— Значит, вы уже от нее? — Злость буквально распирает меня. — Тогда что же вы все у подъезда толчетесь?
Румянцев вспыхивает и, запинаясь, отвечает:
— Вот… Не хочется… Уходить не хочется…
— Ну-ну, — насмешливо говорю я. — Побродите под окнами, спойте серенаду…
В глазах Румянцева растерянность. Он озадаченно спрашивает:
— Зачем вы так?
А мне и самому неудобно за дурацкую издевку. Парень он как парень… Чего я на него взъелся? И какое мне дело, кто кому дарит цветы и почему их принимают.
— Простите, Славик… Всего вам хорошего.
Боком проскальзываю в подъезд и на своем этаже выбрасываю фиалки в мусоросборник. На душе делается так тяжело, будто вместе с цветами выбросил еще что-то, дорогое-дорогое, без чего и жить нельзя, наверное. Осторожно, стараясь не греметь, вставляю ключ в замок, открываю дверь и почти на цыпочках крадусь в свою комнату.
Но не тут-то было. Стремительно распахивается дверь кухни, и в проеме возникает Елена.
— Добрый вечер!.. Что такой пасмурный?
— Разве? — спрашиваю с напускным удивлением. И, не сдержавшись, сердито выпаливаю: — Зато другой, у подъезда, вне себя от счастья.
Веселые искорки в ее глазах гаснут. Она смотрит на меня непонимающим взглядом.
— О ком ты говоришь?
Кажется, она действительно не понимает, в чем дело. Но мне не хочется вдаваться в объяснения, и я молчу.
Лицо Елены становится вдруг задумчивым.
— Слушай, Владик, — тянет она слова, впервые называя меня по имени. — Уж, не ревнуешь ли ты? Вот не ожидала!
А ведь в точку попала. И для меня это ужасное чувство — полнейшая неожиданность. Ишь, какой Отелло выискался!
Порываюсь скорее ретироваться, но Елена сердито останавливает:
— Нет, Демичевский. Давай договоримся: мои друзья — это мои друзья…
Скрип двери заставляет ее умолкнуть. В коридоре появляется встревоженная Екатерина Ивановна.
— Леночка, милая… Что тут у вас?
Лена бросает на меня обиженный взгляд и, не ответив, уходит. Смущенно смотрю на Екатерину Ивановну, она — на меня.
— Владислав Викторович, что случилось?
— Ничего, — поспешно заверяю я. — Так, поговорили… Вы уж не беспокойтесь.
Она недоверчиво качает головой и торопливо возвращается в комнату.
Мне делается совсем нехорошо. Ну что я за остолоп такой! Сам себе все испортил.
Так и засыпаю с гнетущим чувством чего-то тяжелого, почти непоправимого. С тем и просыпаюсь, весь в холодном поту от мучивших во сне кошмаров. В мыслях только Елена, ее глаза, полные обиды. О Кате почему-то и не вспоминается. Даже наоборот — не хочется вспоминать. Что же это со мной? Неужели все-таки опять втрескался? Всерьез, по-настоящему. Разве такое бывает?..
Прохожу в ванную комнату, прислушиваюсь — кто на кухне? Если там Елена, лучше уйти из дому без чая. Ведь мне сейчас и не взглянуть на нее, наверное. Но на кухне тихо. А время — уже восемь… Быстро умываюсь, одеваюсь… На кухне по-прежнему ни шороха. А меня уже томит эта тишина. Прохожу туда, наливаю чай и как можно медленнее прихлебываю из чашки. Мне уже не хочется быть одному. Хочется хотя бы на миг, всего на мгновенье, но увидеть Елену, ее лицо, ее глаза: что будет в них — все та же милая улыбка или… Об «или» и думать страшно. От «или» — свет будет не мил.
Словно угадав мое желание, появляется Лена. Уже одетая.
— С добрым утром! — говорит она, лукаво поглядывая в мою сторону.
— Здравствуй! — счастливо откликаюсь я. От этих ее слов и взглядов у меня будто и впрямь гора сваливается с плеч.
Лена!.. Моя Прекрасная Елена! Ты снова идешь мне навстречу. Такому упрямому и бестолковому. За что мне этакое счастье?
Глава седьмая
Через час уже еду в колонию. За окнами вагона электрички сначала медленно, а потом все быстрее плывут пристанционные постройки, жилые дома и деревья, мелькают зеленые поля и перелески, ручейки и речушки… Вспоминаю улыбчивые взгляды Елены и сам невольно улыбаюсь: спасибо тебе, спасибо!
За спиной слышится звон гитары, приглушенный шумок молодых голосов. От скамейки к скамейке бегают двое малышей-близнецов, кудрявые и озорные, одинаково одетые в матросские костюмчики… Все это автоматически фиксируется в моем сознании, не вызывая каких-то особых эмоций, лишь уводит мысли к предстоящей встрече с Пикулиным: вдруг разговора не получится? И вообще — как он там, чем занимается?
Признаться, у меня не очень четкие представления об исправительно-трудовых колониях. Ну, отбывают там правонарушители наказание, назначенное судом. Конечно, работают… А что еще? Ведь, как известно, многие преступники, порой даже и матерые, в конце концов выходят на свободу совсем другими людьми, как говорится, — исправившимися. В чем здесь «секрет»?
Когда мне случайно приходится встречаться с работниками колоний, всегда интересуюсь этим. Но, как правило, они отшучиваются, переводя разговор на другое… Скромничают, что называется. И все же я испытываю к ним чувство глубокого уважения. В самом деле, вот мы — сотрудники полиции — тоже занимаемся правонарушителями. И столько сил, нервов, жизненной энергии нам это стоит! Допрашиваешь какого-нибудь уголовника, а он волком смотрит, зубами на тебя скрипит. Думается, дай волю такому… А там, в колонии, немало таких. И вот, попробуй, выведи их в люди!..
Электричка замедляет ход и скоро останавливается у небольшого вокзала. Близнецы бросаются к окнам: «Прибрежный!» В вагоне зашевелились. Я тоже поднимаюсь, двигаюсь к выходу.
У привокзального скверика сажусь в автобус и еду до самой окраины поселка. Там, как объяснили мне попутчики, нужно выйти на проселочную дорогу, и уж она-то приведет к колонии.
И в самом деле, минут через двадцать передо мной предстает бетонный забор с вышками на углах, массивными железными воротами и небольшим помещением КПП.
В узком шлюзовом пенале КПП передаю в окошко свое служебное удостоверение. Молодой прапорщик охраны сначала внимательно рассматривает удостоверение, потом меня, затем спрашивает, к кому из сотрудников я хочу пройти.
А к кому же еще, как не к начальнику? Накануне ему уже сообщили по телетайпу о необходимости нашей встречи.
Прапорщик снимает телефонную трубку, с кем-то говорит, просит меня подождать немного. Вскоре появляется пожилой седоволосый капитан и предлагает мне пройти за ним в «зону», в «штаб».
— Я провожу вас к начальнику, — поясняет он.
— Как мне его называть? — интересуюсь по дороге.
— Майор Васильев. Николай Алексеевич.
Слушаю, а сам все невольно верчу головой. Я не робкого десятка, и по работе — где только не приходилось бывать. Но здесь, в «зоне», мне почему-то делается не по себе. Перед нами здание за зданием, и кажется, что вот-вот из-за угла одного из них кто-то выскочит и бросится на тебя.
Смешно, конечно, так думать. Однако — думается, черт возьми, не в пионерский лагерь приехал! И прибавляю шаг.
А ни у зданий, ни на дорожках между ними — ни души. Вот, правда, показывается один человек. В темной спецовке. Поравнявшись с нами, сдергивает со стриженой головы такой же темный картуз, отступает в сторону и негромко произносит:
— Здравствуйте.
Мы отвечаем на приветствие и идем дальше. Я по-прежнему выкручиваю шею, но кроме пышных цветников и газонов больше ничто и никто не попадает в поле зрения.
Капитан чуть заметно усмехается:
— Я тоже здесь поначалу чуть не галопом бегал… Все нормально!.. Не беспокойтесь.
— Я и не беспокоюсь, — отвечаю. — Чудно только: колония — и вдруг цветы.
— Нравятся?
— Красивые.
— Вот… Затронуло вас. Глядишь, и у другого при виде их в душе потеплеет, — раздумчиво замечает мой провожатый.
— А где другие-то? Пока одного лишь и встретили.
— Что ж им без дела болтаться. День только начался. Каждый на своем месте.
Поди ж ты… Ну-ну, посмотрим, что будет дальше, каким окажется начальник.
…А Васильев еще относительно молод, лет сорока. Круглолицый, широкоплечий, по-военному подтянутый. Встречает меня в своем кабинете приятной, располагающей улыбкой. Энергично пожимает руку.
Глаза мои быстро схватывают весь кабинет: большой письменный стол, еще один — поменьше, приставленный к нему торцом, книжный шкаф, сейф, стулья, на окнах желтые шелковые шторы, на стене, над большим столом — портрет Антона Семеновича Макаренко… Все очень просто и скромно…
Выясняется, что Пикулин сейчас в школе, где учится в девятом классе. Так что встретиться с ним можно будет не раньше чем через два часа.
— А разве он еще и учится? — задаю я наивный, наверное, вопрос, потому что Васильев смотрит на меня с удивлением.
— А как же! И не он один. Закон о всеобуче действует и у нас, — не без удовлетворения отзывается он после небольшой паузы. — Без образования — что делать сегодня на свободе?
— Не пытаются увильнуть от занятий?
— Бывает, — соглашается Васильев — Иного больших трудов стоит приобщить к ним. А потом — спасибо говорит. Посудите сами, ведь как только наши подопечные переступают порог школы, так словно в другой мир попадают, в другую среду. Там и знания им дают, и возможность подумать о своей судьбе, взглянуть на себя как бы со стороны. Смотришь, постепенно меняется человек. На жизнь уже по-другому смотрит — так, как всем нам и положено, по-деловому и разумно.
— Значит, школа здорово вам помогает.
— И школа, и ПТУ, — снова с удовольствием подтверждает Васильев. — Мы ведь здесь и профессию даем, у кого ее нет. Готовим токарей, слесарей, фрезеровщиков… А как же иначе?
— Резонно, — соглашаюсь я и прошу рассказать о Пикулине: что он за человек, как относится к работе и учебе, к своему преступлению?
— Ну, сейчас-то он у нас не на плохом счету, — быстро откликается Васильев. — В передовиках, правда, не ходит, но и замечаний особых не имеет. А вот два года назад — и слова из него не вытянуть было. Учиться отказывался, работать не хотел. Отрешенный был, нелюдимый… Срок-то ему большой дали, вот и считал, что ему теперь ни до чего нет дела, вся жизнь, мол, мимо проходит. Так что поработать с ним пришлось изрядно… Да вы посмотрите его личное дело, почитайте характеристики.
Васильев пододвигает мне толстущее дело. Листаю характеристики.
«…По характеру замкнут. От работы и учебы отказывается. На доверительные беседы воспитательного характера не реагирует…»
«…Преступление свое осуждает, но по-прежнему считает, что к настоящей жизни он уже не пригоден. В отчаянии, что она проходит мимо него…»
«Вспыльчив, дерзок, в коллективе ведет себя обособленно. Ни с кем не переписывается, товарищей не имеет, работать и учиться не желает. На убеждение и примеры о возвращении к честной трудовой жизни других таких же осужденных не отзывается, к администрации и наставлениям относится с недоверием…»
«Согласился начать учиться в вечерней школе. Успевает по всем предметам. Впервые за два года выполнил на производстве месячное задание, представлен к поощрению правами начальника отряда…»
«Работает старательно, инициативно. Выдвинут на должность бригадира. Стал более общительным, вступил в физкультурно-спортивную секцию, оказывает большую помощь активу в организации ее работы. Мечтает о досрочном освобождении. К мнению администрации прислушивается, безотказно выполняет все ее распоряжения…»
Да… Тут все как в зеркале. Интересно посмотреть теперь на самого Пикулина. Как-то у меня с ним сложится разговор?
С Пикулиным встречаемся в этом же кабинете. В час дня Васильев вызывает дневального и просит пригласить его к нам. Спустя пять минут раздается негромкий стук в дверь.
— Войдите, — откликается Васильев.
В кабинете появляется невысокий парень в темной хлопчатобумажной куртке и таких же брюках. Снимает с головы фуражку, вытягивается у порога и четко докладывает, обращаясь к Васильеву:
— Гражданин майор, осужденный Пикулин Игорь Константинович, статья 146, часть вторая, срок — семь лет, по вашему вызову прибыл.
— Проходите, садитесь, — приглашает его к маленькому столику Васильев.
Прежде чем сесть, Пикулин бросает на меня быстрый взгляд. Видимо, сообразил, что его вызов связан с моим присутствием здесь. Озабоченно присаживается напротив. Снова окидывает меня быстрым взглядом. Чувствуется, его тревожит мой штатский вид, и он никак не может догадаться, кто я и что мне от него надо.
— Вы уж тут без меня побеседуйте, — говорит Васильев. — А я вас пока оставлю. Понадоблюсь, — нажмите кнопку на столе.
И выходит, подбадривающе кивнув Пикулину. На мгновенье в кабинете воцаряется тишина.
— Следователь Ильменского райотдела внутренних дел капитан полиции Демичевский, — представляюсь я Пикулину. — Мне нужно о многом поговорить с вами.
Он с еще большей настороженностью вскидывает на меня свои светло-серые глаза и тут же отводит их в сторону. Весь его скованный вид подсказывает, что говорить ему со мной не очень-то и хочется. Нужен какой-то подход, чтобы вызвать его на откровенность. Но какой?
— Курите? — спрашиваю и придвигаю к нему пачку «Беломора».
Он поворачивает голову, молча вытаскивает из пачки папиросу, прикуривает от моей зажигалки. Закуриваю и я.
Пикулин не смотрит на меня. Часто затягиваясь, косит глазами в угол. Папиросу держит не между пальцев, а укрывает в кулаке, словно курит тайком или на ветру, в сильный дождь. Кисти рук у него широкие, пальцы загрубевшие, по-настоящему рабочие.
И тут мне вспоминается разговор с его мастером. Как же я забыл об этом?
— Вам привет от Хлебникова.
Голова Пикулина непроизвольна дергается. Он недоверчиво смотрит на меня.
— От кого, от кого?
— От Пал Палыча, мастера вашего.
— Не может быть…
— Почему?
— А когда вы с ним виделись?
— Вчера.
— И он еще помнит меня?
— Не только помнит, но и всей душой переживает за вас. Готов в любое время принять на свой участок. Считает вас первоклассным слесарем. Или ошибается?
— А вы-то к нему с какой стороны?
— Да тут вот как все получилось… В связи с одним происшествием пришлось нам поднять ваше дело. Так на Пал Палыча и вышли. И разговорились с ним о вас.
— А что за происшествие? Почему понадобилось изучать мое дело?
— Что за происшествие? — медлю с ответом. — Мы еще к нему вернемся. Вы мне лучше вот что скажите: кто все-таки был с вами в тот злополучный вечер 30 сентября 1982 года, когда двумя выстрелами из пистолета ранили гражданина Ладыгина?
Пикулин морщится, гасит в пепельнице окурок.
— Я уже говорил на суде — не знаю.
— Ну, Пикулин… А мне здесь рассказывали, что вы вроде бы за ум взялись. Если так, зачем крутить старую песню?.. Вот выйдете из колонии, начнете новую жизнь. И вас не будет тяготить, что человек, втянувший вас когда-то в грязное дело, все еще на свободе и, быть может, совершает новые преступления?
— Значит, он все-таки не пойман.
— Пока — да. Ведь вы упорно покрываете его.
Пикулин отводит глаза.
— И все-таки… Что он еще натворил? — глухо спрашивает через минуту.
— Совершил разбойное нападение на один из фирменных магазинов.
В глазах Пикулина недоверие.
— Почему вы думаете, что это сделал он?
— Его опознали. И потом… В этом магазине и в Ладыгина стреляли из одного и того же оружия. Что это за оружие, Пикулин?
Он опускает голову:
— Не знаю.
— Кто этот человек? Как вы с ним познакомились?
Парень молчит, упорно смотрит в сторону.
— Да поймите же вы!.. — начинаю я заводиться и останавливаю себя. Заводиться-то мне и нельзя. Ну никак нельзя. Ради моего дела. Ради всех тех, кто вскоре может вновь оказаться жертвой «Эдика». — Поймите, — приглушаю я свой голос. — Быть может, сейчас, пока мы с вами разговариваем, этот человек снова в кого-нибудь стреляет. В того же Пал Палыча, не дай бог!
— Разрешите еще папиросу, — охрипшим голосом просит Пикулин.
Пододвигаю к нему «Беломор». Пикулин закуривает, жадно затягивается.
— Так кто этот человек? Как зовут его?
— Эдик, — тяжело вздыхает Пикулин. — А вот фамилию, где живет и работает, не знаю. Честное слово, не знаю.
— Когда и как вы с ним познакомились?
Он опять делает несколько глубоких затяжек.
— Два года назад. В августе. В ресторане «Солнечный». Не подрассчитал я маленько, оказался перед официантом банкротом. Девочек своих выпроводил, чем расплачиваться — не знаю. Тут он и подсел ко мне. Расплатился за меня и еще заказ сделал. Мол, счастлив познакомиться с чемпионом. Расстались друзьями. Вот так все и началось.
— Что — все?
— Ну… мое падение, что ли… Поверьте, это вышло случайно. Как раз в тот вечер, 30 сентября, денег не оказалось ни у меня, ни у него. Договорились с официантом, что подождет с часок. А сами нырнули в парк, как раз рядом с рестораном… Если бы я не так пьян был, домой скатал бы или занял бы денег у знакомых. А тут он все подзуживал: у первых попавшихся спросим, скажем — потом, мол, отдадим. Опомнился, когда он уже стрелять начал. Как и куда я потом бежал — не помню. Только кто-то догнал, скрутил меня в бараний рог и сунул в «канарейку»… в машину, значит, вашу.
— Почему на следствии и на суде промолчали?
Пикулин грустно усмехается.
— Эдик как-то сумел переслать мне записку. Мол, дьявол попутал. По гроб будет обязан, если умолчу о нем. Свадьба, мол, у него скоро, зачем и невесте жизнь портить… Неужели все заливал?
— А кто невеста? Видели ее?
— Девчонок-то у него много было. Может, Светка? В сентябре он все с ней крутился. Фамилию, правда, не знаю… Беленькая такая. Где-то парикмахершей работает.