Леса стояли тихие, и в полях осела тишина, даже ветер не колыхал травы, звуки умерли, как птицы, время такое, без птиц.
Лето никак не могло закончиться, я сбился со счету дней, а потом и недель, я сбился с дороги и болтался по лесу между деревьями, я не видел людей и стал их забывать, я полюбил одиночество, в одиночестве безопасно. Сначала я видел самолеты. Раз или два в день они пролетали надо мной, некоторые высоко, в километрах от земли, другие – почти цепляя сосны. А потом самолеты исчезли, тишина доросла и до неба, и осталась там только синева, каждый день, впрочем, немного разная. Я не испытывал особых иллюзий, я знал, что рано или поздно они меня найдут. Или я на них наткнусь.
Поэтому я не очень удивился, когда возле растерзанного перевернутого поезда услышал знакомую вонь мертвечины.
Гораздо больше я удивился, когда услышал запах человека.
Потому что я его узнал.
Пугливый.
Мальчишка, который таскал в кармане дракончика, отлитого из дешевой китайской резины.
Мальчишка шагал по шпалам и, кажется, тащил за собой коляску – она по шпалам и лязгала. С каждым шагом он приближался к перевернутым вагонам, он хотел есть, я слышал, как бурчит у него в животе, да и выглядел он не очень – тощий и обезвоженный, я успел мельком заметить. Как он досюда добрался – непонятно. Наверное, повезло. Некоторым в жизни очень и очень везет, интересно, как там Циркач? Хорошо бы…
Пугливый остановился и стал оглядываться, тележку свою бросил.
Возможно, он что-то почуял, все-таки у людей тоже что-то такое есть – чувство скрытой опасности и тому подобное. Чувство чужого глаза. Правильно, сейчас на него целых две пары смотрели.
Перевернутые вагоны, разбросанные вещи, пластиковые бутылки и прочий мусор негромко похрустывали от всползшего в зенит солнца, это тоже было мне на пользу, звуковая завеса.
Тварь ждала. Ветер вроде затих, но воздух все равно перемещался, с закрытой тенью леса опушки он сползал к составу, нагревался на раскаленных вагонах и поднимался вверх, он напоминал мне одеяло, которое медленно, очень-очень медленно тянули над головой. В мою сторону. Поэтому я слышал тварь, она меня не слышала, она медленно кралась вдоль насыпи по той стороне, а я по этой. Между нами был мальчишка, который стоял на шпалах и думал.
Я ждал.
Другого не оставалось. Если я выскочу сейчас, уже ничего не получится. Мальчишка испугается окончательно и задаст деру, тварь кинется вдогон, и перехватить ее у меня уже не получится, не справлюсь я с ней.
Мальчишка вздохнул и снова двинулся в сторону состава, и тут случилось то, чего я не вполне ожидал. Тварь показалась из укрытия. Я предполагал, что она поступит по-другому – нет, сразу, конечно, не нападет, будет преследовать, гнать по лесу, выглядывать из-за деревьев, рычать, запугивать до смерти. Но она показалась сразу, вышла на насыпь, стряхнула с себя мусор, налипший на одежду за дни ожидания, и сказала:
– Здравствуй.
Своим этим пустым нечеловеческим разговором.
Тут возникла опасность, что она меня увидит. Вернее, почувствует, я ведь замер совсем недалеко, придержал дыхание, и даже смотреть старался в сторону, и не думать старался – чтобы мысли в голове не искрили.
Впрочем, мальчишка смердел так сильно и остро, что вряд ли она могла меня услышать. К тому же он испугался, и запах страха повис в воздухе так остро, что заглушил все, электричество его страха в разы перекрывало электричество моих мыслей. И тварь наслаждалась этим запахом, и ничего, кроме него, не слышала, ничего.
Хорошо. В этом есть преимущество… Какое-то. Я не знал, как им воспользоваться, пока не знал, тут требуется особая тактика.
– Здравствуй, – повторила тварь.
– Здравствуйте, – ответил Пугливый умершим голосом.
Он понял. Он пугливый, а не тупой, он понял, кто стоит перед ним, и испугался еще больше.
Тварь засмеялась. Она, видимо, пыталась сделать это приветливо и сердечно, но не получилось. Равнодушно и страшно – вот что получилось.
Ошибка.
Типичная, кстати. Животное нападает сразу, не разговаривая, а тварь так не может – она должна сначала как следует испугать. Желательно до полусмерти, чтобы человек обделался просто. И только после этого приступает к трапезе, упившись страхом досыта. Да я про это уже тысячу раз рассказывал, но все равно вспоминаю, потому что этот обычай мне в них омерзительнее всего.
– Здравствуй, – в очередной раз повторила она.
Они все говорили с акцентом. Он не походил ни на один знакомый мне акцент, ни из одного языка, потому что с таким акцентом говорили давным-давно, сорок тысяч лет назад, когда и слов-то наших еще не было.
А твари уже были.
Ладно, ее ошибка – наше везение.
– Ты хочешь кушать? – спросила тварь.
Пугливый промолчал, он не мог ничего ответить, настолько перепугался. Сердце его колотилось с таким грохотом, что слышно было издалека. И страх, тяжелый удушливый аромат ужаса распространился вокруг, залил обе стороны насыпи, я чуть не закашлялся.
– Ты хочешь кушать, – сказала тварь уже утвердительно.
Пугливый молчал.
Он, наверное, уже ничего не соображал, когда боишься с такой силой, уже ни о чем не думаешь.
– Пойдем со мной. Там можно много кушать.
Кажется, тварь взяла Пугливого за руку и повела вдоль линии. Пугливый запинался, у него отнялись ноги, во всяком случае, он их здорово приволакивал, ватные сделались.
Тварь была довольна, а Пугливый дрожал и почти стучал зубами.
Я крался сквозь чертополох. Медленно и осторожно, не как собака, а как какая-нибудь там пантера из семейства кошачьих, да уж, докатился.
Насыпь сделалась выше. То есть это яма под ней стала глубже, наискосок насыпи лежал опрокинутый купейный вагон, а сам склон оказался засыпан стеклом и железом.
Они остановились.
– Мне больно, – сказал Пугливый. – Отпустите руку…
– Сейчас будем кушать.
– Не надо… – попросил Пугливый.
Метра три. От края зарослей до вагона метра три, надо спрятаться там… Не успею. У твари наверняка мощное периферическое зрение, я кинусь, и она меня заметит.
Я вжался в землю. Ждать, лучше подождать.
– Так ты не хочешь кушать? – спросила тварь.
Пугливый промолчал.
– А я хочу, – сказала тварь. – Очень хочу кушать.
Пугливый шмыгнул носом. Это он зря. Ей ведь только этого и нужно. Страх для нее как кетчуп к картошке, с ним гораздо вкуснее.
Пугливый дернулся. Тварь рассмеялась. Она выпустила Пугливого, и он упал на рельсы. Решила поиграть. Она теперь уверена, что добыча никуда не денется, что пришло время полакомиться как следует.
Теперь все зависит от того, куда Пугливый шарахнется. Если в мою сторону насыпи – жизнь, если в другую – смерть. Это как монету подкинуть – решка или орел, судьба.
– Тебя как зовут? – спросила тварь.
Понятно. Это как молитва перед обедом.
– К-Костик, – ответил Пугливый, заикаясь.
Костик. Алиса, познакомься, это Пудинг, я вдруг вспомнил сказку, которую нам читала в детстве Ма. Только познакомились, а ты на него с ножом…
– Костик, – сказала тварь. – Костик, ты хочешь кушать?
Он шарахнулся в мою сторону и почти сразу запнулся и скатился по насыпи, цепляясь за стекло и за железо, а когда вскочил, от него уже сильно пахло кровью, кажется, он распорол ногу, во всяком случае, начал хромать.
– Ты куда? – усмехнулась тварь. – Ты куда? Подожди меня. Подожди меня.
Пугливый Костик прорвался сквозь чертополох и побежал в лес.
– Не спеши, – заклокала горлом тварь. – Не спеши, я сейчас уже. Иду.
Она постояла, дожидаясь, пока Костик отойдет далеко, – чтобы наиграться вволю. Костик убегал через лес, ломился просто, я слышал каждый его шаг. Тварь тоже это слышала, когда Костик удалился на достаточное расстояние, она пустилась вдогонку.
Все получилось примерно так, как я рассчитал. Я знал, что мне с ней не справиться, тварь и сильней, и быстрей, поэтому я рассчитывал только на неожиданность. Она спускалась, прихохатывая и сыто прищелкивая горлом, и когда она оказалась рядом с чертополохом, я кинулся ей в ноги.
Я угодил, как и рассчитывал – в лодыжку. Ахиллесово сухожилие – оно есть у всех, кто ходит на двух ногах. Весьма уязвимая штука это ахиллесово сухожилие, я стиснул зубы, и разорвал его в секунду, и пролетел по инерции дальше.
Тварь сразу не поняла, она сделала еще несколько шагов, потом споткнулась и повалилась в стекло, зашипела, ощерилась зубатой пастью и тут же принялась подниматься. Ступня на правой ноге свернулась набок, но она продолжала на нее опираться.
А я был уже далеко, метрах в десяти, и когда тварь попробовала кинуться на меня, отскочил еще дальше. Тварь снова упала в стекла. Отлично – ходить не может. Во всяком случае, в ближайшее время не сможет, будет ползать.
Тварь поползла ко мне, загребая туловищем стекло и железо, шипя и щелкая, я не стал ее дожидаться и побежал вслед за Костиком.
Тварь зарычала мне вслед. А пусть рычит. Конечно, стоило ее прикончить, только я не знал как, один на один мне с ней не справиться, а теперь она к себе близко не подпустит. Пусть, мое дело сейчас догнать пугливого Костика.
А я был уже далеко, метрах в десяти, и когда тварь попробовала кинуться на меня, отскочил еще дальше. Тварь снова упала в стекла. Отлично – ходить не может. Во всяком случае, в ближайшее время не сможет, будет ползать.
Тварь поползла ко мне, загребая туловищем стекло и железо, шипя и щелкая, я не стал ее дожидаться и побежал вслед за Костиком.
Тварь зарычала мне вслед. А пусть рычит. Конечно, стоило ее прикончить, только я не знал как, один на один мне с ней не справиться, а теперь она к себе близко не подпустит. Пусть, мое дело сейчас догнать пугливого Костика.
Он продолжал продираться сквозь лес, по воздуху тянулся отчетливый запах свежей крови, и догнать Костика оказалось легко. Я не спешил ему показываться, держался поодаль, метрах в тридцати. Он выдохся и выбился из сил через полчаса, успев со страху пройти почти пять километров, а затем просто свалился лицом в траву. Дышал, дышал, дышал.
Я немного подождал, затем показался из-за деревьев, приблизился и сел рядом. Костик уставился на меня с испугом. Я зевнул, долго и протяжно, вывалил язык и стал выглядеть мило и безопасно.
Не знаю, узнал он меня или нет. Для людей мы все на одну физиономию, разницы в нас не больше, чем в валенках одной фабрики. Но если и не узнал, то не испугался. Смотрел на меня спокойно, кажется, даже был мне рад.
Встреча, однако, не ожидал. Почему Пугливый, почему не Циркач?
А потому.
Но рассиживаться было нечего, Костик это понимал тоже, он поднялся и тут же сел снова, поморщился, задрал штанину. От колена спускался широкий разрез, стекло разрезало кожу, но прошло удачно, по кости, там, где почти нет мяса и мало сосудов, кровь текла, но не очень сильно, действительно повезло. А может, и нет, кто его знает, рана вроде чистая, но на самом деле, кто его знает… Человек существо нежное, может помереть от ржавого гвоздя, так что загадывать не стоит.
Костик всхлипнул, достал из рюкзака аптечку. Все-таки он солидный человек оказался – прихватил все, что надо. Сначала полил порез перекисью водорода. Рана запузырилась и зашипела, и в носу от перекиси у меня зачесалось, так что я не удержался и чихнул. Перекись – это здорово – пузырение грязь из раны вымоет, а водород, кажется, обеззараживает. Когда пузыриться перестало, Костик протер рану салфеткой, после чего водородную процедуру повторил, во второй раз шипело меньше. Костик вздохнул и достал пузырек с йодом. Долго отвинчивал крышку, потом плюнул и открутил зубами. Йод не зашипел. Зато зашипел Костик, скривился и принялся дуть на рану и скрипеть челюстями. Костик вздохнул и стал обматывать ногу бинтом.
Тут у Костика возникли проблемы, для заматывания нужен опыт, а его у Костика не имелось. Он обматывал ногу вкривь и вкось, получился кокон, на который с трудом налезла штанина. Сделал шаг, и тут же сморщился от боли и плюхнулся обратно на кочку.
А я смотрел и ничего не мог сделать. Ни помочь, ни подсказать. И морда моя могла выражать лишь два чувства – подобострастие и равнодушие. Изображать подобострастие в данной ситуации было глупо.
Костик попробовал подняться снова, и снова свалился, и почти сразу заплакал, громко, навзрыд, почти захлебываясь. И плакал долго, не мог никак остановиться, наверное, вспоминал, а когда остановился, то сказал:
– Надо на север уходить, – сказал он. – Папа говорил… На север.
Он снова заплакал. На север. Это правильно.
Я терпеливо ждал. Ничего, проплачется, успокоится, люди не могут плакать бесконечно, у них просто физически не хватает слез, они заканчиваются гораздо раньше, чем плакательное настроение. Мальчишка на самом деле скоро успокоился, но это тоже выглядело невесело – он сидел и смотрел в одну точку, только тер красные щеки. А потом стал рассказывать.
Про то, что сначала все шло по-старому. Он вернулся из лагеря домой, и родители стали собираться в Турцию, потому что вокруг города было неспокойно, пропадали люди, и никто не мог их найти. Стали поговаривать о солнечном безумии, о том, что жара сводит людей с ума, что из-за температуры вскрылись скотомогильники, и кое-где появилась сибирская язва и вроде как чума, что в лесах объявилось бешенство и медведи-людоеды, что от рекордной жары многие люди забывают себя и уходят куда глаза глядят, а некоторые от сумасшествия кончают жизнь самоубийством. Отец заволновался и купил путевки аж на два месяца, они собирали чемоданы и выбирали снаряжение для подводного плавания.
Но в Турцию они так и не поехали, потому что отец работал на птицефабрике, а на ней неожиданно начался мор, все курицы, утки и перепелки вымерли буквально за одну ночь, и с этим надо было что-то делать. Отец остался решать проблему, и им пришлось остаться. Отец ночевал на работе, а они с мамой сидели дома, и однажды ночью мама исчезла. Костик просто спал, как в любой из дней, ему снились сны, и ничего необычного он не заметил, лишь проснувшись, обнаружил, что мамы нет. А входная дверь открыта.
Костик стал звонить отцу, но ничего не получилось, оказалось, что телефоны не работают, ни мобильные, ни обычные. Он остался один в доме и стал ждать, надеясь, что кто-то придет, или мать, или отец. Но никто не приходил, хотя Костик ждал и даже спал на первом этаже, возле дверей.
Через два дня отключили электричество, и все, что было в холодильнике, быстро испортилось из-за жары. Но дома все равно оставалось много еды, в подвале нашлись консервы, и Костик стал питаться ими. Без электричества было страшно, особенно по ночам, приходилось зажигать свечи, которые не очень помогали – при свечах Костик чувствовал себя провалившимся в прошлое. Зато на свечах можно было кипятить чай.
Время шло, Костик продолжал сидеть дома, опасаясь выйти наружу. Потому что снаружи происходило что-то нехорошее. Днем со стороны города слышались выстрелы и крики, а иногда земля вздрагивала, и под потолком начинали звенеть висюльки на люстре. А еще что-то горело – Костик брал бинокль, забирался на второй этаж и наблюдал, как над высотными кварталами поднимаются огненные столбы и черный резиновый дым, получающийся от сгорания покрышек. Но пугал Костика не огонь, а то, что пожарные не спешили этот огонь тушить. Ветра не было, и огонь распространялся, медленно переползая по улицам и лениво карабкаясь на многоэтажки, которые становились похожи на факелы. Костик почти не видел людей, и это тоже было странно. Совсем редко на улице появлялись потерянные фигуры или на большой скорости проезжали машины. И все.
Ночью пожар прижимался к земле. Небо над городом продолжало светиться так ярко, что сквозь зарево не просвечивались звезды.
Люди из соседних домов исчезли. На всей улице не осталось никого.
На пятый день Костик услышал писк. Что-то стрекотало в отцовском кабинете. Костик отправился посмотреть и обнаружил рацию. Это была старая рация, которую отец брал с собой на рыбалку. Мощный тяжелый аппарат, способный пробивать чуть ли не сорок километров. Рация лежала на подоконнике, издавала неприятное стрекотание и моргала желтой лампочкой.
Костик ответил.
Вызывал отец. Голос у него был больной и тихий, Костик поначалу и не узнал. Отец не стал спрашивать, как дела, не стал спрашивать, где мама и что с ней случилось, отец сразу велел уходить. Собирать еду, питье и одежду. И компас обязательно – это самое главное. Потому что идти надо на север, только на север, нигде подолгу не останавливаясь, не подходя к людям, только через лес. В лесу безопасно, гораздо безопаснее, чем вокруг городов или вдоль дорог. Костик хотел сказать отцу, что собирается дождаться его, но отец приказал не дожидаться. Уходить, и все. На север, каждый день на север…
На другом конце связи замолчали. А потом отец закричал. Он кричал: «Беги!!!»
Костик был послушный мальчик.
Глава 7
Подвал
Через два дня нога у Костика все-таки воспалилась. Он захромал и стал шагать медленно, запинаясь с каждым шагом и делая частые перерывы. Перерывы мне не нравились, они становились все дольше и дольше, я чувствовал, как нога набирает жар. Ну, хоть пахла не сильно, а если загниет, то ее слышно будет издали, гниль еще заметнее крови.
К полудню Костик стал ногу еще и подворачивать – чтобы не ставить на полную ступню. Это уже совсем плохо – сухожилия растянутся быстро, воспаление перекинется на них, а затем может добраться и до колена, и тогда нам придется туго, в лучшем случае Костик сможет передвигаться только с костылем. В худшем ходить он вообще не сможет.
Впрочем, до худшего доводить не стоит, поэтому нам нужна лежка. Костик достал карту и принялся в нее смотреть. Он неплохо разбирался в картах, но в этот раз он смотрел в бумагу долго. Нужно искать, где остановиться.
– Тут рядом деревня, кажется, – пробормотал Костик минут через пять. – Наверное, нам надо туда. Поискать… Поспать. Километров семь…
Семь километров растянулись почти на восемь часов, продвигались медленно, Костик то и дело валился и грыз губы от боли и плакал. Потом брели по ручью, стараясь сбить запах. Потом петляли. Не из-за запаха, заблудились просто. Компас у Костика был не очень точный, а может, сам Костик уже начал путаться, одним словом, в поселок мы вошли уже почти в сумерках. Так что выбирать особо не приходилось, я немного понюхал воздух и направился к тому дому, где пахло старушками. Костик спорить не стал, выглядел он плохо, с ног почти валился.