И, в дополнение к первому имени — второе, имя композитора, принявшего сан священника, Антонио Вивальди, который написал оркестровый хит всех времен и народов «Времена года» и который тоже преподавал воспитанницам-сиротам… И чего стоит одно упоминание об исчезнувшей оратории «Моисей», все партии которой, даже мужские, исполняли девушки из римской консерватории Святой Цецилии! Тот же хор девственниц, по сути говоря, восклицал гуру, оглядывая ряды тех, для кого он читал лекции, свой безмолвно внимающий хор.
Да ведь и Бах писал для своего хора Томас-кирхе, постоянного невинного детского хора! Вот кому!
(И опять-таки, рифмуя столь далековатые истории, старик очаровывал и завораживал аудиторию, тем более что он произносил это слово «девственницы» как бы в шутку над собой, над своей неизъяснимой мечтой об идеале. Однако же каков был диапазон между этими двумя притянутыми друг к другу событиями, 1400 лет разницы!)
Но запомним понятие «хор девственниц», оно нам еще пригодится.
Ибо гуру все время оказывался в окружении еще и своего хора дев, и этот хор постоянно пополнялся. Кто еще, кроме юных женщин, так падок на мужское величие, кто еще может быть столь предан великому старцу с неистощимым разумом и пленительным видом аскета (грива поредевших седых волос, ореол вокруг сияющего купола, заячьи, сильные передние зубы, причем свои, и мощные руки плотника и простая старая куртка на все сезоны).
Для девственниц писали они, Вивальди и Сирин, ради их душ и глаз, их неземных голосов, которыми они только пели, но не могли одобрять или восхвалять, и не осмеливались рукоплескать (сидячему хору гуру как хотелось в этот момент как раз рукоплескнуть!).
Слишком малы были, восклицал профессор, да! Не по возрасту, не по возрасту малы.
Притом никак не подразумевалось, что и гуру говорил не для себя. Но он не мог говорить для себя, в том и дело!
Его подвигали на речи, вдохновляли мыслить только эти залы и аудитории, замки, дворцы и виллы (запомним, миллионеры тоже ляики).
Сам он ничего не писал, ученики расшифровывали его лекции и готовили книги. Ему не нравилось работать в стол, да и Сократ не выдал ни строчки, за него работу проделал ученик Платон (имели в виду слушатели).
Его с благоговением возили по странам, приглашали и кормили в ресторанах (за длинными столами в большой компании и с женскими ангелами по плечам). Его таскали повсюду взрослые дяди, влюбленные в свою мужскую сирену, миллионеры и бизнесмены, его сопровождали аспиранты и журналисты, а также летучие звенья дам, как авиетки сопровождают в воздухе полеты больших судов на авиаярмарках.
По-настоящему-то все они, ляики, не искали ума и образования, а ждали мгновений экстаза, как тысячи непосвященных на лекциях знаменитых гуру ждут, когда вспыхнет вместо их святого немыслимый свет. Как бы загорится неопалимая купина…
(Ибо бытуют такие случаи на лекциях, толпы безмолвных слыхивали одинокий вой осененного.)
Ляики ведь только делают вид, что главное богатство — не что иное, как приобретаемый ум и образование, драгоценное имущество бедняги человека, его спасение от тлена жизни, т.е. именно что нетленка, пародийное обозначение того, чему нет имени. Эта пародия в данном случае спасительна, она оберегает от самовосхвалений и слез по собственному поводу, да.
Нет, они ждали, тоже ожидали экстаза, момента понимания, момента истины.
Однако же в процессе обучения, что бы ни подразумевать под данным термином, главным был высший разум собеседника, и некоторым все же удавалось коленопреклоненно и со слезами восторга получить (по меньшей мере) тот вопрос, над которым можно биться все отпущенное тебе время, посвятить его решению дни, ночи и годы, мыслить, читать, беседовать с посвященными, спорить и приходить к мимолетностям, которые назавтра тают как туман — и о, блаженное состояние душ, пир того самого духа, многократно осмеянный ляиками, которые зовут его «пирдуха»,— им и невдомек, им и не понять! Счастьице их убого, нище, это всё предметы, вещи, которые тлену подобны и требуют охраны, их удаленные от мира дома и виллы наводняет прислуга подлого происхождения, таковая же охрана, не лучше и водилы с помощниками, а в гости прибывает соседское быдло со своими домочадцами, тупыми и равнодушными к чужим добыткам и высотам. Они тоже строят себе замки, и к ним приходится ездить… А на гигантской яхте размером с крейсер обслуга затарится на отпущенные деньги дешевым бензином пополам с водой, сэкономят, сволочи, а яхта с миллиардами на борту заглохнет посередь океана, воры и воры все вокруг миллионщиков (и просители), фирмы и банки полны ворьем!
Теперь перейдем ко второй части нашего повествования, сказавши, что именно таков (как в предыдущем абзаце) был образ жизни одного из учеников мастера (профессора все звали «мастер»).
Он, ученик, уже успел залудить себе на своей малой родине целую улицу купленных домов и добился ее переименования, затем он сделал добрые дела для женских уголовных зон, к примеру, повез туда зубоврачебный кабинет с нанятыми столичными стоматологами, Ларисой Авдеевной и Ольгой Владимировной, которые работали вахтовым методом, две недели через две недели.
Ибо несчастным узницам выдирали заболевшие зубы, вместо того чтобы лечить, и зэчки выходили на волю старухами, ибо только зубы сохраняют молодые черты лица! Без них, без опоры, кожа сморщивается и обвисает, увы.
И он построил там же целый кинотеатр, что мелочиться. Преступницы до того могли смотреть только телевизор, один маленький на каждый отряд, и вокруг того, что смотреть, вспыхивали целые войны.
Но всякое доброе дело не остается безнаказанным, и окрестные сибирские поселки возопили, потому что у несчастных крестьян даже тюремных стоматологов с клещами не было! И не имелось никаких зубоврачебных кабинетов, и на рентген приходилось без дорог добираться до районной больнички. В распутицу снаряжались два трактора, которые тросами вытягивали друг дружку из дорожных трясин…
Таковые жалобы мгновенно поступили местным властям, и оборудованный по западной технологии зубной кабинет разорили (без ведома миллионера) и переволокли с зоны в райцентр, где никто не мог все это собрать заново, да и врачи не знали бы, как управлять такими диковинными ручками, кнопками и педалями.
Кинотеатр тоже от греха подальше демонтировали и куда-то вывезли.
На зоне — до благодеяний миллионера — было плохо, а стало еще горше.
Да и (попутно узнал миллионер) в местных больничках не наблюдалось не только что оборудования, там и водопровода не имелось и унитазов, но что еще интересней — там и кухни со временем ликвидировали, болящих лечили и только. То есть не кормили. И потому там резко уменьшилось число лежащих, так как бичи-бомжи, всегда норовившие перезимовать в отапливаемых больничных палатах на белом белье, теперь не шли в лазареты, не желали дохнуть от голода! Притом что лечиться они имели полное право, у них имелось в анамнезе всё: трофические язвы, туберкулез, гепатиты, парша, чесотка и циррозы, да и проказа попадалась. Не говоря о конечных, терминальных стадиях всех менее экзотических заболеваний.
Миллионер беседовал однажды (на химической свалке) с группой бездомных. Его туда привез местный журналист. Среди бичей пробавлялся один подыхающий интеллигент, и миллионеру пришлось пожать на прощание его руку. Бич, посмеиваясь, сказал: «Же не манж па сис жур». Миллионеру запомнилось его лицо, ничтожный курносенький, вывороченный к небу нос под огромным нависшим лбом, значительная запавшая улыбка и уверенно протянутая ладонь без пальцев.
Видимо, после отъезда М. (будем его так называть для краткости) на свалке грянула пьянка на те деньги, которые нашлись у него в портмоне.
Со всем этим М. столкнулся, желая как-то отблагодарить родной край, где он родился. Но данные попытки кончались тем, что перед М. разверзалась пучина непревозмогаемых народных бедствий, среди которых первенство можно было отдать всеобщей наркомании. Вместо водки и ядовитых вин маковая соломка, дешевка, мешками привозимая с юга, с азиатской стороны. Далее умельцы перерабатывали ее, мешали с чьей-то кровью, и такой кровосмешенностью ширялись целые регионы, от мелкоты до бабушек. Смертность возросла в разы. У девушек не стало мужей, резко снизился возраст врачующихся, школьницы хватали мальчишек, чтобы успеть создать какую-никакую семью и родить раз-два, потом уже обмануть природу возможности не возникало. И армия их детей подрастала, чтобы дать потомство и быстро сгинуть.
М. ничего не мог с этим поделать. Кто бы что мог поделать с бедняцким краем, который самопером шел к заброшенности и постепенному освобождению дичающей территории. Россия на глазах М. пустела! Нищие мусульмане, вытесненные голодухой и войнами из своих жарких палестин в морозы и снега, постепенно заполняли деревни, соединялись с женщинами, производя более здоровое и приспособленное к опиатам гибридное потомство.
М. ничего не мог с этим поделать. Кто бы что мог поделать с бедняцким краем, который самопером шел к заброшенности и постепенному освобождению дичающей территории. Россия на глазах М. пустела! Нищие мусульмане, вытесненные голодухой и войнами из своих жарких палестин в морозы и снега, постепенно заполняли деревни, соединялись с женщинами, производя более здоровое и приспособленное к опиатам гибридное потомство.
И миллионер М., отчаявшись найти свое место в пустой жизни и обосноваться как личность, как-то попал на лекцию мастера, был им очарован, был им сбит с прежних позиций филантропа и благодетеля, т.е. отца народа, и занялся наконец собой самим (Будда ведь прошел этот путь, увидев безмерные страдания других и не в силах изменить вращение колеса, если примитивно изложить суть, суть ведь неизлагаема!), то есть М. припал душой к другим ценностям, к другим источникам счастья и самоуважения, он стал ездить за мастером повсюду, он слушал его, даже задавал вопросы, он начал читать и записывать некоторые свои думы, хотя мастер ничего такого ни от кого не ждал.
Мастер вообще не хотел видеть в себе учителя, он никогда не указывал что делать, вести или не вести, к примеру, записи на лекциях, в том числе и на видео — а М. как раз вооружился навороченной камерой и снимал лекции и застольные беседы, затем перетаскивал все в компьютер, т.е. монологи, разговоры, рассказы, байки и шутки, но прослушать это богатство у него не получалось по времени, все-таки он продолжал обустройство купленной им улицы в родном городе, он возводил там культурные объекты — литературное кафе с эстрадой и хорошими клавишами, прикладные мастерские со швейными машинками, с оборудованием для батика — всякие там трубочки, банки резерва (клея), краска в порошках, рамы с гвоздями, запас тканей, затем студия керамики с муфельной печью, там имелся также гончарный круг и запасы хорошей глины, а для мужиков в подвале оборудовали слесарню и даже портативную кузню, а рядом, в соседних домах, М. основал театральную студию со сценой, киношколу с камерами, Интернет-библиотеку, где намеревался поставить множество экранов, т.е. он со слюной во рту ездил по зарубежным складам, жадно все покупал по спискам, он намеревался посеять на родине зерно иной, богатой во всех смыслах жизни, которое в дальнейшем должно было дать жизнь новым побегам культуры и нравственности.
Он понимал, что накуренные городские гопники и малолетние шлюхи обсядут экраны в библиотеке и начнут скачивать себе порноигры, что затащить парней в театральную студию будет невозможно, что батиком вряд ли кого заинтересуешь, слишком сложно, и неизвестно, куда девать конечный результат, а шить придут только немолодые бабы, а уж, кто захочет мараться с глиной и ковать железо, вообще непонятно.
Ведь самое главное — не только обучить мастеров, но и обеспечить рынок сбыта для их работ! Дать им жить, проще говоря.
А вот на это в нищем городе надеяться не приходилось.
Далее обученные им голодные художники могли прокормиться только одним, сбывая наркоту…
Тем не менее он все свои затеи не оставлял, даже завязал отношения с интернатом для психохроников, чтобы обучать их простейшим ремеслам, и нашел там двух девушек-психологов, двух почти монашек, которые посвятили себя работе с даунами, аутистами и лежачими парализованными, обитателями скорбного дома.
Там тоже возникли беспредельные возможности вложения денег. Планы рождались огромные. Девочки оказались грамотные, суровые, понимающие, ходили в синяках (аутисты, бывало, дрались).
Особенно ему нравилась Аня, ребенок из интеллигентной семьи, которая была не похожа на своих родителей ни в чем (отец актер, мать журналистка, известное дело). Аня ходила в платочке, глаз не поднимала, она оживлялась, только когда приходила в интернат и работала с больными, читала им, учила писать и таскала судна за несчастными лежачими.
Аня все больше занимала его разум, уже мерещилась ему по ночам, но она оказалась недостижима. Не шла ни на какой контакт, кроме делового в интернате. И телефона у нее не имелось.
После работы за ней заезжал кто-нибудь из родителей.
Аня, понятное дело, при ее внешности со всех сторон подвергалась мужским атакам и потому избегала ходить по улицам.
М. навел справки по своим каналам.
Ему продали ее досье. Девочка закончила заочно школу и факультет психологии. В возрасте тринадцати лет была изнасилована группой ребят. Это было громкое дело в другом регионе, мать Ани, чуть не сойдя с ума, добилась восьми лет строгого режима для соучастников. Проводив насильников на зону, город не давал семье прохода, у подъезда дежурили тайно смеющиеся рыла: а че, адрес известен, мамаша выступает по ящику, отец играет в театре и снимается на местной киностудии. Их буквально затравили.
Аня, выйдя из больницы после аборта, отказалась посещать школу и вообще выходить из дома. Семье пришлось бросить все и уехать — именно сюда, где теперь разворачивался со своей благотворительностью М.
И где он готовил фронт наступления на девушку Аню.
И тут он тяжело заболел.
По времени это совпало с тем, что Аня перестала появляться в интернате для психохроников.
Выяснилось, что она вообще оттуда уволилась.
Телефона у нее так и не было. Родители отказывались отвечать на вопросы.
Пришлось воспользоваться еще раз услугами того товарища, который продал ему Анино досье.
Восемь лет уже прошло! В родной город несчастной семьи вернулись насильники из зоны, зэки, одержимые жаждой мести. Уже прошли сообщения о том в Интернете. Один новоявленный блогер по кличке Ацский — далее следовал полный ник — написал, что Анна (по отчеству и фамилии) его жена. Он ее первый мужчина, участник ее первой брачной ночи. Он лишил ее девственности! И он ее не забывал ни на секунду эти восемь лет, занимаясь сам с собой ночью на шконке на зоне. И он добьется своего, она с ним ляжет… И он передаст ее сразу же другим. Она должна всем им. Они заплатили за те часы в сарае своей молодостью и жизнью.
М. уже серьезно болел, ездил за границу на обследования, все дела в родном городе он передал группе своих сотрудников, не прекращая ежедневной связи с ними. Но не думать об Ане, не заботиться о ней он уже не мог. Еще одна ниточка у него оставалась, тонкая нитка надежды — он все время звонил второй девочке, психологу из интерната, Оле. Оля оставалась единственным человеком, с кем могла видеться Аня. Оля ходила к Ане домой, работала с ней как психотерапевт, но все это, как она призналась М. с горечью, были пустые хлопоты. Аня четко шла к суициду. Имелся еще один вариант, какой-нибудь дальний монастырь, да сил не оставалось. Оля колола Ане сильные барбитураты, какие предназначались интернатским бесам.
М. попросил Олю предложить Аниным родителям вывезти девочку за границу и положить там в клинику. Он гарантировал ей кредитную карту на полмиллиона долларов и полную свободу.
Дело завертелось. Анина мать сразу же поставила условие: завести счет в банке на Аню прямо сейчас, до всего.
М. тут же выполнил это условие.
Анина мать передала через Олю, что гражданство в евростране нужно им всем.
М. шел за несчастной семьей как волк за обозом, в надежде, что ему хоть что-то упадет с телеги. Голос в телефоне, издали увидеть силуэт, голову в платочке.
Через время, продав квартиру и вещи, трое несчастных тронулись в путь.
Аню ввезли в аэропорт в инвалидном кресле. Она ничего не воспринимала. Она спала.
М. видел ее издали, это было как крошка для голодного, недостаточно.
Дорогу оформили через Франкфурт, чтобы никто в городе не знал конечного пункта. В приморской стране им по договоренности поменяли паспорта на другие имена.
Деньги могут многое. Но не всё.
Сам М. чувствовал себя в начале пути, у семьи теперь имелся свой дом на острове, на Адриатике, двухэтажный дом с большой террасой и жестяным садом — фикусы, пальмы, магнолии-камелии, все без запаха. Пять минут до моря.
Он, правда, понимал, что жизнь бедной семьи закончена, они будут бояться любого общения с родиной, а тут, на курорте, и поговорить не с кем, местные не братаются с приезжими и пенсионерами на пожизненном отдыхе.
Ладно, главное сделано, Аня больше не будет бояться.
Аня теперь была Дарья, Darja.
Мало того, имелось и еще одно обстоятельство.
Остров Ръад звался у местных «Остров дураков», и существовал даже термин, ръадское безумие. Три месяца в году дули зверские ветра, шли шквальные дожди, городишко (скала, покрытая серпантином улочек с храмом на вершине) околевал. Ночью опасно было ходить и ездить, начинался гололед. Местные, лишенные прибыли и просто работы, впадали в депрессию.
Потому в старые времена в городке на острове построили интернат для психохроников. Потом еще один.
В теплое время года, когда спадала жара, волонтеры вывозили их на инвалидных креслах на набережную. Радостные больные ехали как цари, здоровались со всеми подряд. Им отвечали политкорректными улыбками.