Когда инспектор вернулся в комнату Сломана, Найджел еще курил сигарету и забавлялся игрой со скорлупой грецкого ореха. Блаунт испугался, подумав, что вся эта трагедия отразилась на психике Стрэйнджуэйза, но в следующее мгновение Найджел заговорил, выказав при этом признаки полного душевного здоровья:
— Я нашел решение, Блаунт, я разгадал эту загадку!
— Черта лысого вы разгадали!
— И тем не менее… — Найджел поведал о своих выводах. Инспектор слушал его сначала недоверчиво, потом со всевозрастающим интересом, а под конец был буквально сражен.
— Черт бы вас побрал, Стрэйнджуэйз! Вы проделали отличную работу! Хотя дело это мне не нравится! Очень не нравится! В этом преступлении кроется слишком холодный и злобный расчет… И чем быстрее мы найдем этого преступника, тем лучше для всех!
— Выбор не так уж и велик, — медленно сказал Найджел.
— Да… И, к счастью, все это не может продолжаться долго. Лишь бы Беллами поскорее пришел в себя! Видимо, у него найдется ключ ко всему. Врач сказал, что ему значительно легче, но может пройти еще несколько дней, прежде чем он окончательно придет в себя. К тому же после такого удара всегда существует опасность потери памяти. Пока мы должны действовать без него. Я разошлю описание личностей подозреваемых во все торгующие химикатами магазины. Ведь синильную кислоту продают не так просто, как масло. Но даже если убийца при покупке назвал фальшивое имя — ибо все имена, как правило, заносятся в регистрационную книгу, — то и в этом случае, если нам хоть немного повезет, мы его отыщем. Мои люди начнут работать немедленно. Кстати, я не думаю, чтобы этот орех был изготовлен здесь. Если у вас найдется часок-другой времени, мистер Стрэйнджуэйз, то я бы с удовольствием…
— Нет! — решительно запротестовал Найджел. — Вы, полицейские, возможно, и способны работать сутками на голодный желудок, но для меня время обеда уже давно миновало, и я намереваюсь совершить налет на кладовую. Пойдемте со мной. Я скажу Лили, чтобы она принесла в столовую все, что только есть съедобного.
Стрэйнджуэйз проглотил буквально полкило холодной говядины, десяток картофелин, полбуханки хлеба и половину яблочного пирога, не сказав при этом инспектору ни слова касательно дела. Наконец он с сожалением поставил пустой стакан из-под пива на стол, вытер рот и предложил:
— Продолжайте! Я вас слушаю!
— Во-первых, я полагаю, что самоубийство как таковое исключено. Киотт-Сломан вряд ли покончил бы с собой таким сложным способом. Ведь не стал бы он приготавливать для себя этот орех!
— Согласен!
— Во-вторых, нет никакого смысла выяснять, что делали обитатели дома сегодня в тот или другой час, ибо этот орех мог пролежать на тарелке день или два. Миссис Грант сказала, что эта тарелка всегда пополнялась с тех пор, как Киотт-Сломан появился в доме. Возникает еще один любопытный вопрос: связано или нет это убийство с предшествующими преступлениями?
— Думаю, что да, но другим вариантом тоже нельзя пренебрегать.
— Если этой связи не существует, значит, у нас в доме два убийцы…
— Может быть, и так.
— Я все-таки склоняюсь к мысли, что связь между преступлениями существует. Ну хорошо, предположим, что Киотт-Сломан знал нечто, представлявшее для убийцы большую опасность. Что именно это могло быть?
— Мне кажется, что он знал что-то об убийстве О'Брайена. — Найджел перекинул ноги через подлокотник кресла и закурил.
— Я тоже так думаю. Нам известно, что Киотт-Сломан находился в бараке и возле него до убийства полковника. Возможно, он видел, как после О'Брайена в барак пришел еще кто-то. На следующий день он узнает, что произошло убийство. Но он не спешит в полицию, рассчитывает подороже продать свое молчание. Убийца же О'Брайена, решив, что так будет надежнее, убивает и его.
— Почему, в таком случае, убийца ждал два дня?
— Мне кажется это довольно ясным. Ведь Киотт-Сломан узнал, что мы подозреваем его самого, только сегодня днем.
Единственной возможностью выпутаться было для него честно рассказать, кого он видел в ту ночь. Решиться на это было трудно, ибо тем самым он убивал курицу, которая должна была нести для него золотые яйца. Возможно даже, Сломан думал, что мы ему не поверим и вообще приберегал это признание на крайний случай. Убийце, однако, становится окончательно ясно, что подозрение падает на Сломана. Он боится, что последний не выдержит, и потому убирает его.
— Весьма разумно, за исключением одного-единственного. Вы не находите, что в этом случае у убийцы остается слишком мало времени, чтобы приготовить такой орех?
— А если убийца заготовил орех заранее, желая испытать его на О'Брайене? А может быть, просто на всякий случай хотел иметь при себе яд.
— Есть и еще один вариант: неизвестный хотел устранить Киотт-Сломана, потому что тот шантажировал его, но не убийством полковника, а чем-то другим. И хотел устранить его еще раньше.
— Да, вполне может быть, мистер Стрэйнджуэйз. И если следовать вашей теории, она приводит нас прямым путем к Кавендишу. Ведь он сам признался, что Сломан пытался его шантажировать, и мы имеем доказательства этого. Возможно, именно Кавендиш и является убийцей полковника. Хочу сказать, что после всего, что мне довелось тут увидеть, его поведение кажется весьма подозрительным. Он все время выглядел каким-то встревоженным, хотя до сих пор его мрачный вид мы связывали лишь с финансовыми затруднениями.
— Во всем этом деле Кавендиш ведет себя подозрительнее всех, — сказал Найджел, словно обращаясь к самому себе.
— Что вы хотите этим сказать? У вас есть что-то определенное?
— Ничего определенного. Я тщательно наблюдал за Кавендишем в течение двух дней и пришел к выводу, что его поведение напоминает поведение убийцы, у которого вот-вот сдадут нервы. На его лице просто написано сознание какой-то вины. И это меня беспокоит.
Блаунт с разочарованным видом откинулся в кресле.
— Вы слишком осторожничаете в своих выводах, Найджел. Опыт моей работы показывает, что непрофессиональный убийца чаще всего выдает себя своим поведением. Людей с железными нервами вы можете найти только в детективных романах.
— Будем надеяться, что так оно и есть.
Блаунт выразительно посмотрел на Найджела, в этот момент уставившегося куда-то поверх лысой макушки инспектора.
— Странно! — протянул Стрэйнджуэйз. — Раньше я на это и не обратил внимания. Ведь это, судя по всему, подлинный Пикассо! — Он встал и внимательнее посмотрел на маленький рисунок в рамке, висевший на стене позади инспектора.
— Вы только что сказали «будем надеяться», мистер Стрэйнджуэйз, — продолжал свое инспектор. — Это означает, что вы подозреваете кого-нибудь другого?
Найджел отвернулся от рисунка и опять уселся в кресло.
— Если подозревать Кавендиша, то нужно признать, что и другие гости вызывают некоторые подозрения, — сказал он. — Например, сегодня после ленча я был свидетелем небольшой стычки между Сломаном и Старлингом. И Сломан в злобе крикнул в лицо профессору, что знает о нем кое-что такое, что может изменить отношение к нему полиции. Я, правда, очень хорошо знаю Филиппа. А что касается убийства, могу ручаться за него на все сто процентов. Кроме того…
— В нападении на Беллами его подозревать вообще нельзя. На всякий случай я хочу еще раз допросить миссис Грант, чтобы быть полностью уверенным, что Беллами действительно до половины третьего находился неподалеку от кухни.
— Вы не должны, мистер Блаунт, придавать моим словам слишком большое значение. Я только хотел сказать, что в этом деле Кавендиш является не единственной загадочной личностью. Возьмите, к примеру, Люсиллу. Она тоже поссорилась со Сломаном, а когда в рядах сообщников наступает раздор… Ведь говорят же, что она помогла Киотт-Сломану убрать полковника, но когда увидела, что у того сдают нервы, чтобы обезопасить себя, отравила его… Или, скажем, миссис Грант — тоже женщина, хотя по ее виду это мало заметно, но именно по этой причине она и могла быть потенциальным убийцей. Допустим, что в ее прошлом есть какое-нибудь темное пятно. Например, ее бросили одну с ребенком и всю жизнь она тяжелым трудом добивается того, чтобы ее сыну жилось лучше, чем ей. Киотт-Сломан узнает эту тайну и шантажирует ее… Правда, сейчас трудно представить себе миссис Грант в роли обесчещенной девушки… А если посмотреть на садовника? Его зовут Джереми Негрум. Одно имя чего стоит! И он все время проводит в теплице…
Инспектор Блаунт неспешно поднялся.
— Я подумаю обо всем, что вы сказали, мистер Стрэйнджуэйз, — серьезно произнес он и с этими словами вышел.
Найджел отправился спать. Несмотря на озорство, с которым он выкладывал инспектору все свои версии, он был довольно удручен. И не успел он коснуться подушки, как ему приснился страшный сон. Он увидел Джорджию Кавендиш с зеленым попугаем на плече, которая с укоризненной улыбкой смотрела на него. Потом попугай превратился в радиоприемник, из которого все громче и громче звучала фраза: «Яд — это чисто женское оружие! ЯД ЭТО ЧИСТО ЖЕНСКОЕ ОРУЖИЕ!»
Инспектор Блаунт неспешно поднялся.
— Я подумаю обо всем, что вы сказали, мистер Стрэйнджуэйз, — серьезно произнес он и с этими словами вышел.
Найджел отправился спать. Несмотря на озорство, с которым он выкладывал инспектору все свои версии, он был довольно удручен. И не успел он коснуться подушки, как ему приснился страшный сон. Он увидел Джорджию Кавендиш с зеленым попугаем на плече, которая с укоризненной улыбкой смотрела на него. Потом попугай превратился в радиоприемник, из которого все громче и громче звучала фраза: «Яд — это чисто женское оружие! ЯД ЭТО ЧИСТО ЖЕНСКОЕ ОРУЖИЕ!»
Глава 11
Когда впоследствии Найджела расспрашивали об этом случае, он обычно начинал свой рассказ следующими словами: «Это дело было раскрыто ныне здравствующим профессором древнегреческого языка и драматургом семнадцатого века». Однако тот, у кого хватит терпения дочитать эту книгу до конца, поймет, что довольно важную роль в раскрытии этого дела сыграл сам Найджел. А слова его следует воспринимать не иначе как эпиграф к рассказу о загадочном случае.
Но утром 28 декабря, когда Стрэйнджуэйз-младший поднялся с постели, дело это было еще далеко от своего завершения. Над чаткомбским парком нависло серое небо, а холмы были скрыты густым туманом. Джереми Негрум, для которого любая погода не была помехой, тащил на спине какой-то мешок. При этом выражение лица у него вполне соответствовало его библейскому имени.
Пока Найджел брился, он, раздумывая, все больше убеждался в том, что это загадочное дело никак не раскрыть, не зная таинственного прошлого полковника. А больше всех о полковнике могла рассказать Джорджия Кавендиш — человек, которого Стрэйнджуэйз подозревал сильнее остальных. Именно поэтому он и решил поговорить с ней. Если она невиновна, подумал Найджел, то расскажет о полковнике очень многое. Если же все-таки виновна, то начнет путаться, и это позволит сделать определенные выводы.
В столовой сидел с хмурым видом только Филипп Старлинг.
— И это называется гренки! — буркнул он, завидя Найджела, и сунул ему под нос то, что не считал гренками. — Безобразие одно… Такое можно получить только в университетской столовой. Но в домашних условиях…
Он положил на хлеб полоску мармелада и с явным аппетитом принялся есть.
— Видимо, несчастья последних дней отразились и на кухарке, — заметил Стрэйнджуэйз.
— Ты имеешь в виду убийства? Мне кажется, что в твоих словах слышится легкий упрек. Но ты переоцениваешь потусторонний мир и недооцениваешь наш. Я считаю жизнь важнее смерти. И поэтому ни одно убийство не должно быть причиной плохого приготовления гренок. Кстати, поскольку уж мы заговорили об убийстве, скажу тебе, что положение становится довольно неприятным. Вчера сержант осмелился обыскать меня. Очень неприятное ощущение, поскольку я очень боюсь щекотки. А когда я выхожу из дома, то за мной повсюду следует полицейский, который, видимо, боится, как бы я не совершил какой-нибудь пакости. В университете мое имя втопчут в грязь, когда узнают, что я провел рождественские дни в Чаткомбе. И моя пищеварительная система тоже страдает оттого, что обед подается не вовремя…
— Обед! — задумчиво повторил Найджел. — Обед… О чем-то я хотел тебя спросить? О чем же?.. Ах да, вспомнил! Ты мне хотел рассказать что-то об О'Брайене. В первый день Рождества он сказал или сделал что-то. Ты только успел сказать: «Кстати, ты заметил, как О'Брайен…» А потом наш разговор прервался в связи с нападением на Беллами.
Филипп Старлинг задумался, но наконец все же вспомнил:
— Помнишь, как он процитировал стихотворение, вернее, стихотворные строки? А потом сказал, что это слова Уэбстера! Но на самом деле эти строки не из драмы Уэбстера! На самом деле эти строки из драмы Тёрнера. Я только позднее обратил на это внимание. Мне это показалось странным, ведь он, судя по всему, достаточно хорошо знал литературу.
Найджел был разочарован. Он ожидал более важных разоблачений. Через час он вошел в маленький кабинет, где Джорджия Кавендиш писала письма. На ней были ярко-красная юбка и кожаная куртка. На плече, как обычно, сидел попугай.
— Может быть, прогуляемся немного? — предложил Найджел. — Мне хотелось бы поговорить с вами.
Попугай злобно посмотрел на него и прокричал:
— Мешок с дерьмом!
Джорджия рассмеялась.
— Вынуждена просить у вас извинения за Нестора. Но он долго вращался среди моряков… Да, я пойду с вами. Только вот допишу письмо и отнесу Нестора в клетку. Он не любит дождя.
Когда Джорджия через несколько минут спустилась вниз, на ней уже было непромокаемое пальто. Но шляпы она не надела.
— Вы не боитесь, что ваша голова намокнет? — спросил Стрэйнджуэйз, натягивая свою фетровую шляпу.
— Мне нравится, когда у меня мокрые волосы. К тому же дождик мелкий.
— Я вытащил вас из дому, — чистосердечно признался Найджел, — потому что хотел расспросить кое о чем.
Джорджия Кавендиш ничего не ответила. А о том, что она сжала в кулаки руки, спрятанные в карманы пальто, Найджел догадаться не мог. Тем не менее долгое молчание стало тяготить его, и он, глубоко вздохнув, произнес:
— Я хотел попросить вас рассказать мне все, что вы знаете об О'Брайене.
— Вы спрашиваете меня об этом как официальное лицо? — после короткого раздумья спросила Джорджия.
— Здесь я не являюсь официальным представителем полиции. Но я обязан рассказать ей обо всем, что услышу и что может помочь распутать это дело.
— По крайней мере, вы честны, — сказала она, опуская глаза.
— Я набросал различные варианты, — продолжал между тем Найджел, — и из них следует, что на вас падают самые большие подозрения в совершении обоих преступлений. Но в действительности я убежден, что вы невиновны.
Он умолк, удивившись, что у него так сильно забилось сердце.
Джорджия остановилась и безотчетно начала шевелить ногой мокрую опавшую листву. Наконец она подняла глаза и, едва заметно улыбнувшись, сказала:
— Хорошо. Я вам все скажу. Что вы хотите узнать?
— Прежде всего, как вы познакомились с О'Брайеном и что произошло дальше. А также все, что он вам когда-либо рассказывал о людях, которые сейчас находятся здесь. Если бы это не было так важно, я не стал бы спрашивать. Возможно, и для вас будет лучше, если вы наконец откроете то, что лежит у вас на душе, — добавил он с неожиданной теплотой.
— Это началось в прошлом году. Мы организовали экспедицию в Ливийскую пустыню. Кроме меня в ней участвовали лейтенант Галтон и мой родственник Генри Льюс. Для Генри это была первая экспедиция. Он был очень впечатлительный юноша, но приятный и покладистый. Мы хотели отыскать исчезнувший оазис Церцура. До этого уже неоднократно совершались подобные попытки, да и впредь они, конечно, тоже будут. Ведь оазис до сих пор не найден и, подобно легендарной Атлантиде, приковывает к себе внимание исследователей. В нашем распоряжении были две машины, пригодные для передвижения по пустыне. Кроме того, у нас были запасы продовольствия на два месяца, достаточное количество питьевой воды и горючего, поэтому экспедиция была больше похожа на увеселительную прогулку — так, во всяком случае, мы думали вначале. Не буду вас утомлять географическими подробностями — пустыни в этих краях похожи друг на друга, как близнецы. Кругом песок и солнце. И ничего больше. Разве что изредка попадется какой-нибудь оазис. И так — пока не доберешься к югу от Вади-Хавы. Вскоре наша так называемая увеселительная прогулка превратилась в страшное испытание: мы попали в песчаную бурю. Вообще-то эти бури не представляют особой опасности, но тем не менее сильно действуют человеку на нервы. Генри был очень напуган и даже стал заговариваться. Нам не надо было брать его с собой. Это была моя ошибка. Наконец он не выдержал. Когда мы с лейтенантом занялись вычислениями, Генри завел машину и ударился в бегство. Он хотел уехать домой. Галтон успел догнать его и вскочил на ступеньку машины. Но Генри, выхватив пистолет, выстрелил ему в живот. Потом он разразился каким-то сумасшедшим смехом и начал стрелять по канистрам с бензином и питьевой водой, стоявшим в машине. Ему удалось повредить пять из них. Я вынуждена была пристрелить Генри — другого выхода не было. Ему еще повезло — я поразила его в самое сердце, а Галтон промучился еще три дня, — тихо добавила Джорджия.
Найджел почувствовал, как у него защемило в груди. Он хотел сказать какие-нибудь добрые слова, но не нашел подходящих. А Джорджия между тем продолжала:
— Это случилось между Увейнатом и Вади-Хавой, приблизительно в ста тридцати километрах от последней. У меня был выбор: или продолжать двигаться вперед, или отправиться назад в Вади-Хаву и далее — на Кутум и Фашер. Караван должен был прийти только через несколько дней, а чтобы попытаться спасти Галтона, надо было как можно быстрее добраться до Кутума, откуда он мог бы быть переправлен самолетом в Хартум. И я решилась. Воды у нас уже осталось мало, а Галтону нужно было очень много. Ехать быстро мы не могли, так как он очень тяжело переносил тряску. Тем не менее нам удалось миновать Вади-Хаву, и я было подумала, что нам повезло. Но ошиблась. На следующий день мы добрались до степи, которая граничит с пустыней. На машине там пробираться было очень трудно — крутые холмы, жесткие кустарники и множество пересохших канавок. За час я могла проехать не больше пятнадцати километров, но и этого оказалось слишком много для Галтона. Поняв это, я остановила машину. Галтон предложил мне оставить его, а самой ехать дальше. Но как я могла! Ведь во всем этом была и доля моей вины. К тому же он был уже слишком слаб, чтобы уговорить меня. На следующий день его не стало. Кое-как мне удалось вырыть могилу и похоронить его. После этого я проехала еще немного. Питьевой воды осталось полканистры, а бензина — канистра… Вам не скучно все это слушать? — спросила Джорджия, помолчав. — Боюсь, что все это не имеет никакого отношения к вашему делу.