Однако вскоре должна была приехать хозяйка. И надо было идти в институт.
Свою мать девушка не хотела уведомлять о происшедшем, да и в институте никто ничего не должен был знать — не говоря уже об отце ребенка и о его жене. У них родилась девочка, ей было уже пять месяцев (Оля звонила общим подругам).
И пришлось поступить жестоко, наша мамочка отнесла сына в дом ребенка, сказала, что не может его содержать (пока что) и все оформила. И вернулась домой озабоченная, хотя и поздоровевшая, пополневшая, особенно в районе бюста.
Все детские вещи она отдала по объявлению в Интернете — встретилась у метро с не очень молодой женщиной, у которой на руках был маленький ребенок.
Женщина сурово сказала «спасибо» и ушла. Видно, ей было неудобно за свою нищету.
И девушка Оля вернулась домой одна.
Мать только ахнула, увидев свою дочь, и сразу же ее спросила: ты с ума сошла, ты беременная? Грудь как расползлась!
— Нет-нет, мамочка, что ты!
— Смотри у меня!— сурово сказала мать.— Из дома выгоню!
Девушка очень любила маму, но и боялась ее с детства.
Теперь возникла сложность в том, что надо было сдаиваться. В семь утра девушка Оля ехала кормить мальчика в дом ребенка, днем, после учебы, она сдаивалась дома и оставляла бутылочку в холодильнике, а вечером ехала опять же туда кормить свое дитя и оставляла молочко для других детей.
В доме ребенка к ней относились очень хорошо, даже поили чаем.
Беда была в том, что наша девушка Оля настолько полюбила своего мальчика, что с трудом уезжала от него. Стиснув зубы и стараясь не выть. Он очень похудел и выглядел жалко.
Но надо было продолжать учебу, впереди было еще три года.
Девушка никому не выдавала своей тайны, а так как и раньше она была как монашенка, никуда не ходила, все время проводила в библиотеке и в институте, то никто ничего не заметил.
Молчаливая, сосредоточенная, аккуратная, не особенно общительная, она жила как-то в стороне от своих сверстников и бывших друзей, пока однажды на улице не столкнулась с тем парнем, отцом ее сына.
Он остановил девушку и ее радостно стал спрашивать, как она живет, взял ее телефон, проводил до метро.
Еле живая, она поехала в дом ребенка кормить своего мальчика и долго его рассматривала: похож — не похож. Пока сказать было трудно. Детеныш у нее рос и менялся, уже улыбался вовсю, когда видел свою маму, волосики у него побелели, он был не очень толстый, но развивался хорошо. Хотя, конечно, выглядел горестно.
Но тот парень, отец ее ребенка, вдруг начал ей настойчиво звонить.
Он откровенно говорил ей, как подруге своей жены, о том, что все у них плохо, что в квартире дым коромыслом, буквально не отдохнешь после работы, жена злится, кричит.
Он это рассказывал, чтобы подруга жены как-то повлияла на эту жену, а то совсем не стало житья. И мать жены ругается, теща, а он еще молодой, хочется погулять.
— И давай сходим в клуб,— вдруг однажды сказал он.
Они поздно вечером встретились, потанцевали, поели — пить наша девушка отказалась. Потом парень проводил ее до дому, вошел в ее подъезд и хотел идти к ней.
Но получил поворот от ворот.
Девушка сказала:
— Я хочу тебе признаться, чтобы ты больше ко мне не приходил и остался с женой.
— Почему? Ты же мне нравишься, Оля!
— Вот почему. Ты помнишь, что сделал меня женщиной?
— Тебя?
— Да. Не помнишь? Когда вы с Таней поругались, мы были с тобой на дне рождения у Лены, помнишь? И ты повел меня в маленькую комнату, и там все произошло.
— Ой, пьяный был, прости. Не помню.
— Ну ничего. Я сама виновата. А три месяца назад я родила.
— Ты?
— Да. Так что можешь спокойно идти и обо мне забыть. Я родила от тебя.
— От меня?
— Да. У меня никого нет и не было.
— Все вы так говорите.
— Да ты не беспокойся. Я ведь тебя не держу. Пока!
И она села в лифт.
Больше он ей не проявлялся.
А через два месяца ей в неурочное время позвонили из дома ребенка и сказали срочно приезжать, мальчик заболел.
Оля поехала и осталась с сыном, не отходила от него, потом вызвали «скорую», и маму с ребенком положили в больницу.
Его удалось спасти.
Все это время Оля не могла заплатить за мобильник, а маме позвонила с больничного телефона и сказала, что попала по «скорой помощи» в отделение, но сюда не пускают, карантин. И не беспокойся обо мне, всё. И она положила трубку.
Через месяц их выпустили, но Оля уже не могла оставить сына в доме ребенка, он был слишком еще слаб. И она поехала с ним домой.
В квартире, слава богу, никого не было. Но ничего не было и для малыша.
Она завернула его в какие-то полотенца и простыни и положила его на свою тахту.
Поздно вечером она проснулась от стука в прихожей.
Мальчик затревожился и заплакал. Оля прислонила его к груди. Он стал сосредоточенно сосать.
Мама вошла в комнату, зажгла свет. Увидела дочь и ребенка во всей их красе, побледнела и прислонилась к притолоке:
— Ты что, все же родила? Я так и знала.
— Да,— ответила Оля.
Мать стояла не двигаясь.
— От кого?— наконец спросила она.
— Ну, от друга. Но он потом женился.
— Он знает?
— Да, я ему сказала.
— Я его убью.
— Не надо, у него дочка на пять месяцев старше моего Павлика.
— Убью, убью,— застонала мать и зарыдала, топая ногами и дергая себя за волосы.
Потом она кричала:
— Я чувствовала, я все больницы и морги обзвонила, а родильные дома не подумала! Дрянь ты, дрянь, что ты наделала! Всю нашу жизнь исковеркала теперь, я уже тебя схоронила, места найти не могла, тварь ты гулящая!
Мать села на пол, потом легла, громко и как-то распущенно рыдая. Она как будто плакала обо всем.
Ребеночек закряхтел, тяжело задышал. Оля потеребила его за носик, он опять стал сосать.
Наступило молчание.
Наконец мама поднялась и, покачиваясь, ушла.
Утром она убежала на работу, а Оля вышла в кухню, обнаружила в холодильнике молоко, сварила себе кашу, поела и задумалась. Мама, скорее всего, не будет ей давать денег. Мама ее возненавидела. Прожить не удастся. Придется нести сына снова в дом ребенка.
Она взяла маленького на руки и сидела с ним так до темноты.
Поздно вечером пришла мать и, не заходя к Оле, стала возиться на кухне.
Судя по всему, еще и ее сожитель исчез, Виктор Сергеевич, отставной полковник. Поэтому мать была такой откровенной в своих криках. При нем она бы не стала так себя вести.
Виктор Сергеевич был солидный, любил порядок, тишину, уют. Он имел семью в Белоруссии, но работал водителем в Москве, чтобы содержать жену, свою мать и двух детей в Гомеле. Жил он в Москве, слава богу, бесплатно, у мамы Оли, и она его кормила и покупала ему всякие вещи, куртку, сапоги, шапку. Свои денежки он экономил и посылал. Приносил только еду в дом.
Оля сидела, раздумывая о том, сколько она сможет продержаться вот так, без денег, без детских вещей, без подгузников, например, и без коляски. Да и за мобильник не плачено.
Назавтра она обзвонила своих прежних подруг, мамочек из того сквера, где летом гуляла с животом. Все им — трем — рассказала.
И через несколько дней ей привезли буквально мешки детских вещей и даже старую коляску.
Видимо, эти молодушки бросили клич, и заработал фонтан человеческого сочувствия. Да и детские вещи ведь все отдают и принимают, так заведено. Оля получила от них и дар — два больших пакета подгузников, и снова кенгурушку.
Они ввалились в квартиру веселые, с детьми наперевес. Сидели на кухне, пили пустой чай с сахаром. Всё поняли. Расстроенные ушли.
Мать к ней в комнату не заходила, и Оля сама не появлялась на кухне, пока мама там стучала и бренчала.
Но утром все стояло на плите, суп и второе, овощное рагу, компот, и в холодильнике было молоко и творог.
Вдруг начали звонить старые подруги, и из института, и школьные.
Оля всем говорила, что родила, что сидит с ребенком.
В институте не могли поверить, как это так? Была же не беременная, и вдруг ребенок.
Позвонила и та подруга Таня, жена, смешно сказать, отца Олиного ребенка. Она, видимо, почуяла неладное, долго спрашивала, от кого мальчик. Оля отвечала, что не говорила никому про своего бойфренда, но сейчас, когда она родила, этот человек ее бросил, и она не хочет его вспоминать.
Все думали, что у Оли новорожденный, а ему было уже больше трех месяцев. Но Оля никого не звала к себе и отказывала, если кто-то хотел прийти.
С мамой все продолжалось так как было, то есть она не видела ребенка и не хотела его знать.
Но однажды Оля попросила ее купить памперсы.
Мать молча принесла на следующий день ей памперсы на возраст от месяца до трех. Оля вышла на кухню, сказала «спасибо» и объяснила, что Павлику скоро будет уже четыре месяца.
— Как — четыре?— медленно произнесла мать.
— Да. Я родила в августе.
— Ты? Где, на Украине?
— Нет. Я жила тут, снимала комнату.
— Ты не ездила в Турцию?
— Нет.
— Обманывала меня, честная доченька,— тяжело сказала мать и ушла к себе.
Но жизнь иногда заставляет людей становиться ближе. Мама Оли заболела.
Утром она никуда не пошла, тяжело протопала на кухню, потом обратно и затихла. Только кашляла. Приехала «скорая». Оля открыла на звонок и после ухода врачей заглянула к матери. Потом она отнесла ей чашку чая с молоком. Потом убрала посуду, протерла пол в маминой комнате влажной тряпкой, сменила на матери ночную рубашку, обтерла ее водкой (после Виктора Сергеевича пол бутылки осталось в холодильнике).
Оля постирала материно белье, повесила, покормила ее геркулесовой кашей. Опять поменяла ей мокрую рубашку и все белье на постели. Все время поила ее горячим молоком с медом.
Мать лежала, как выяснилось, с воспалением легких, и Оля стала делать ей уколы, ее научила пришедшая медсестра, которая сказала, что не может ходить больше двух раз в день, а надо делать четыре укола, и посоветовала ей практиковаться на апельсине.
Через месяц мама уже пошла на работу.
Но Оля сама теперь заболела. Заразилась, видимо.
Поздно вечером, когда мама пришла домой, Оля не вышла к ней на кухню.
Ночью она сильно кашляла.
Мама походила-походила мимо двери, а потом зашла и сказала:
— Так. Я тебя заразила.
Оля молча лежала и кашляла то и дело. Ребенок спал в коляске.
— Ну ладно,— сказала мать.— Ты еще Павлика заразишь. Иди ко мне, я там тебе постелю. Я буду тут.
Утром мама принесла ей кормить Павлика и велела замотать полотенцем лицо.
— Парень так похож на тебя,— сказала она наконец,— просто вылитая ты. Как ты была маленькая. Ну, кто у нас красавец? Кто? Ну, кто?
И она заплакала, стояла и плакала, глядя, как дочь кормит ребеночка.
Людмила Петрушевская
Заечка и Алёшка
Заечка, бравая, хорошенькая по-американски, такая стриженая блондинка типа кинозвезды 50-х годов, какой-нибудь Дорис Дэй, и что ей оставалось делать в нашем мире, кроме как найти себе мужчину?
Все было брошено на данный фронт работ, с одним красавцем она пожила, приезжим из Сибири, бегала к нему в гостиницу, ему было уготовано большое будущее тут, в столице мира, и он уже знал о том и гулял по Москве как король, вот эта Заечка у него была, потом (она все узнала) еще композитор Эмма, потом поэтесса, да и редакторши на телевидении все как одна, всё ожидало его, куда ни войди, безропотно. И Заечка тоже ждала его.
Но дома, в Сибири, у него сидела жена с ребенком, и ему оно не мешало, да вот Заечке препятствовало. Ей нужен был муж, и не просто какой-то там, а муж не ниже рангом, чем этот сибирский наездник, кривоногий, лихой, раскосый хан.
Не светских удовольствий, ресторанов и гостиничных номеров ей не хватало, приглашений было хоть залейся, с такими-то внешними данными, мордочка волшебная, просто как у курносого щенка, фигурка загляденье, ножки всегда на каблучках, цок-цок, все мужские взгляды вслед, вечный театр, где она на сцене.
А вот свить гнездо, расположиться там в безопасности, в уюте-заботе, быть именно в своем доме главной актрисой, а не на улице и не на работе, не на ходу и не под постоянным током высокого напряжения, под прожекторами мужских взглядов, которые шарят и упираются и ведут в нужном направлении, и все кончается тем, чем кончается у кобеля с сучкой, излить накопленное и свалить по своим делам, именно что уйти, оставив.
Оставленной надо прибраться-помыться, печально принять меры, кобели-то не сдерживают себя, не заботятся о догнанной, покрытой и затем брошенной на дороге самке: что она, не ждет ли щенят и не поймала ли венеру.
Именно защиты, покоя и уверенности не хватало нашему щеночку женского пола, курносой, кудрявой и хорошенькой девушке. Все оставляют, уходят, маши платочком, жди звонка.
Печали. Тем не менее одного простодушного она поймала. Вроде бы влюбился, звонил, приглашал.
В конце концов оказалось, что тот, кто нашел в Заечке удобную для себя кандидатуру, не слишком был в нее влюблен, спокойный такой человек, без страстей и потери реальности.
Увидел что: аккуратную, справную девушку, симпатичную, свободную, легко идущую на контакт, не надо долго добиваться. Мало того, увидел опытную и умелую в постели подружку, не капризную, не требовательную и насчет денег не хищницу. Ничего не выгадывала, не ловчила, не хитрила, не капризничала.
Пришла в его комнатку в коммунальной квартире, пришла второй раз, сразу как пригласили, без кривляний и условий.
К себе она не звала, там сидела родня.
Как водится, отношения внутри ее странной семейки сложились непростые, там не одобряли образа жизни Заечки — ее образ жизни был, видимо, в глазах родни слишком легким, легким в том самом старинном смысле слова, чуть ли не как легкое поведение, нате вам.
Тут девушка старается создать семью, встречает то одно на жизненном пространстве, то другое, переживает, ищет, иногда советуется — а из любых таких разговоров с семьей получаются одни обиды. И в тот момент, когда все-таки она, Заечка, нашла свое счастье, вышла за Вову, уехала в его комнату в коммуналке, то встал вопрос о разделе квартиры, чему, разумеется, родня воспротивилась,— когда Заечка выселилась к мужу, там расправили, видимо, крылья, желая занять ее комнату (ведь в тот наивысший момент торжества и признания Заечки, что она выходит замуж, выяснилось, что мама ее скособочилась и заплакала, и на ее лице не возникло выражения сочувствия или радости, наоборот, был виден испуг, явный испуг, что начнется новая жизнь, что Заечка приведет сюда, в эту трехкомнатную квартиру, мужика, и ее, мамы, жизнь закончится).
Но тут все разъяснилось в противоположном смысле, то есть Заечка сказала, что собирается получить свою долю квартиры, и на этом всё кончилось, все отношения с мамой.
Мама начала активно сопротивляться, вызвала брата и его жену, чтобы они посодействовали, но Заечка добилась чего хотела, предупредивши, что просто продаст свою комнатку, кто-то купит, и мама окажется с чужими людьми.
Но родня неожиданно приняла сторону Заечки в этой семейной шахматной партии, что зачем же портить жизнь друг другу, вы же мать с дочерью, чего там артачиться? Жизнь есть жизнь.
Брат мамы, конечно, был бы на ее стороне, но его жена вообще явно была недовольна, что их вызвали, и резко высказалась в пользу Заечки, сказав, что мы за справедливость. Злая золовка, по-другому и не скажешь!
И приданое Заечки оказалось довольно увесистым. Затем комнату в центре (Вовину) тоже продали и на все общие деньги купили хорошую двухкомнатную квартиру с большой кухней — хотя довольно далеко.
Но процесс объединения шел не так быстро, до того Заечка пожила с Вовой в коммуналке и буквально внедрилась как танк в спокойную жизнь Вовы и трех его соседок.
Ведь Вова привык к своему жилью в центре, и милые соседки его не обижали, и даже заботились о нем, когда умерла его мать, платили за него за квартиру, свет и телефон, только брали потом деньги, полагая, что этот бытово неполноценный, как все молодые мужчины, сосед нуждается в заботе и защите.
И когда они готовили к празднику, то всегда уделяли Вове то пирога, то винегрета, то салата принесут, то заливной рыбки.
И попутно и все время то одна, то другая, то третья подсовывали ему фотографии своих родственниц из провинции, девушек на выданье.
А тут, нате вам, в жизнь внедрилась новая хозяйка и повела себя с соседушками твердо, отвоевала столик в кухне (Вова был рохля, сам не готовил, и после смерти его матери соседки как-то удобней расположились, раздвинув каждая сферу влияния в кухне, и Вовин стол стал их общим).
Нет, Заечка твердо попросила освободить бывший мамин столик от их барахла, а когда ее просьбу пропустили мимо ушей, она все вытащила из этих заплесневелых недр, сняла с поверхности и выставила на пол на газету: берите или выкину. И стол они с Вовой поздно вечером вынесли на лестницу, бери кто хочет.
Наутро уже его прибрали добрые люди.
А соседки бушевали — что, что, явилась тут, на пол повыкидала!
— Стол был наш, Вовиной мамы,— твердо сказала Заечка.
Покричали, но всё разобрали-растащили, в том числе и мамины алюминиевые старые кастрюли.
А Заечка купила-достала и новые кастрюли, и новый столик и принялась кормить мужа.
Оказалось, что все не так просто, поскольку встретились две традиции, два мира: Вова-то любил все мамино, а Заечка готовила по-другому, и ей пришлось путем экспериментирования найти что-то похожее. Причем Вова не скандалил, не швырял макаронами, он просто все оставлял на тарелке.