Григорий Распутин: правда и ложь - Олег Жиганков 12 стр.

Многие современники старались разгадать секрет влияния Распутина на царскую семью. Но часто эти предположения носят весьма ограниченный характер и не передают всей многогранности ситуации. Вот что, например, утверждала фрейлина государыни баронесса С. Буксгевден: «Императрица была религиозно-мистическая натура… и вера в исцеление через молитву имела для Нее большое значение. Только с этой стороны, и только с этой, объясняется влияние на Нее Распутина»[121].

Свое объяснение находили слуги и приближенные Александры Федоровны: «Государыня относилась к нему, как к святому, потому что Она верила в святость некоторых людей. Она его, наверное, уважала»[122].

«Помню, что однажды я высказала Ее Величеству свое некоторое сомнение в личности Распутина, — свидетельствовала камер-юнгфера государыни Мария Густавовна Тутельберг. — Я сказала Ее Величеству, что Распутин простой, необразованный мужик. На это Ее Величество мне сказала: „Спаситель выбирал Себе учеников не из ученых и теологов, а из простых рыбаков и плотников. В Евангелии сказано, что вера может двигать горами“, — и, показывая на картину исцеления Спасителем женщины, Ее Величество сказала: „Этот Бог и теперь жив. Я верю, что Мой Сын воскреснет. Я знаю, что меня считают за мою веру сумасшедшей. Но ведь все веровавшие были мучениками“»[123].

22 декабря 1906 года последовало удовлетворение ходатайства крестьянина Григория Распутина о разрешении впредь именоваться «Распутиным-Новым». А позднее и государыня возьмет себе то же самое имя — Александра Новая, — наверное, в честь той новой жизни, которая в ней открылась с появлением в их кругу Григория Ефимовича.

Начиная с 1907 года Григория Ефимовича стали чаще видеть во дворце. Вот запись воспоминаний родной сестры Николая II великой княгини Ольги Александровны, сделанная канадским журналистом Йеном Ворресом: «Няни укладывали в постель четверых великих княжон и их маленького брата, надевших белые ночные пижамки. Посередине комнаты стоял Распутин. Когда я его увидела, то почувствовала излучаемые им ласку и тепло. По-моему, дети его любили. В его обществе они чувствовали себя совершенно непринужденно. Помню их смех при виде маленького Алексея, который скакал по комнате, воображая, что он зайчик. Неожиданно для всех Распутин поймал ребенка за руку и повел его к нему в спальню. За ними последовали и мы с Ники и Аликс. Наступила тишина, словно мы оказались в церкви.

Света в спальне Алексея не было, горели лишь свечи перед чудными иконами. Ребенок стоял, не шевелясь, рядом с рослым крестьянином, склонившим голову. Я поняла, что он молится. Картина произвела на меня сильное впечатление. Я поняла также, что мой маленький племянник молится вместе с ним. Я не могу всего объяснить, но я была уверена, что этот человек совершенно искренен»[124].

Это свидетельство тем более ценно, что Ольга Александровна не была сторонницей Распутина и всячески пыталась отговорить государыню от дружбы с ним.

Распутин действительно всем сердцем полюбил царскую семью, детей, чистоту которых он всячески желал охранить. Кроме того, он чувствовал нависшую над ними, как и над всей страной, угрозу. Каким-то образом — Бог поставил — он оказался в святилище тогдашнего государства. Сам Распутин этого вряд ли для себя желал. Но когда это произошло, он не мог не осознавать того, какая на его плечи ложится ответственность. И если бы не любовь, которой было проникнуто все его служение, он бы с радостью уехал к себе в Покровское и никогда бы не приезжал в Питер. Но не приезжать он не может. В 1909 году Распутин пишет письмо царским детям, датированное 17 февраля, где есть такие строки: «Сладкие детки, вот наступает весна и цветочки цветут… Золотые мои детки, я с вами живу… Я скоро приеду к вам»[125].

Но вернемся еще к великой княгине Ольге Александровне. Она была замужем, но лишь номинально, так как ее муж оказался гомосексуалистом. Ее раздражала невероятная проницательность старца, то, что в его присутствии открывались все ее секреты — он как бы видел ее насквозь, знал о ней все. Ей это не нравилось, и ее раздражали крестьянские манеры старца. После одного эпизода, который она, не зная Распутина должным образом, дурно истолковала, она избегала всяких встреч с ним. Вот что она рассказывает: «После того как хозяйка вместе с Ники и Аликс отлучились из гостиной на несколько минут, Распутин поднялся, обнял меня за плечи и начал гладить мне руку. Я отодвинулась от него, ничего не сказав. Я просто встала с места и присоединилась к остальным. Этим человеком я была сыта по горло. Я невзлюбила его еще больше, чем прежде. Хотите верьте, хотите — нет, но, вернувшись в Петербург, я совершила странный поступок: пошла к мужу в его кабинет и рассказала ему обо всем, что произошло. Он выслушал меня и с серьезным лицом посоветовал мне избегать встреч с Распутиным в будущем. В первый и единственный раз я знала, что муж прав»[126].

Но права ли была Ольга Александровна в своей оценке?

Многие люди, которым представляли Распутина, не могли или не желали понять его. Сохранились записанные писателем Романом Гулем мемуары флигель-адъютанта Николая II Н. П. Саблина, очень близкого к царской семье: «Так как это было желание государыни, я встречался с Распутиным не раз на его квартире. Государыня хотела, чтобы я поближе его узнал и чтоб получил от него благословение. После нескольких встреч с Распутиным я все-таки сказал государыне о своем не очень благоприятном впечатлении о Распутине. Она ответила: „Вы его не можете понять, потому что вы далеки от таких людей, но если даже ваше впечатление было бы верно, то это желание Бога, что он такой“»[127].

Очень возвышенно рисовал отношение царицы к сибирскому крестьянину князь Жевахов: «В своем отношении к Распутину императрица стояла на такой же высоте, на какой стояла вся „Святая Русь“ пред келией старца Амвросия Оптинского или хибаркою преподобного Серафима… В этих отношениях находила свое лучшее выражение вся красота нравственного облика императрицы, ее глубочайшая вера, ее смирение, преданность воле Божией… Эта черта, свойственная только русскому человеку, ищущему, в момент душевной боли, общения со святыми людьми, старцами и подвижниками, вместо того, чтобы „рассеяться“ и бежать в гости или в театр, так глубоко бы сроднила императрицу Александру Феодоровну с русским народом, если бы между нею и народом не была воздвигнута врагами России и династии стена, скрывавшая Ее действительный облик, если бы целая армия, в миллионы рук, не трудилась бы над этой преступною работою… Не вызывал сомнения у императрицы Распутин еще потому, что составлял именно то явление русской жизни, какое особенно привлекало императрицу, видевшую в его лице воплощение образов, с коими она впервые ознакомилась в русской духовной литературе.

Этот тип „печальников“, „странников“, „юродивых“, обнимаемых общим понятием „Божьих людей“, был особенно близок душе императрицы. Короче говоря, императрица Александра Феодоровна была не только русскою императрицею, но и русскою женщиною, насквозь проникнутою теми свойствами, какие возвеличили образ русской женщины и возвели ее на заслуженный пьедестал.

И с этого пьедестала императрица не сходила и выполнила свой долг пред Россией, пред церковью и личной совестью до конца. И если, тем не менее, она не была понята русским народом, то только потому, что была не только выше общего уровня своего народа и стояла на такой уже высоте, какая требовала духовного зрения, чтобы быть заметной»[128].

Глава 13

Окончательная размолвка с Феофаном и Церковью

Журналист М. О. Меньшиков вспоминал: «В 1910 году в разгар его славы… ко мне привел его Сазонов… Моложавый мужичок лет за 40, почти безграмотный… некоторые изречения поразили оригинальностью, так говорили оракулы и пифии в мистическом бреду. Что-то вещее раздавалось из загадочных слов… Некоторые суждения о иерархах и высокопоставленных сановниках показались мне тонкими и верными… Но затем очень быстро и со всех сторон зазвучало… что он совращает дам из общества и молодых девушек»[129].

Вот именно: со всех сторон зазвучало. Это была направленная и продуманная пропаганда. Слишком многих людей Распутин не устраивал. Слишком велико становилось его влияние. Слишком отличалось его видение от видения иерархов и высокопоставленных чиновников.

Вот именно: со всех сторон зазвучало. Это была направленная и продуманная пропаганда. Слишком многих людей Распутин не устраивал. Слишком велико становилось его влияние. Слишком отличалось его видение от видения иерархов и высокопоставленных чиновников.

Варламов интересно замечает: «Распутин — это духовный революционер, реформатор, призванный привнести в эту Русь, в традиционное „европейское“, византийское православие ветхозаветный, азиатский полигамный дух»[130].

Действительно, христианство Распутина отличалось от византийского православия примерно так же, как поведение Иисуса Христа от принятых между фарисеями и саддукеями форм и стандартов.

Розанов высказался о Распутине в свойственной ему своеобразной манере изложения: «Все „с молитвою“ — ходили по рельсам.

Вдруг Гриша пошел без рельсов.

Все испугались…

Не того, что „без рельсов“. Таких много. Но зачем „с молитвою“?

„Кощунство! Злодеяние!“

Я его видел. Ох, глаз много значит. Он есть „сам“ и „я“.

Вдруг из „самого“ и „я“ полилась молитва. Все вздрогнули. „Позвольте, уж тысячу лет только повторяют“.

И все — „по-печатному“. У него — из физиологии»[131].

Матрена Распутина вспоминает: «Весь облик отца, его поведение, манера говорить, сам ход его мыслей мало вязались с традиционными представлениями о старцах — благостных, спокойных (прежде всего — спокойных!). Он был новый тип, рожденный самим временем. Новый — это очень важное объяснение. Однако оно нуждается в дополнении, которое никто до сих пор так и не сумел или не осмелился сделать. Мой отец действительно был старцем, но только старцем, которому не был чужд мир, старцем, помыслами живущим на земле. Он был мирской со всех точек зрения. Он знал секрет — как спастись в этой жизни»[132].

Нестандартное поведение Распутина, общавшегося с равным радушием и уважением с монахами, проститутками, бедняками, больными, преступниками, генералами и сановниками, заставило бóльшую часть официального церковного руководства того времени отвернуться от него. Феофану это было нелегко сделать, потому что он сам не раз имел возможность убедиться в удивительном духовном озарении Григория. Поэтому для того, чтобы совсем отвернуться от Григория, ему нужен был веский повод. И таким поводом, или предлогом, послужила разница в представлении о святости между ним как представителем официальной церкви и Григорием. В частности, это касалось вопроса об отношениях с противоположным полом.

Митрополит Вениамин, хорошо знавший Феофана, писал про него: «Рассказывали про него, что пришла поздравить его <с пострижением в иноки> мать: тогда она была уже вдовой. Он принял ее. Потом заходила и сестра — девица, но ее он не принял.

Когда я об этом рассказывал после одной старице-деве, она в умилении сказала:

— Господи! Какие еще подвижники есть на земле!

Одна матушка, жена священника, прислала о. Феофану вышитый пояс на подрясник; а он бросил его в пылающую печь.

Так началась иноческая жизнь его…

Еп. Феофан отодвигал дальше от себя людей, в особенности женщин.

Иногда в этом отношении были случаи из ряду вон выходящие. Например, однажды он был в Ялте у архиепископа Алексия. К тому приехали с визитом аристократы, муж и жена. Подошли под благословение к архиерею, а с ним, как еще тогда архимандритом, хотели поздороваться „за руку“. Мужу еще он ответил рукопожатием, а когда и жена протянула ему руку, то он поклонился ей, а руки протянул за спину. Получилась неловкость: рука ее так и повисла в воздухе. Тогда архиепископу пришлось объяснить, что, вообще, монахи не здороваются с женщинами через рукопожатие, сохраняя целомудрие. Едва ли был другой такой пример!

Раз мне пришлось купить ему билет в купе вагона (двухместное). Но после туда пришла и какая-то женщина. Немедленно он, вызвав меня в коридор, просил откупить другое целое купе, заплатив за 2 места. Так я и сделал, конечно. За это благочестие и чтили его люди»[133].

Распутин же ни сколько не избегал женщин, и вел себя с ними с такой же простотой и прямотой, с какой деревенский отец ведет себя со своими дочерьми. Именно так, скорее всего, сам Распутин и воспринимал женщин. О Феофане, как раз в пору его знакомства с Распутиным, сохранились воспоминания родственницы Феофана (сестры жены его брата) М. Белевской-Летягиной. Это воспоминание рисует удивительно меткий портрет Феофана и его раннего отношения к Распутину: «Я была на Высших Женских Курсах в Петербурге и меньше всего думала об арх. Феофане. Но как-то весной приехала моя сестра и сказала, что арх. Феофан хочет меня видеть.

Я решительно ничего общего с религией и монахами тогда не имела, и меня совсем не обрадовало это свидание. Я знала, что он порвал с внешним миром и со своей семьей, которой совершенно не помогает, а все деньги, получаемые им, как ректором Петербургской Академии, раздает по церквам. Не понимая, что ему от меня надо, и не желая огорчать сестру, — пошла. В Академии нас провели в какую-то неуютную комнату с массой стульев и попросили обождать. Через несколько минут в комнату вошли 3 студента и, не здороваясь с нами, сели против нас. Сестра мне шепнула, что арх. Феофан никогда ни с кем один не остается… Через некоторое время вошел арх. Феофан, в черном клобуке, с четками в руках, низко опустив голову и смотря в пол. Во время беседы он ни разу не поднял глаз. Сестра начала передавать ему бесконечные поклоны и родственные приветствия, но о. Феофан сидел молча, не проявляя никакого интереса к словам сестры, потом встал и предложил нам пойти в академический сад. Мы с сестрой поняли, что он хочет остаться с нами и что-то сказать без свидетелей.

В саду он сразу же начал говорить нам о необыкновенном старце-крестьянине, который недавно приехал из Сибири и часто у него бывает. По словам отца Феофана, этот старец был необыкновенной святости и прозорливости. „Такой молитвы я ни у кого не встречал, — сказал он, — и вот я вспомнил о Тебе, — повернулся он в мою сторону, — и хочу, чтобы Ты пришла вместе помолиться со старцем. Ты увидишь, как тебе легко будет жить после этой молитвы и какой ясной покажется вся жизнь. Государыня, у которой я бываю, также заинтересовалась старцем, и скоро он будет введен во дворец. А потом, — прибавил он, улыбаясь, — ты же интересуешься своей жизнью, все ведь девушки хотят знать будущее — он тебе его предскажет. Он знает все и читает по лицам прошлое и будущее каждого человека. Этого он достиг постами и молитвой. Его зовут Распутин, вот приходи и познакомься с ним“.

Я с недоумением слушала слова архимандрита; в те времена меня совершенно никакие старцы не интересовали и моего будущего узнавать мне не хотелось. Удивила меня только фамилия святого старца, очень не подходящая к тому облику, который был мне только что нарисован. Само собой разумеется, что я не пошла на свиданье с Распутиным»[134].

Как видно из этого повествования, Феофан в ту пору обожал Григория и даже хвастал о нем людям, с которыми обычно не поддерживал контактов. Возможно, он справедливо считал, что знакомство с Распутиным и его учением было бы благословением для этих людей.

И все же религиозность Григория Распутина при всей ее очевидности и почти горячности резко отличается от той религиозности, которую привыкли ценить церковники. Тот же Феофан, восхищавшийся невероятной духовной проницательностью Григория и его молитвенным духом, тем не менее не мог простить ему того, что Григорий Ефимович мало ценил всю ту аскетическую практику, которой монахи так гордились. Например, в своей вынужденной поездке с Распутиным по Уралу Феофан будет изумлен тем, что Распутин заказывал себе пищу и щелкал орехи в то время, как монахи постились, чтобы натощак приложиться к святыням в Верхотурском монастыре, в который они направлялись. Также, замечает Феофан, когда в монастыре началась служба, Григорий ушел «куда-то в город»[135].

Но настоящая размолвка произошла в их диаметрально противоположных взглядах на вопросы войны и мира. Феофан не мог, похоже, даже допустить, что был не прав. Да и как мог он это сделать, когда абсолютно все вокруг него говорили о войне как о необходимости, как о высочайшем патриотическом акте, как о деле веры, задаче церкви. И Феофан, будучи к тому времени уже епископом, духовником царской семьи и популярной в народе фигурой, использовал все свое влияние для разжигания войны, стараясь внушить те же мысли и своей пастве, в том числе царю с царицей. Григорий же последовательно отстаивал антивоенную, миротворческую позицию. Это и решило исход их дружбы.

Григорий Ефимович писал Феофану в ту пору: «Ежели я огорчил, помолись и прости: будем помнить хорошую беседу, а худую забывать и молиться… А все-таки бес не столь грех, а милосердие Божие боле. Прости и благослови как прежний единомышленник. Писал Григорий».