– Как, графиня, вы хотите сами, при всех…
– Полно ребячиться. Уж не принимаете ли вы меня за смешную жеманницу… Я этого требую!
В то же время с непреодолимым самовластием она раскрыла грубый плащ, в который был закутан Леонс. Бархатный костюм, как мы знаем, был разорван, сквозь него виднелось белое плечо юноши; а когда сняли окровавленные платки, которыми была сделана первая перевязка, из широкой и глубокой раны вновь пошла кровь.
– Опасная рана, – сказала Кристина, побледнев и преодолевая волнение. – Сестра Маглоар, скорее перевязку и холодной воды… Потом принесите мне корпии и нашего фамильного бальзама… Почему мешкают эти глупые служанки?..
– И это, – решительно сказал барон, проскользнувший между любопытными и рассматривавший рану Леонса, – и это укус большого волка? Клянусь честью дворянина, я не могу допустить ничего подобного… Такое животное, как жеводанский зверь, способный раздробить кости одним ударом челюсти, сделает на коже своими когтями борозды в два дюйма глубиной. А где же знак тех огромных зубов, тех железных когтей, которые унесли уже столько жизней? Я ссылаюсь на всех охотников, слышавших меня, на всех, кто мог видеть страшные раны, которыми покрыты собаки после охоты на волков, – это отнюдь не следы волчьих зубов.
Подозрение, заключавшееся в этих словах, возбудило в Леонсе некоторое волнение.
– Признаюсь, – отвечал он, – что оглушенный нападением, запутавшись в терновнике, я не мог обернуться, чтобы увидеть…
– Ага, – перебил Ларош-Боассо, – вы уже не так уверены… Притом, что это за волк, который сам объявляет о себе воем, прежде чем нападет? Это не может быть жеводанский зверь, который, по слухам, молча нападает на свою добычу и уносит ее. Еще раз я обращаюсь к опытным охотникам, здесь присутствующим, вероятно ли, чтобы свирепое животное…
– Но тогда, барон, – возразил с нетерпением приор, – скажите нам – раз вы столь опытны в подобных вещах – какое животное испугало наших лошаков и ранило моего бедного племянника? Рана существует, она не пригрезилась ему!
– Кто знает, – сказал с насмешкой Ларош-Боассо. – У страха глаза велики… Сломанная ветвь очень могла расцарапать таким образом белое плечико вашего юноши, а если уж надо приписать эту царапину какому-нибудь лесному зверю, я скажу, что это была дикая кошка, куница, волчонок, еще сосущий свою мать, но уж ни в каком случае не такой страшный, огромный волк, как жеводанский зверь!
Это мнение, столь ясно выраженное, возбудило прения между присутствующими, и они начали перешептываться. Даже сам приор поколебался в своем убеждении.
– Правда, – сказал он, – что ни я и никто не видел зверя, но мне кажется невозможным…
– Вы слышите, господа? – перебил барон с торжествующим видом. – Они сознаются, что никто из них, поглощенных собственным страхом, не видел зверя… Решительно, преподобный отец и его племянник слишком поспешили представить себя страдальцами, и вся это прекрасная история, как вы все видите, оказывается простым падением с лошака!
Эти исполненные презрения слова, хоть и были сказаны небрежно, заслуживали строгого ответа со стороны приора, но Бонавантюр только пожал плечами, равнодушно взглянув на торжествующего Ларош-Боассо.
Кристина де Баржак не принимала никакого участия в этом разговоре. Поглощенная заботой, которой она окружала раненого, девушка, по-видимому, не слушала речей барона. Сама промыв рану, она наложила повязку, приготовленную сестрой Маглоар, очень опытной в подобных вещах. По окончании перевязки, Леонс хотел было поблагодарить хозяйку, но то ли тайное волнение слишком растревожило его, то ли потеря крови вызвала непреодолимую усталость – язык его запутался, в словах, глаза закрылись, и он лишился чувств.
– Праведный Боже! Он умирает! – закричала испуганная Кристина. – Неужели эта рана так опасна, что угрожает жизни? Сестра Маглоар! Преподобный отец!.. Сделайте что-нибудь!
Прибежали испуганные слуги, не знающие, что делать.
– Ба! Это всего лишь обморок, – спокойно сказал Ларош-Боассо. – Брызните ему в лицо водой; обыкновенно это заставляет опомниться нежных щеголих.
Но, несмотря на тут же предпринятые меры, обморок не проходил.
– Леонс, мой бедный Леонс! – говорил приор со слезами на глазах.
– Леонс, друг мой!.. Мой любимый брат, очнись! – звала Кристина, наклоняясь к нему.
Наконец эти слова как будто начали действовать: молодой человек вздохнул и открыл глаза.
– Слава богу! Он жив! – обрадовалась Кристина.
Леонс в самом деле начал приходить в себя.
– Теперь надо перенести его в приготовленную для него комнату, – сказала урсулинка. – Спокойствие и сон окончательно восстановят его здоровье.
– Да, да, – сказала Кристина де Баржак, – этот шум, это движение не должны тревожить его. Пьер, – обратилась она к сильному лакею, стоявшему возле дверей, – возьми мосье Леонса на руки и отнеси в зеленую комнату… Леонарда тебе посветит… Будь осторожен; ты же видишь, что он ранен!
Пьер повиновался; но когда он со всей осторожностью, на какую был способен, приподнял Леонса, тот болезненно вскрикнул. Кристина, как пантера, подскочила и замахнулась, чтобы ударить неловкого слугу.
– Дурак! Осел! – закричала она. – Ведь я тебе говорила… Постой, я помогу тебе, и пеняй на себя, если опять сделаешь какую-нибудь неловкость… Ты, Леонарда, ступай вперед.
Кристина обвила руками стан раненого и положила на свое плечо голову Леонса. Она походила на мать, уносящую на руках своего спящего ребенка.
Этот поступок, столь не сочетавшийся с принятым этикетом, изумил урсулинку и кавалера. Моньяк устремился к ней с мужеством отчаяния.
– Графиня, – сказал он, – подумайте, сделайте милость! Это неприлично… Позвольте, я сам…
Кристина не удостоила его ответом, но, обернув голову к своему советнику, лишь бросила на него такой повелительный, такой угрожающий взгляд, что бедняга окаменел.
– Это похищение, – сказал Ларош-Боассо, плохо скрывавший досаду за принужденной веселостью, – только что было совершено похищение! Ну, господин приор, что вы думаете о вашей робкой воспитаннице?..
– Не имейте дурных мыслей, господа, – сказал бенедиктинец, обращаясь к присутствующим, – графиня – сущий ребенок!
Он подал знак сестре Маглоар, и они тут же поспешили вслед за Кристиной и Леонсом.
Через час гости разошлись, и барон Ларош-Боассо, задумчиво прохаживаясь по своей комнате, размышлял о происшествиях этого дня.
– Смотри-ка, – бормотал он, – этот молокосос любит графиню! Я заметил это утром, когда увидел, с каким пылом он говорил о ней! Они дружили в детстве, и любовь, которой нравятся противоположности и контрасты, вполне могла… Но Кристина… Может ли она любить его? В этом-то и затруднение. Она почти скомпрометировала себя сегодня, со стороны другой такое неблагоразумное поведение можно было бы рассматривать как подтверждение сильной влюбленности, но Кристина слишком непосредственна, она бы могла поступить так же и, предположим, из-за меня или даже приора! Если однако она все-таки любит этого Леонса? Это нелепо, стало быть, это возможно. В таком случае подобная любовь не могла быть не замечена хитрым приором. А он между тем благосклонно смотрит на эту их взаимную симпатию и даже покровительствует ей. Неужели он замышляет… Черт побери! Может быть, я напал на верный след!
Барон ускорил шаги.
– Все верно, – продолжил он наконец, ударив себя по лбу, – эта политика бенедиктинцев, терпеливая и извивающаяся, как змея… Этот честолюбивый приор задумал осчастливить своего родственника, отдав ему руку богатой наследницы. Он хорошо разбирается в людях и удивительно хитер, наверняка у него на уме еще немало уловок, которые он непременно применит, чтобы достигнуть нужного результата! Он изо всех сил раздувает взаимную привязанность этих детей… Черт побери! Если так, а это так, то я буду иметь дело с сильными противниками и смогу выпутаться только мастерским ударом… ударом смелым, быстрым, который поразил бы как гром!
Он сделал еще несколько шагов в молчании; и горькая улыбка заиграла на его губах.
– Придет и мой черед, – продолжал он. – Кристина приняла меня сегодня с дружелюбием, которое было замечено всеми. Несомненно, мое общество приятно ей. Отчего бы весам не склонится опять в мою сторону? Наступит благоприятный случай, а он наступит, если я захочу… Да, нечего колебаться, я завоюю это очаровательное создание, столь обольстительное в своих капризах и причудах… Она оказывает мне неограниченное доверие, она, может быть, даже меня любит… Она должна принадлежат мне!
VII Охота на волка
На другой день при первых лучах рассвета огромная толпа стеклась в Меркоар. Огромная награда, обещанная счастливому охотнику, который убьет жеводанского зверя, а также желание освободить провинции от монстра, наводящего ужас на все население, стали причиной такого массового скопления людей. По рассказам историков, более тридцати приходов жеводанских, руэргских и овернских поднялись, чтобы присутствовать при этой охоте. Толпы людей беспрерывно прибывали под предводительством своих помещиков или даже своих священников; в этих группах встречались женщины и дети. Из этих охотников одни были вооружены пистолетами, мушкетонами и ружьями; эти добивались должности стрелков на охоте. Другие, которых было гораздо больше, взяли с собой только палки, чтобы сбивать хворост, или бычьи рога, трещотки, трубы, барабаны и даже негодные к употреблению котлы – все орудия, могущие производить сильный шум; эта гремящая толпа должна была испугать зверя, чтобы тот сам вышел на охотников. Впрочем, пока все эти люди, повинуясь строгому приказанию Ларош-Боассо, который в качестве начальника волчьей охоты должен был командовать всеми маневрами, хранили молчание в ожидании, когда наступит час действия; никакой рев рога или лай собак не пробуждал хищных зверей в глубине леса.
Разумеется, такая большая толпа не смогла разместиться ни в деревне, ни в замке. Несколько дворян приглашены были присоединиться к особам, жившим в замке мадемуазель де Баржак. Другие охотники расположились станом или под большими деревьями в аллее, или на эспланаде, находившейся перед замком. Лесничие, егеря в голубых мундирах расхаживали посреди этой пестрой толпы для поддержания порядка. Так как эти люди, по большей части пришедшие издалека, принесли с собой провизию, скатерти были разостланы прямо на площадке, и все завтракали весело и с аппетитом.
Погода была теплая, но туманная, и солнце с трудом пробивалось сквозь туман; формы самых близких гор едва можно различить; а это обстоятельство могло сделать охоту неудачной, так как позволило бы, может быть, волку скрыться от глаз стрелков. Однако, не отчаиваясь заранее, каждый хвастался подвигами, которые намеревался совершить, если б случай дал ему на то шанс; все охотники, воодушевляемые рассказами о чудовище, с чрезвычайным нетерпением ждали приказа отправиться в путь.
Но время шло, а приказа не было. Это бездействие тревожило наименее опытных охотников, неспособных понять, что успех атаки зависит от умелой подготовки к ней. Ларош-Боассо с несколькими опытными охотниками с утра поехал удостовериться, что зверь все еще находится в меркоарском лесу, и узнать, в какой части леса он прячется. Но ни барон, ни те, кто сопровождал его, еще не появились, а пока они не возвратятся, нельзя было предпринимать что-либо, потому что в таком случае за исход мероприятия нельзя было поручиться.
Наконец, к девяти часам, в ту минуту, когда уже начинали думать, что зверь растерзал охотников, небольшая группа из трех или четырех человек, один из которых вел собаку, вышла из леса и направилась к толпе. Тотчас все засуетились: узнали самого начальника волчьей охоты по его блестящему мундиру. Его окружили и осыпали вопросами. Нашел ли он зверя? В какой части леса тот прячется? Будет ли иметь успех охота? Но барон не имел ни желания, ни времени отвечать; он довольствовался тем, что отрывисто отдал несколько приказов егерям и лесничим, которые тотчас стали передавать их охотникам. Как только все были на ногах, Ларош-Боассо, не обращая внимания на поклоны и знаки уважения, которые ему оказывали, быстро отправился к замку.
В эту минуту благородные меркоарские гости сидели за завтраком. Большие столы были расставлены в столовой и в зале; охотники, уже в охотничьих костюмах, одни стоя, другие сидя, шумно отдавали честь завтраку. Кристина де Баржак, одетая в ту же амазонку, что и вчера, беспрестанно переходила от одного стола к другому, к огорчению кавалера де Моньяка и сестры Маглоар, которые не успевали следовать за ней. Кристина, казалось, гордилась и была счастлива всем этим движением, всем этим шумом. Она разговаривала, смеялась, ее румяное личико выражало самую чистосердечную веселость. Кристина, по-видимому, уже не помнила о раненом молодом человеке, за которого несколько часов назад так сильно испугалась и которого отнесла на руках в спальню; однако она обнаруживала какое-то замешательство, когда намекали на ее быстрый уход в прошлый вечер.
Как только явился барон де Ларош-Боассо, весь в поту и в одежде, влажной от утренней росы, взоры всех обратились к нему.
– Приятное известие, очаровательная хозяйка! – сказал он, обращаясь к Кристине, которая подошла с таким же любопытством, как и другие. – Приятное известие, господа охотники! Вам остается десять минут, чтобы окончить завтрак, взять ружья и отправиться на ваш пост в Сожженный лес.
– Вы узнали, где зверь? – спросили все с поспешностью.
– С помощью Божией и святого Губерта, покровителя охотников, – продолжал барон, – в Сожженном лесу я заметил пребывание волка, старого и огромной величины. Удостоверившись, что зверь не выбежал оттуда, я велел окружить кусты, и теперь загонщики идут в ту сторону, где мой первый егерь Ларамэ расставит их по местам. Мы, как я уже вам говорил, должны через десять минут находиться на наших постах, потому что иначе испуганный зверь успеет ускользнуть от нас прежде, чем мы будем готовы броситься за ним.
Восклицания и поздравления встретили это известие, большая часть участвующих охотников тотчас побежала на назначенные посты, надеясь, без сомнения, что те, кто успеет первым, займут более выгодные места. Барон же, как человек, знающий цену времени, протянул руку через голову какого-то упорно завтракающего гостя, схватил кусок хлеба и ветчины и начал есть стоя, рассеянно отвечая на вопросы, которыми его осыпали. Когда этот военный завтрак приходил к концу, к нему подошла Кристина, держа в руке рюмку мускат-люнеля.
– Вы позволите хозяйке предложить вам выпить вина, любезный барон? – сказала она, с улыбкой подавая ему рюмку. – Вы порядочно потрудились для нас сегодня утром, а день предстоит трудный!
Ларош-Боассо низко поклонился и, отвечая на вежливость Кристины, опорожнил рюмку.
– Другой сказал бы, что наша любезная хозяйка хочет напоить своих гостей любовью и вином, – отвечал он. – Но она не позволяет подобных любезностей; я лучше спрошу ее, помнит ли она свое вчерашнее обещание?
– Еще бы! Помню ли я? Разве не моя обязанность, как хозяйки этого поместья, следовать за начальником охоты? Я буду с вами, барон, и не оставлю вас.
Ларош-Боассо был восхищен этим обещанием, исполнявшим его тайные желания; но он позаботился не показывать этого.
– Графиня, – отвечал он, – мой пост всегда будет впереди первой линии стрелков; там нередко случаются несчастья, но я постараюсь оградить вас от них. Притом, – прибавил он с насмешливой улыбкой, – вы, без сомнения, будете находиться под защитой вашего телохранителя.
И он кивнул на кавалера де Моньяка, который прямо и холодно стоял на своих длинных ногах в четырех шагах позади своей молодой госпожи.
– Не нужно мне такого телохранителя, – возразила Кристина шепотом, скривившись.
Ларош-Боассо подмигнул, как бы намереваясь сыграть шутку с докучливым кавалером, а Кристина одобрила его улыбкой.
– Ну, графиня, – продолжал он небрежным тоном, – вы ничего не говорите об этом вашем ягненочке, который так счастливо избавился от волчьих зубов и который, кажется, внушает вам такое сострадание… Каков он сегодня?
– Я… я не знаю, – пролепетала Кристина, вспыхнув.
– А я думал, что вы поспешите узнать об его здоровье. Вчера вы обращались с ним с нежностью, возбудившей мою зависть… Ей-богу, можно согласиться быть растерзанным не только волком, но и всеми аравийскими львами, чтобы положить на минуту свою голову на ваше плечо!
– Я вас не понимаю… я не помню, что случилось; вид крови одурманил меня… Но вы заставили меня вспомнить, что сегодня я не осведомлялась о здоровье бедного раненого юноши! Да, точно, посреди этих забот я забыла о нем, совершенно забыла!
Говоря это, она вертелась направо и налево со смущенным видом, чтобы избежать проницательного взгляда своего собеседника.
В эту минуту приор Бонавантюр входил в зал, где остались только несколько дам и гостей, которые не бросили завтрак ради охоты. Приор с помощью сестры Маглоар и служанок привел в порядок свою одежду, и ничто в его облике, кроме легкой бледности на добродушном лице, не выдавало вчерашней усталости и волнений. Кристина подбежала к нему.
– Здравствуйте, преподобный отец, – сказала она, – я рада видеть, что вы отдохнули… Но вот барон Ларош-Боассо желает узнать о здоровье вашего родственника, а я ничего не могу сказать.
– Если этим внезапным участием он хочет загладить свою вину перед моим племянником, – отвечал приор сухо, – то я благодарю барона. После того единичного приступа лихорадки состояние бедного мальчика очень улучшилось, и доктор уверяет, что через несколько дней все пройдет… Но вы, графиня, – продолжал он, кротко обращаясь к графине, – вы должны были знать эти благоприятные известия: сестра Маглоар, приходившая уже три или четыре раза в комнату Леонса, должна была сказать вам…
– Разве я обращаю внимание на слова сестры Маглоар? – возразила с улыбкой Кристина.
– Напрасно, графиня, потому что сестра Маглоар благоразумная и скромная особа и любит вас всем сердцем… Но мне показалось, что я сегодня слышал ваш голос в галерее перед комнатой Леонса. Кто-то дожидался сестру Маглоар каждый раз, как она выходила оттуда, и с участием осведомлялся…
– Это была не я, не я, – возразила Кристина. – Пойдемте же, барон, ждут только нас. Я сейчас приготовлюсь и приду к вам.
Она поклонилась и убежала, как бы обрадовавшись, что может увильнуть от неприятного разговора.
Барон и приор остались вдвоем, отец Бонавантюр в некоторой задумчивости, а барон лучезарный и торжествующий.
– Ну, мой преподобный отец, – начал он насмешливым тоном, – ветер совершенно переменился со вчерашнего вечера… Женщина часто меняется, как говорил Франциск Первый.