А потом Катино тело подхватывает множество невидимых рук, крутит и подбрасывает в воздухе, словно куклу, ломая умело и безжалостно, срывая платье, как плоть — и плоть, как платье.
Мир вокруг тоже расходится по швам, отделяя Самаэля от Катерины, выбрасывая ангела из умирающей вселенной. Всё вокруг меркнет, умирая. Смерть. Смерть кругом и ничего, кроме смерти. Смерть девочке, варившей помадку на уроке труда, смерть женщине, обнимающей сверток из одеял на пороге роддома, смерть старухе, променявшей три с половиной года княжеской доли на десятилетия сонной одури. И княгине ада, целующей своего князя перед алтарем Священных Шлюх, тоже смерть. Смерть от падения метеорита. Смерть от засухи и зимы. Смерть от лжи. Смерть от правды. Смерть по естественным и неестественным причинам. Отрицание, гнев, торговля, смирение и смерть.
Кто-то кричит над Катиным телом — пронзительно, точно сапсан, падающий с занявшихся пожаром небес:
— Я хочу и я беру! Я иду и я веду! Я хочу и я беру! Я иду!!!
Катя старается дышать ртом, потому что запах из кричащего рта… убивает. Гнилая рыба, порченое мясо, лук, чеснок и перегар сливаются в симфонию вони — самую прекрасную симфонию на свете. Это вонь жизни. Катерина подавляет рвотные позывы, привыкая к мысли, что еще жива.
— Отпусти, — просит она. Голоса нет, только шепот, сиплый шепот слетает с губ: голосовые связки сорваны вдрызг и не могут сомкнуться.
Хорошо, что Катю не слышат. Вряд ли она сможет удержаться на ногах: мир кружится и гудит гигантским миксером, гул вращающейся вселенной забивает уши.
— Ад стоит на том, что ты не можешь забыть свои грехи, — произносит ей в лицо тот самый зловонный рот. Запах действует не хуже нашатыря: охнув, Катерина открывает глаза и видит Сабнака, демона гнилья, когда-то, вечность назад, подарившего ей камень порчи.
— Спасибо за науку, — безголосо шипит Катя.
Я многому здесь научилась, думает она, но это совсем не то, чему я хотела учиться.
— Как ты? — произносят они хором и сбиваются на тихое, глуповатое хихиканье.
— Только я могу бороться с временем, — объясняет Сабнак. — Я порчу все, к чему прикасаюсь.
— А ну отпусти, — Катерина шутливо пихает демона в плечо. Но тот действительно отпускает ее — с огромным облегчением, как будто держать легкое женское тело ему невыносимо тяжело.
У него же ноги сожжены! — вспоминает Катя, морщась от чувства вины: разгуливая по кругам мытарств, она ни разу не подумала об излечении Сабнака, ни единого желания не потратила на облегчение его мук.
— Ничего, — стеснительно улыбается демон, — я привык, что обо мне не думают.
Катерина, не зная, что сказать, молча опускается на колени в серый пушистый пепел и глядит, глядит на страшные ожоги, пытаясь от оплаты долга перейти к искренним пожеланиям здоровья демону-сопернику времени, такому же пожирателю всех и вся. Катино «я» сопротивляется исцелению Сабнака, благодарности не хватает, чтобы перекрыть отвращение от вида гнойных язв на обожженной коже; от мыслей о горах трупья и гнилья, что на совести демона; от собственного чистоплюйства и беспомощности. Но что-то холодное и жесткое, поселившееся внутри Кати в миг, когда ее вселенная умирала, разгоняет жалкие человеческие страхи, словно овец.
— Давай, Сабнак, давай, — только и произносит Саграда, без всякой жалости и брезгливости проводя ладонями прямо по струпьям. Прежняя Катерина так бы не смогла. А этой, новой Кате, наплевать на то, как воет, выгибаясь, демон, как лопаются под пальцами пузыри, выплескивая свое отвратительное содержимое, как расползается подгнившее мясо. Главное, что тело, выглядывающее из-под руки — розовое, гладкое и чистое. Новорожденное.
Она может и она делает.
Когда Саграда отпускает Сабнака, тот ни кричать, ни стоять не в силах и сразу падает навзничь, раскинувшись в пыли андреевским крестом. Катерина поднимается с колен, не оглядываясь на потерявшего сознание демона, не думая об улизнувшем ангеле. Ей больше не нужны ни друзья, ни вассалы. Княгиня продолжает путь одна.
Она хочет и она берет. Она идет и она ведет.
Спасибо за науку, ангелы и черти.
Вот только главное они от нее утаили. А вернее, сделали так, чтобы Саграда попалась в тот же силок, что и ее хейлель — в силок под названием «гордыня». Гордыня, перемешанная с памятью о былом — адская смесь. Или райская. Смотря откуда вести отсчет.
Катерина помнит свою прошлую встречу со старцем Время. Тогда он явился ей во сне: Зерван Акарана сидел на вершине горы, а Катя была горой. И ощущала каждую пещеру, каждый уступ. Так ощущают собственное тело, не зная его анатомии, но чувствуя ее. Сейчас Катерина уверена: ей нужно войти в гору, служащую Вечному Времени престолом, и пройти гору насквозь. Так она и делает. Так. И делает.
Щель между камней — словно… щель. Вульва огромной шила-на-гиг. Катерина аж глаза поднимает: не смотрит ли на нее сверху склоненное каменное личико, грубо вытесанное, но не стершееся за сотни, а может, и за тысячи лет? Нет, сверху на Саграду глядят лишь пыльные камни да сухостой. Она входит, держась за ослизлые стены, протискивается в узкий проход, ведущий под уклон, все глубже и глубже внутрь горы.
И когда Катерине кажется, что проход становится шире, а песок под ногами — мягче, что идти гораздо легче, ловушка захлопывается.
Она понимает, что попалась на крючок своей благоприобретенной гордыни, веры в себя и памяти, проклятой памяти, обещавшей: все будет так же, как в прошлый раз, обещавшей — и обманувшей, понимает, летя вниз, вращаясь в гладком черном тоннеле, будто в трубе небывалого аквапарка ужасов — в темной, крутой и бесконечно длинной трубе. То есть это Кате хотелось бы, чтобы тоннель оказался бесконечным: уж очень незавидная участь ждет княгиню ада в конце пути, там, где виднеется крохотное пятнышко света.
Она почти не удивляется, вывалившись из черного зева прямиком на больничную каталку.
— В морг, к бальзамировщику! — командует изрядно осточертевший Катерине Самаэль. К очередному свиданию ангел смерти разоделся в мешковатую форму хирурга, уныло-зеленую, под цвет глаз. Но надо признать: форма ему подходит. Во всех отношениях. Возле Самаэля трется Велиар в ролевом костюме медсестры, похабном донельзя: мини-халатик на пуговках, белые чулки на голенастых мужских ногах и шапочка с крестом над глумливой рожей.
— Доктор сказал, в морг, значит, в морг! — лихо рапортует дух беззакония и со свистом мчит «больную» по коридорам — душным, пыльным, ничуть не напоминающим больничные переходы. Это больше похоже на лабиринт внутри пирамиды, монументальной могилы, возведенной руками человеческими и замаскированной временем под гору.
Катя не пытается спрыгнуть с хлипкого сооружения на колесиках, летящего со скоростью саней для бобслея, все равно сбежать от ангела и демона не получится. А если бы и получилось — от себя не убежишь. Значит, рано или поздно все они сойдутся здесь. Или в еще более отвратительном месте, в еще более отвратительной ситуации.
Хотя куда уж отвратительнее.
— Наконец-то, — встречает их «бальзамировщик» в «морге». Разумеется, это снова Самаэль, только одет он, словно древний египтянин на современном карнавале. — Готовьте покойную к выскабливанию мозга!
— Слушаюсь, господин! — отвешивает шутовской реверанс Белиал и наклоняется над Катериной, собираясь переложить ее обманчиво покорное тело с каталки на стол для аутопсии. Какая неосторожность с его стороны!
Саграда вцепляется в лацканы халатика и что есть силы бьет коленом Агриэлю в пах — и… и ничего. Демон смотрит на нее с жалостью, точно на недоразвитого ребенка, одним движением перебрасывает Катю на металлическую поверхность, ледяную настолько, что прикосновение к ней обжигает. В подземельях пирамиды стоит сырой, всепроникающий холод, дыхание вырывается паром изо рта, по стенам стекают капли и впитываются в многовековые наслоения пыли на полу. Это только радует: по крайней мере, у Катерины есть шанс потерять сознание от переохлаждения самое позднее через полчаса. Но и полчаса — много, чересчур много, потому что Самаэль, не тратя времени даром, уже идет к ней с крючком наподобие вязального в твердой, умелой руке. На остром кончике крюка играют кровавые отблески неизвестно откуда взявшегося пламени.
Хоть бы умереть поскорей, мелькает в Катиной голове малодушная мысль.
Глава 12
Путь по хлебным крошкам
Ты слишком любима, чтобы умереть, поет Кате преисподняя. Твой князь уже познал эту истину, эту пытку, он тоже слишком любим отцом нашим, равнодушным отцом, разочарованным отцом, поэтому Утренняя Звезда не умрет, пока не погаснет небо. И ты, его Пута Саграда, не умрешь, что бы ни твердили откровения и откровенные. Будь свободна от страха смерти. Страхи твои — хлебные крошки, рассыпанные по нижним мирам, дабы указывать верный путь. Обернись быстрее птиц небесных, собери их, пройди ад из края в край — и освободи землю свою, вторят пески пустынь. Тебе не избавиться от страхов, сколько ни тверди им в лицо, что приняла себя целиком, как есть, что простила себе всё, всё. Зря ты закрываешься от них, строишь стены, запираешь двери — это всего лишь меры против чужаков, настоящего врага впускаешь сам. Наступит день и ты откроешь дверь на простой стук, будто зачарованная, впуская врага своего в дом свой и в сердце свое, скрежещут камни, врастая в землю.
В Катиной душе нет трепета перед шепчущей землей и поющими небесами, Катерина уже видела, слышала, осязала такое. Где-то, когда-то. Может быть, во сне. Может быть, в раю. И все, что она когда-либо сказала или сделала, вело ее именно сюда, но не в рай, отнюдь не в рай.
Саграда стонет сквозь окаменелые погребальные бинты, нестерпимо пахнущие смолой, пытается выгнуться, прикусить щеку изнутри… Однако легкое, пустое, иссохшее тело не шелохнется. Только в черепной коробке с писком и скрежетом, наползая друг на друга, потирая панцири колючими лапками, роится саранча. Мертвая, безглазая, без мышц, растворенных едкой солью натрона, без органов, разложенных по канопам с головами сыновей бога солнца,[88] Катерина пытается молиться тому богу, имя которого еще помнит.
Она помнит, как имя его падало на язык вместе с теплыми каплями крови, частило бесконечным «божебожебожебоже», пока железный крючок рвался к мозгу, ломая решетчатую кость. Помнит, как звала и каялась во всех прегрешениях, своих и чужих, признавала вину истинную и выдуманную, соглашалась с любым возведенным поклепом, лишь бы прекратить пытку, хоть на минуту остановить железное копошение, направленное вперед и вверх, туда, где за глазами, давно лопнувшими от прилива крови, полтора килограмма жирного студня хранят ее никому не нужное эго.
Бог упорно делает вид, что не слышит ни зова, ни упреков.
Может, он смущен методами своего суда. Пускай они придуманы мифом — ангелы и демоны воплотили каждую страшилку, дабы не разочаровать тех, кто умер, а значит, имеет право на исполнение посмертной воли и ожиданий. Может, богу надоело оправдываться в том, что творим мы, люди. Может, он иначе представлял себе вселенную и нас, создавая из праха смертную, теплую, жадную до удовольствий и мучений плоть. Может, не бог вселил в наши головы монстра вины, вопящего на всех языках земных: это тебе за то, что ты плохая девочка!
Хорошие девочки получают свою порцию добрых снов еще при жизни, восхищаясь и благоговея перед явью и навью, словно клеймо на себе ставят: я — хорошая. Плохие девочки живут наяву, а во сне смотрят положенные им кошмары, не отличая одно от другого. А очень плохие? Те, для кого вековая сладкая дрема в хрустальном гробу заменена на тяжкие многотысячелетние видения под ступенчатыми небесами пирамид, в разрисованной тьме могильных камер?
Саграда спит и видит сны, не имея права проснуться. Под куполом черепа, точно в пустом соборе, витают неисполненные мольбы и непринятые сожаления. Все казни египетские отныне к Катиным услугам. Она готова пережить и лягушек, и мух, и саранчу, и огненный град, и воду, претворенную в кровь — лишь бы не самое последнее, сломившее фараона. Смерть первенцев. Невозможно переиграть божий гнев на его поле, невозможно. Суди меня, но оставь их, что тебе стоит быть милосердным? Не карай детей за грехи отцов, неправильно это, нечестно, господи. И если ты хочешь меня сломать, то я сломаюсь, я УЖЕ сломалась, мне хватило и краткой боли, прежде чем тело мое, слабое, жалкое, всегда готовое сдаться тело возопило: я умираю, чтобы не дать душе моей обратиться в демона! Моей гордыни не хватит, чтобы принести жертвы, достойные княгини ада.
Фолд. Я пас, господи.
И тьма египетская приходит как блаженство и отдохновение, накрывая Катерину пеленой мягче ангельского крыла.
* * *— Осторожно, осторожно, — шепчет кто-то у Катиного виска. Две пары сильных рук разматывают ее, распаковывают, будто рождественский подарок, мир вокруг пропитан удушливым смолистым запахом, Катя почти слышит, как позванивают игрушки на елке и шуршит, осыпаясь с мертвых ветвей, колючая хвоя.
Катерина с детства любила этот праздник, синий и серебряный дома, в России, алый и золотой в Европе, рождественские базары с кучей бесполезных вещей в каждой лавчонке, с глинтвейном по холодку, с пьяненькими Дедами Морозами и Санта-Клаусами, бродящими по улицам, словно новогодние зомби. Если ей суждено родиться заново, пусть это случится на Рождество.
— Гребаные ангелы, — ворчит кто-то, кажется, женщина. — Сами заповедей не соблюдают, а нам запрещают…
— Ибо сказано: не убий ближнего своего совсем уж без причины, — соглашается знакомый мужской голос.
— Плеть подбери, — деловито советует женский.
— Да уж тут валяться не оставлю! — рычит мужчина.
Мурмур? Витька? — гадает Катерина, боясь открыть глаза. Ей страшно двигаться, страшно дышать, страшно глядеть — вдруг ее глаза зашиты суровой нитью, а легкие по-прежнему лежат в сосуде с головой бога Хапи на крышке?
— Мама, ма-а-ам, — тянет все тот же мужской голос.
Сыночек мой, первенец. Живой. А Плеть так и не вернул, паршивец.
Катя размыкает веки — и вот он, семейный праздник над ее преждевременной могилкой: все в сборе — не только Витька, но и Дэнни, Мурмур, Люцифер… Наама. Родня из ада. Мое кровавое Рождество, устало улыбается Саграда. Я дошла? Скажите мне, я — дошла?
— Нет, — жалея супругу, но приговоренный к правде, качает головой владыка преисподней, бывший ангел. — Нет, еще нет.
— Ну сколько можно? — взрывается Виктор. — Сволочи вы! На ней и так лица нет… — И умолкает, глядя на то, как расширяются от ужаса Катины глаза.
— И это мой брат. Старший, — произносит Денница-младшая таким тоном, будто это неизлечимое заболевание мозга. — Мам, он фигурально. Он фигурально выражающийся… ДЕБИЛ! — Дэнни отвешивает сводному братцу подзатыльник. Витька, насупившись, не сопротивляется — чует свою вину. — Есть у тебя лицо, есть. Даже, э-э-э, посвежевшее такое… Как после обертываний.
Катерина вздыхает, захлебываясь морозным, вкусным воздухом — ничего общего с промозглой духотой в подземельях пирамид:
— Да, обернули меня знатно… Хейлель! — Первый раз она обращается к Люциферу так же, как Велиар. Точно клеймо ставит: я теперь твой бессменный спутник, твой аколит. Пусть всего на три года, но Я. — Ты в курсе, что Велиару не нравится твоя реформация и твоя жена? И что он пытается угробить нас обеих?
— Не угробить, — качает головой Денница-старший. — Если бы он пытался тебя убить… Я бы приревновал. Потому что убить тебя сейчас — самое милосердное, самое доброе деяние. Ангельское. Все, что могут Агриэль с Самаэлем — лично провести положенные пытки, провести их правильно. Подтолкнуть тебя к верным ответам, чтобы дать шанс на победу. Заставить потерять сознание вовремя, чтобы дать твоей душе передышку. Белиал — великий мастер, лучший из адских палачей, а Самаэль — сама смерть во всех ее ипостасях. Я не мог доверить тебя никому — только им.
— Что?! — изумляется Саграда. — Так это было твое поручение? Твое… милосердие?
— Катенька, Катарина, Кэти, — шепчет Люцифер, садясь перед разгневанной супругой на корточки. — Пойми, мы в аду, оба. То, что мы его повелители, означает одно: мы разделяем участь каждой души, угодившей в нижний мир. Ощутить на себе каждую муку, пройти через собственный страх боли, смерти, потери того, что нам дорого — и выжить. Не рассыпаться в пыль, не раствориться в здешней земле, не сгореть без следа. Палач вырвал у тебя ужас, раскаяние, отвращение к себе — но это самая малая плата, которую он взял за свои услуги. Есть и более высокая цена.
— Хочешь, мы заплатим золотом?.. — с отсутствующим видом бормочет Катя, начиная понимать, ЗАЧЕМ она идет через всю преисподнюю. — Моя ненависть к вам — вот она, та самая цена?
Владыка ада кивает.
— Ты выдержала, мама, — произносит Денница-младшая и Катерина слышит в ее голосе слезы. — Мы здесь, а значит, всё еще… — Дэнни прерывисто вздыхает. Когда Витька был маленьким, с таким же коротким вздохом, похожим на всхлип, он успокаивался, наплакавшись.
Саграда обводит взглядом свою семью, стоящую плечом к плечу, словно потрепанная боевая пехота перед превосходящими силами противника. Они всё еще нужны ей. Всё еще. Нужны. И дороги, так дороги, что девять казней египетских перевешивают десятую — потерю их, врученных Катерине судьбой, нечаянных, даренных, бесценных. Катя помнит: рыдая и моля о пощаде, она перенесла все девять кругов мытарств, лишь бы не попасть в десятый, в круг, где теряют самых близких. Чем бы Катерина ни пыталась умилостивить палачей, ЭТОЙ жертвы она им не предлагала.
Или дьявол с ангелом, действуя слаженно, жестоко и четко, не позволили ей проорать, простонать, прохрипеть «берите их, оставьте меня». Не довели до последней грани.
— Так что, нет никакого заговора ангелов и демонов? — с надеждой спрашивает княгиня ада, некоронованная, неопытная.
— Есть, конечно! — смеется Мурмур. — Всегда есть заговор, подковерная интрига, дружба двух против третьего, троих против четвертого, всех против всех… Ад — скучное место, мама Катя. — Саграда едва заметно вздрагивает от столь… выверенного обращения. Мама Катя. Мурмур точно намекает: ты мне мать — и в то же время не совсем. Надо же, каков хитрец! — Вот мы и развлекаемся, как можем. Людьми расплачиваемся, демонами обмениваемся, отдаем себя в заклад на пару вечностей, а после выкупаем. Как будто это что-то меняет. Прости уж нам, дуракам обреченным.