Все было привычно, как всегда. Дед похлебал горячего и отправился спать. Любарь просмотрел квитанции за сданную рыбу, прикинул деньги живые, довольно похмыкал и сказал:
— Поеду в станицу.
— Погнали! — обрадовался Мультик. — Я тоже…
— Может, обойдешься? — спросил Любарь. — Завтра — работа.
— Буду как штык!
Красный губчатый нос Мультика светил радугой. В бригаде посмеивались: «Нечем похмелиться, нос откуси у Мультика и жуй…»
— Погнали! — кричал Мультик. — Танцы заварганим! Баб гонять!
— Погнали! — вторил ему молодой приблудный люд, Хрипун да Попик.
— В шесть утра чтоб на месте был, — сказал Любарь Мультику. — Матвеич, на стану приглядывай. Я — подался.
Он кинул в сумку пару лещей да судака на уху, бутылку водки забрал и поехал, никого не дожидаясь. Голос ревущего мотора сразу обрезал пьяный крик и ор позади. Любарь сидел на корме, у руля, плотно запахнув брезентовую штормовку, и думал, как придет он к подруге своей. Давно уж не бывал у нее.
Год рыбака делился на две неравные части: короткая весенняя путина, а потом летняя «жарковка», осень и зима. По весне ловили рыбу неводами и внаплав здесь, возле станицы Голубинской. Летом уходили вниз, в Цимлу, сетями рыбачили, на «постав», осень встречая, а потом — зиму там проводя на подледном лове.
Так было из года в год: по весне — Голубинская, остальное время — Ложки да Рычки, в общем, Цимла. Словно два родных дома, там и там прижились.
Лодка подходила к станице. Дома ее, лежащие на прибрежном угоре, светились огоньками окошек. Когда-то, до революции, большая была станица, окружной атаман в ней сидел; церковь — каменная. Теперь — обычный колхоз, глухое Задонье.
Оставив лодку возле причала нефтебазы — здесь не тронут, — Любарь быстро поднялся на гору. Казенная двухэтажка, в которой жила его подруга, стояла неподалеку, и свет в окошках горел.
Костя отворил незапертую дверь, повесил в прихожей штормовку.
— Кто там? — спросила хозяйка.
— Я, — ответил Любарь, проходя на кухню.
Там он оставил сумку с рыбой, а уж потом прошел в комнату. Хозяйка — молодая темноволосая женщина — была не одна. На диване сидел гость — человек незнакомый — в костюме, при галстуке, со значком-ромбиком на пиджаке.
— Познакомься, это — Вася…
— Вася? Понятно… — хмыкнул Любарь и спросил: — У тебя, Вася, кажется, туфли в прихожей?
— Туфли… — не понимая, подтвердил гость.
— Так вот, обуй свои туфли и гуляй, гуляй, гуляй… В клуб иди. Там мои ребята музыку заведут. Понял?
Гость обескураженно поглядел на хозяйку, молча поднялся и ушел.
— Командир… — проговорила хозяйка. — Чего раскомандовался? Может, я за него замуж выйду.
— Не выйдешь, — ответил Любарь.
— Почему?
— За такого я не отдам.
— А за какого же?
— Да вот чтобы вроде меня.
Он подошел к большому зеркалу, оглядел себя: высокий, жилистый, джинсы в обтяжку, широкие плечи под свитером, узкое худое лицо, короткие волосы. Хоть и под сорок годков уже, но еще — в поре. В зеркало поглядел, подмигнул себе и повернулся к хозяйке. Шагнул, обнял, почуял горячее тело.
— Тоже, нашла жениха. Цыкнул на него, и он — рысью. Ромбик… — вспомнил значок на пиджаке. — Инженер, что ли, какой?
— Техникум кончил, — ответила хозяйка, поддаваясь крепким рукам. — Ты чего так долго не приезжал?
Любарь не ответил, рука нырнула под кофту, проверяя, все ли на месте. Потом вспомнил, сказал:
— Я тебе духи привез, Какие-то, вроде французские, если не сбрехали…
Он вышел в прихожую, достал из кармана штормовки зеленую коробку, прочитал.
— Правда! — ойкнула хозяйка и выхватила коробку из рук. — Ой, молодец… Спасибо…
Она открыла флакон, подушилась и обняла Любаря, прижалась к нему, ласкаясь и целуя, проговорила:
— Хорошо пахну?
— Ты — хорошо… — шумно понюхал Костя. — Как бабе положено. А духи вонючие, не стоят они полстольника.
— Пятьдесят отдал?
— Давай поужинаем, — сказал Любарь. — У тебя там чего-то, — снова понюхал он, — получше духов.
В квартире было тепло и чисто. Из кухни тянуло запахом свежего борща и печеного. Любарь почуял, как он за эту неделю озяб и устал: вода, холод, ветер, еда наскоро и всухомятку, водка — все надоело.
— Сын у бабки?
— Да.
Три года назад Любарь попал в этот дом и словно прилип к нему. Раньше гулял по всей станице, по окрестным хуторам. Клуб, шум-гам, пьянка, бабье… А сюда попал — и обрезало. Здесь он жил по-домашнему: чистая квартира, тепло, женщина славная, «разведенка» с маленьким сыном. Спокойная, добрая, негулящая, вина в рот не берет. Попал к ней, и никуда больше не тянуло. Всю весеннюю путину гостил под этой крышей, навещал и в иную пору. Уже привыкли, сжились. Бригада и станица знали, где Любаря дом.
А ведь недавно — может, молодость виновата — любил погулять. Сейчас в клубе — дым коромыслом. Завклубом — человек свой, рыбакам от него особый почет. Специально комнату выделил, там пьют и закусывают. Завклубом, радист — все свои, киномеханик — тоже, по особому заказу фильмы задом наперед крутит. Любили такое зрелище в загуле. Или по радио: «Рыбацкий танец. Специально для рыбаков бригады Любаря, рыбколхоза „Красный Дон“. И пошли… Кто во что горазд. Одни — приодетые, другие — в рыбацких робах, в резиновых сапогах, все в чешуе. Пьяные — в дым. Выплясывают. Сапоги-забродни сбросят, портянки в сторону и босиком, вприсядку. Рев, вой… Девок тянут, поят их.
Когда-то все это Любаря веселило. Теперь — словно отрезало. Потянуло к покою. Поужинать, телевизор поглядеть и под теплый бочок. Так было и сегодня. Правда, без телевизора. Все же давно не видались, наскучали.
А станица заснула не вдруг. Гремела музыка в клубе. Уборщица Макарьевна бегала за самогоном, таская четверть за четвертью. Рыбакам отказа не было, платили они натурой: лещом да синцом. Гульба разворачивалась. Гремела музыка; кто-то пьяный валялся на сцене; Сатана с кем-то дрался, его связали; девки пришли — словом, гульба разворачивалась.
6
На бригадном стану в эту пору собирались спать. Но вдруг на правом берегу запел сигнал машины и замигали фары, призывая. Видать было и слыхать.
Дед раньше в землянку ушел. Матвеич и Славик глядели на тот берег, переговаривались.
— Может, съездить? — нерешительно сказал Славик.
— На чем? Лодки — в станице.
— Байду завести.
— Была нужда.
— Люди зовут.
— Какие люди? — спросил Матвеич. — Любарь нам ничего не приказывал. Мало ли кто… Может, не к нам вовсе. А тебе б только ездить.
Он попал в точку. Славика уже ломало похмелье. Днем и вечером выпито было немало, теперь подступала болезнь, а ночь лежала еще впереди. Водка стояла у Любаря под кроватью, но трогать ее нельзя. А на том берегу, вполне возможно, друзья приехали, а может, купцы. Продать им нечего, но все же тянуло поехать. Как говорится, чуял нос, чесался.
— Может, люди приехали в дело, — стал убеждать Славик. — Может, купцы какие, договориться хотят. Не зря столько сигналят. Или родня. Твоя, например. Ведь может быть? Вполне.
Матвеич подумал, помялся. Ехать на тяжелой байде в ночи не хотелось. И он решил:
— Чешется — поезжай. Рыбы у нас все равно нету. Если на завтра, договорись. А я подожду тебя.
— Поеду… Люди сигналят, значит, в дело.
Славик, толкаясь веслом, отвел байду от берега, на ощупь завел движок и осторожно, приглядываясь во тьме, прошел горло затона. А уж потом, на широкой воде, включил полный газ и, запахнув телогрейку, устроился на корме, у руля, целя к огням машины. На воде было зябко, а тут еще с похмелья знобило. Но верилось, что там, на берегу, у машины будет выпивка. Опрокинуть стакан какого-нибудь "пойла", а потом — спать.
Славик подвел лодку к берегу, ткнулся в песок и спросил:
— Что за шум, а драки нет?
Яркий свет фонаря, вспыхнув, ударил ему в глаза. Щурясь, он сказал:
— Не дури. А то кирпичом по твоей фаре.
Луч света пробежал по лодке, от кормы до носа, и погас.
— Ты, что ли, Славик? — узнали его.
— Ну, я…
— А где Любарь?
Вопрос был обычным, но что-то насторожило Чугуна, и он ответил уклончиво:
— Уехал.
— Вылазь, потолкуем.
Славик узнал говорившего, тот был своим милиционером, из райотдела. Он узнал и по тону понял, что приехал зря: не будет выпивки.
— Чего мне вылазить, — начал он злиться. — Говори — и поеду. Рыбы нет. Все сдали.
— Тебе трудно выйти?.. — позвали его из машины. В кабине зажегся свет. — Иди сюда.
Славик нехотя сошел на берег.
— Иди, иди! — подогнали его. — Лезь сюда!
— Нечего мне там… — начал было Славик.
— Лезь! — перебил его командный голос.
Подгибая голову, он влез в "рафик", уселся на скамейку. Против него, понурясь, сидел донецкий купец, которому нынче продали рыбу. Днем он был шебутным, говорливым, сейчас — раскис.
Незнакомый, но по ухватке милиционер, в гражданском, спросил донецкого покупателя:
— А ну, гляди. Этот был?
Мужик поднял голову, сказал;
— Вроде был.
— Рассчитывался не с ним?
— Чего ты мне лепишь? А? Чего лепишь?! — психанул Славик. — Какой расчет?! В глаза я его не видал! Много тут всяких мыкается! Тому на уху, тому… Дай да дай! Пошли вы все!
— Помолчи! — строго сказал штатский. — Не спрашивают, молчи. Значит, тот. Поехали на ту сторону.
Славик понял: попались. Причем не своим, а залетной милиции: ростовской или другой. Молча выйдя из машины, он прыгнул в лодку, сел на корму, приказал:
— Отпихивайтесь.
Поплыли. Во тьме ровно стучал мотор. Светили, притухая и вспыхивая, огни цигарок. У Славика похмелье разом прошло. "Влетели… — думал он. — Впоролись. Донецкий раскололся, а мент — не свой. Будут лепить. А грузили много, тонны полторы. Конечно, в таких делах всегда бригадир в ответе. Он договаривается, деньги берет. Но все равно хорошего мало".
Матвеич догадался, зажег на катере огонь. Славик, как взял на него курс, так и шел. И на полном ходу врезался в берег, не попав в горловину затона. Двигатель смолк, и в тишине ясно слышно было, как покатились по лодке, громыхая все разом.
— Ты чего?! Ты чего делаешь?!
— Это он специально! Утопить хочешь? Я тебе…
Ругались, возились во тьме. Славик и сам улетел от руля, с кормы, ударился о переборку.
— В бога… В креста… матерился он. — Ага! Специально ребра себе ломаю, чтоб вам досадить. Черти вас носят по ночам. Дома не сидится. Отпихивайтесь!
Кое-как оттолкнулись от берега, завелись и осторожно, на малом ходу подошли к стану. Ругались и в лодке, и на берегу. Славика лаяли, и он в долгу не оставался. Матвеич ожидал их и тоже встрял в ругню:
— Ты чего, Чугун? Пьяный? Я же зажег специально. Не побились?
Он еще не знал ничего и был заботлив.
Приезжий милиционер спросил:
— Где весь народ? Кто тут есть?
— Народ… — усмехнулся Славик, — Я да Матвеич, да Дед спал в землянке. Вот и народ.
Прошли в землянку, включили неяркий свет. Дед проснулся, заворчал:
— А то кровати не найдут, свет зажгли. До утра будут шариться, — но, завидев милицейскую форму, смолк, сел в постели.
— Этот был? А этот? Узнаешь?
Донецкий покупатель согласно кивал головой.
— Они… И еще были.
— Рассчитывался, деньги платил кому?
— Нет его. Тот вроде помоложе.
— А вы его знаете?
— В глаза не видели! — твердо открестился Матвеич.
— Не знаем, не знаем… — вторил ему Дед. — Тут много всяких шалается.
— А где главный ваш? — спросил приезжий милиционер. — Как его? — поглядел он на местного сержанта.
— Любарь. Любарев, — ответил тот.
— Где Любарев?
— Домой уехал, — с ходу сбрехал Славик. — Жена заболела. А завтра в колхоз пойдет сети получать. Сетями бедствуем.
Приезжий недоверчиво хмыкнул, спросил:
— А может, он приедет?
— Конечно, приедет, — с готовностью ответил Славик. — Куда он денется. Послезавтра обещал. Можете тут располагаться, у нас две койки свободные. Завтра невод поможете тягать.
Приезжий покачал головой:
— Много болтаешь, — и взглянул на местного сержанта.
Тот плечами пожал. Он с самого начала был против этой горячки: ночью куда-то мчаться, как будто не будет дня. И Любарь никуда не денется. Но московский ломил по-своему. Теперь вот сидели среди ночи у черта на куличках, в какой-то земляной норе.
— Ладно… — решил приезжий. — Бригадир появится, пусть немедленно едет в райотдел. Перевезите нас, — поднялся он.
— Понравилось на байде кататься, — усмехнулся Славик. — Сейчас я вас с ветерком…
— Не дури, Чугун, — предупредил его местный сержант, — а то доиграешься.
Сержант злился: длинный день лежал позади, езда, тряска, считай впроголодь; потом рыба, дурацкие поиски Любаря. А Любарь — мужик битый и с начальством живет хорошо. Еще неизвестно, как все повернется. Эти приезжие вечно свои порядки наводят, себя хотят показать. Вот и мыкайся с ними по ночам. Сейчас Чугун повезет и перевернет. Да не у берега, а посередке. Какой с алкаша спрос. А вода — лед. Не выплывешь.
На волю, во тьму, он шел нехотя, покашиваясь на приезжего и матерясь в душе: "Стерва московская… Зануда… Приезжают люди — как люди. И к ним с уважением, и они… А этот… Накупать бы его, чтоб звал". От одной мысли передернуло. Не дай бог… Сразу — конец.
— Ты, Чугун, осторожнее… — предупредил он, ступая в лодку. — Гляди… А то спьяну…
Но у Славика в голове было уже иное. Он быстро перевез непрошеных гостей, а вернувшись в землянку, с ходу нырнул под кровать бригадира, вынул бутылку водки и оправдался:
— Такое дело… Надо обмозговать. Любарь не будет ругаться.
Он налил себе, выпил. Матвеич тоже не отказался. Дед, с кровати не поднимаясь, цедил сигарету.
— Серьезное дело… — задумчиво произнес он.
— Как менты повернут, — сказал Матвеич. — Мент — залетный, купец раскололся. А грузили мы тонны полторы. Могут защемить.
— Любарь выкрутится, — заверил Славик. — Все в ментовке свои. Сколь они рыбы перетягали. Машинами. И городские кормятся, вплоть до генерала.
Это было правдой. Милиция брала рыбу и себе, и другим. Даже вертолет прилетал порою из города за свежими судачками для генерала.
— Не знаешь ментов, — усмехнулся Матвеич. — Родня до черного дня. С потрохами продадут. На то они и менты, такая порода.
— Любарь с ними в завязке, — убеждал Славик. — Тоже их может наколоть. Надо с утра в станицу смотаться, предупредить.
— Чего предупреждать, утром прибудет.
— В станице телефон. Может, сразу позвонит. Нет, встану пораньше и поеду.
Пили. Прикидывали так и эдак. В конце концов Дед сказал:
— Утро покажет. Спать надо. Завтра работать.
Легли, свет потушили.
Во тьме Дед сказал, вздыхая:
— Раньше в станице Нижнечирской я жил, тоже рыбалили. Отец мой и меня приучал. Поймаем, сдаем. А нынче побесились все: ищут да хватают… А у нас в Нижнечирской…
Старик уходил, как в сон, в далекое свое детство, юность. Там ему было хорошо.
А на воле, в ночи, над теплыми водами займища, над баклушами, мочажинами, полоями гремел слитный лягушачий хор, стоял стон водяных быков. Это был зов весны.
Небо лежало в звездах. В гладкой воде затона отражаясь, пылало серебро огней, ярче небесных.
7
Славик-Чугун собирался рано встать, но проспал. Разбудил его Мультик, приехавший на рассвете.
— Клопа давишь?! А мы гуляли! И про тебя я не забыл. Похмелись.
После ночной гульбы Мультик был помят и черен. Нос его словно напух и сизел большой спелой сливою.
— Клавка твоя была, — докладывал он Чугуну. — Ее Сатана зажал, а она ему по лысине.
Дед с Матвеичем уже поднялись. Грелся на плите завтрак.
Подъехал к стану Любарь. Матвеич поспешил навстречу. Он любил новостями людей удивлять. И теперь, пока бригадир из лодки выходил да чалился, Матвеич рассказывал о вчерашнем. Он говорил с опаской, оглядкой, словно кого-то нужно было побаиваться и здесь.
Любарь все выслушал, прошел в землянку. Он был выбрит, и пахло от него одеколоном ли, духами.
Завтракали. Мультик повествовал о гульбе:
— А Клавка твоя потом нажралась. Моя Зинка…
Славик-Чугун толковал про милицию. Матвеич его поправлял, уточняя.
Любарь переоделся, выпил водки и сказал:
— Кончай базар. Никому мы ничего не продавали. Мы сдаем всю рыбу на приемку, как и положено. Откуда он взял рыбу, у кого, сам поймал или как, это пусть милиция разбирается. И нечего талдычить об этом, чтобы я не слыхал. А то любите языки распускать…
На этом все разговоры кончились. Поплыли работать.
Сделали первый замет. Любарь обычно стоял у лебедки. Здесь легче, и сверху, с неводника, все видать: дуга поплавков-балберок на воде, берег, по которому тянут "пятной" конец невода, а порою держат с трудом — полая вода сильна. Нынче Любарь поставил на лебедку Матвеича, а сам пошел тянуть верхний урез.
По бедра в воде. Стылость пробивает резину, ватники, шерстяные носки и портянки, обжигает ноги. Тянешь урез и тянешь. Холодом сводит пальцы. Недаром у рыбаков болят они и пухнут, вечно в язвах и трещинах, а к старости, как у Деда, костенеют в суставах, становятся словно клешни, ложку в них не удержишь.
Заброс был удачным: лещ, рыбец, много синца. Полную байду рыбой "налили".
Любарь сказал Чугуну:
— Смотайся в землянку. Привези перекусить, завтракал плохо.
— И водки? — зябко передернул плечами Славик.
— Вези.
Невод перебрали, приготовили к новому замету. Славик-Чугун привез сомовьи копченые балыки, своего изделья, шемаечку — ее тоже делали для себя, сухим посолом. Когда-то было много в Дону этой прогонистой серебряной рыбки, оплывающей жиром, нежное мясо ее тает во рту. Много было, да сплыло. Лишь Дед помнил иные времена: донских осетров да севрюг, громадных белуг по пять и более центнеров весом, стерлядочку — рыбку золотую. Все это было и ушло.