами.
— Недотрога. Стоит отцу шлепнуть его, как удирает из дома. Об избиении или там истязаниях и речи нет — ни синяка, ни ссадин. Отец нервный, бывший фронтовик. Чуть ударит его, так он сразу уходит из дома. Разве так можно?
— Я сказал ему, что не позволю себя бить, и не позволю, — объяснил Женя (в голосе мальчика прозвучал металл). — Если вы только отправите меня домой, он меня опять изобьет. Я опять сбегу. Предупреждаю заранее.
— Что же с тобой делать? — Инспектор даже глаза закрыла.
— Отправьте меня в интернат, там бить не будут.
— Отправим в колонию тебя, а не в интернат.
— За что?
— За бродяжничество.
— А почему не в интернат?
— Ну что с ним делать? — обратилась инспектор к Ермаку.
— Вы говорили с родителями?
— Говорила. Мать плачет. Отец… там все будет по-прежнему. Отец горяч и скор на руку. К тому же наш Женя отнюдь не отличается примерным поведением. Учится, правда, хорошо. Кстати, насчет интерната отец категорически не согласен. Он сам желает воспитывать своего сына.
— А я не желаю, чтобы меня так воспитывали, — заявил мальчик, — я не позволю себя бить.
Ермак вытащил блокнот и что-то записал в него.
— Других нарушений у него нет? — кивнул он на Женю.
— Других нет…
— Поговорите с отцом, скажите ему, что не всякий ребенок может перенести унижение достоинства.
— Товарищ Зайцев!!! — инспектор сделала большие глаза и покосилась на Женю, который так и просиял от поддержки.
— Думаю, что я добьюсь для него интерната, — сказал Ермак твердо. Серо-зеленые, яркие глаза его чуть сузились, ноздри дрогнули, на загорелом с резкими чертами лице проступил гнев. Он быстро написал на листке номер телефона и протянул его мальчику.
— Вот мой телефон. Здесь домашний и рабочий… Лучше запомни их наизусть. В случае чего не слоняйся по вокзалам, а звони прямо мне. Помогу.
— Спасибо, — Женя вдруг всхлипнул. Записку он крепко зажал в кулаке.
— Подожди меня в соседней комнате, — сказал Ермак, — сам отвезу тебя домой и поговорю с твоим отцом.
— Спасибо, — крикнул еще раз мальчишка, обернувшись к Ермаку.
Совещание «шефов» было недолгим. Инспекторша растолковала нам кое-какие законы, сообщила, что трудные подростки — современная проблема номер один. Затем она простилась с нами.
Ермак серьезно осмотрел нас, подивился, что нас мало, и предложил для начала каждому взять шефство над одним-двумя трудными подростками и попытаться помочь им выправиться.
Каждый подумал и выбрал себе подростка, как правило, из своего же цеха. Но у нас в «аквариуме» трудных не было, и я выбрала Олежку.
Кто-то вспомнил про Зину Рябинину, дескать, над ней не мешало бы кому-нибудь взять шефство. Но ни у кого не появилось такого желания. Бедная Зинка!
На этом Ермак отпустил всех, попросив меня остаться. Все мигом расхватали свои пальто, шапки и высыпали на улицу, как школьники в перемену — довольно-таки шумно.
Ермак смеющимися глазами посмотрел им вслед и сел на краешек стола.
Так я впервые очутилась наедине со своим любимым, который даже и не подозревал о том, что он мой любимый. Чувствуя некоторую неловкость, я постаралась ее скрыть. Непринужденно прошлась по комнате и села на кожаный диван возле стола.
Мы молча смотрели друг на друга…
— Я так и не понял, почему вы мне тогда звонили? — проговорил наконец Ермак. — Я потом ждал вашего звонка, но его так и не последовало.
— Раздумала, — пояснила я, — просто я хотела посоветоваться насчет Зины, а потом раздумала.
(Какая же я лгунья!) Но Ермак поверил.
— Я почему-то так и думал. Зина о вас очень хорошо отзывалась. Если она с кем и считается, так это с вами.
— Она ни с кем не считается, — возразила я. — Мы с ней когда-то дружили — совсем маленькими, и она еще помнит об этом.
— Зина хорошая девочка, но она решила стать плохой и стала, — задумчиво сказал Ермак. — Не возражаете, если я закурю?
— Пожалуйста.
Ермак достал сигарету и закурил. Он был в штатском: темно-серый костюм и зеленый свитер.
— Расскажите мне, пожалуйста, все, что знаете о ее детстве, — попросил Ермак.
Я рассказала подробно, как Зина любила отца, как после смерти матери старательно хозяйничала, готовила его любимые блюда, как он нежданно и скоро привел в дом двух Геленок — большую и маленькую, которых глубоко и нежно любил. Как Зинка превратилась из веселой, услужливой девочки в злобную хулиганку. Как ее отдали в интернат.
— Понимаете, она почему-то не верила, что ее отдадут в интернат… Ну, считала это просто невозможным, ведь она в этой квартире родилась, росла… Мать ей говорила, что после ее смерти угловая комната будет Зинина и мебель тоже. Но мебель всю переменили на более современную, а Зину фактически выгнали из дома. Конечно, она вела себя невозможно… могла изуродовать Геленку, что угодно могла сделать, но… как-то все-таки… жестоко. Когда я представляю ее первый день, первую ночь вне родного дома, мне становится жутко.
Мы помолчали. Слышались телефонные звонки, разговоры, топот ног, во двор въезжали и выезжали с урчанием машины.
— Вы думаете, какой-нибудь подход в то время можно было найти? — спросил Ермак.
— О да! Если бы отец как-то убедительно показал ей, что любит ее, Зину, по-прежнему и не менее новой жены и другой девочки… Но что теперь убеждать, все зашло слишком далеко… ненависть разъедает ей душу. — У меня вдруг заболело сердце: Геленка-то одна!
— Меня беспокоит то, что в их компании появился рецидивист— Валерий Шутов, по кличке «Зомби». Противный парень!
— Почему же его не заберут…
— А его недавно выпустили. Мать добилась прописки. Пока еще ни в чем не попался. Но если попадется, непременно в чем-нибудь гнусном. Боюсь, здесь мы бессильны. Ему только двадцать лет. Устроился на работу в автопарк. Машины ему пока не дали. Работает по ремонту.
Я порывисто встала и пошла к вешалке.
— Вы торопитесь? — спросил Ермак, тоже вставая.
Я объяснила, в чем дело. Он, кажется, встревожился.
— Тогда надо торопиться. Минуточку… может, я вас подвезу до вокзала.
Ермак вышел из комнаты. Пока я оделась, он уже вернулся и взял свое пальто, на ходу надевая его.
— Машина есть свободная! Кстати, завезу мальчика.
Он сел рядом с шофером, я с мальчишкой сзади. По Москве в ночных огнях сияла снежная круговерть. К Киевскому вокзалу мы подъехали быстро.
— Пожалуйста, позвоните мне, я буду дома, — попросил меня Ермак. — У вас славный отец, — неожиданно добавил он, пожимая мне руку.
— Спасибо. А у вас есть родители?
— Мать давно умерла. Отец в Одессе. Он недавно женился. До свидания. Так позвоните!..
Я еле успела вскочить в вагон. Электричка тронулась.
…Зинка всегда была в курсе их жизни, как если бы жила вместе с ними — отцом и двумя Геленками. Не знаю, как ей это удавалось, но она всегда все о них знала.