Кстати, что такое зга? Дорога, тропа? Огонь в непроглядной ночи? Острый взблеск стрелы, прилетевшей из сумрака вспышкой боли? Если так, то Катерина тоже не видит ни зги в своей собственной тьме.
И все-таки перед ее внутренним взором яснеет после воспоминания, принадлежащего кому — Агриэль? Абигаэлю? Кэт?.. Катя не знает. Зато теперь она знает, кто такая Саграда. Кого порождения ночи разума лепят из живого, страдающего человеческого сырья. Запирая, задавливая мечты и надежды, желания и тягу, уродуя их под спудом, маринуя во мраке, точно в уксусе с солью и сахаром, покуда те не превратятся во что-то иное, страшной силы и страшной же скрытности.
Вот она, захваченная ими, словно разграбленный пиратами форт, стоит, обмирая, наглядеться на суть свою тайную не может. Величественная, что ни говори, картина — антиграаль с оскверненным содержимым. Плоть от плоти, дух от духа, мрак от мрака падших ангелов, от их искаженной, извращенной, опоганенной красоты. Предназначенный не давать, а забирать, не одаривать, а обкрадывать того, кто найдет сосуд тьмы и прикоснется. Думать о себе новой Катерине невыносимо.
Я ведь только хотела доказать, что чего-то стою, унылой вереницей ползут мысли. Хотела того же, что и все: немного согрешить, немного согреться, немного. Кто выпустил из меня проклятое цунами, смывшее мою жизнь, как рыбацкую деревушку в бескрайний океан? Можно отдать жизнь за то, что тебе нужно, но получить все задаром, когда ты совсем в этом не нуждаешься.
Мореход стоит за Катиной спиной, бесшумный, что собственная тень. Думает Катины мысли, точно серую нить на клубок мотает.
Женщина с колыбели чей-нибудь смертный грех.[49] Ловушка для душ. И совсем недавно эта ловушка распахнула дверцы, выпустив в небеса душу глупца-паладина. То, что казалось предательством, травлей, убийством, на деле стало спасением и освобождением. Отпусти и ты себя, Катя.
— Он прав, мам. — Голос Виктора в беззвездной ночи Гекаты гудит, словно колокол, несущий отпущение грехов. — Не мучайся. Ты справилась.
— Справилась, — кивает Апрель.
— И кто я теперь? — роняет Катерина. — Я та, кем представляюсь?
— Зеркало тебе подать? — улыбается Мореход. — Не нагляделась еще?
А подай, вспыхивает Катя. Где оно, зеркало, ради которого я еще здесь?
И видит их — малышку Эби и малышку Дэнни, нефилимов. Отродья смертной и дьявольской любви стоят, будто почетный караул, простирая в бесконечность зеркальный коридор, по которому к Саграде приближается Мурмур, преображенная и прекрасная.
— Идем со мной, — шепчет голосом волн и ветров, обволакивает соблазном, предлагая, обещая. — Все, что хочешь, Катерина… Все, что хочешь — все будет, все исполнится.
— Да уж исполнилось, — защищается Катя. — Все у меня есть. Уйди.
— Почему же ты несчастлива? — улыбается демон.
— Потому что жадина. — Не смотреть, не слушать. Не хотеть.
— Взгляни, не бойся… — Точно властная рука разворачивает Катерину лицом к тому, от чего отгораживалась всю жизнь. Веки размыкаются сами собой, взгляд фокусируется против воли, зрелище отпечатывается на сетчатке, кажется, навсегда.
Сильная, великолепная, завораживающая. Идеальная. Она, Катя. Свободная для чего угодно: для злодейства и для милосердия, для рабства и для власти, для любого выбора и любой прихоти.
— Это… колдовство. — Катин голос дребезжит и рвется, точно перетянутая струна. Обрывается и падает сердце.
— Конечно, колдовство. Все, что мое — твое. Все, что твое — мое. Мы твои, Геката. А ты — ты наша.
В шепоте Мурмур Катерина слышит море.
— Лясирен? — неуверенно произносит Катя.
— Мы все здесь. Твои зеркала, Саграда. — Взмах в сторону замерших нефилимов. — Уичаана, твой гнев. И… — Мурмур улыбается и протягивает руку к золотому сиянию, исходящему от драконьей громады, — …твой сын, Хорс. А ты…
— …хозяйка нави, — заканчивает за нее Катерина.
Триада старых богинь в полном составе. Хорс и Денница смотрят на мать так, словно видят ее впервые. Без человеческих слабостей и страхов, без жалкой телесной оболочки, порченой огнем и близкой старостью.
— Это не добро и не зло. Это всего лишь равновесие, — выдыхает сердце гор. И земля содрогается под Катиными стопами.
— Да катись ты! — кричит Катерина, сбрасывая морок. — Вон из моей головы! Др-р-рянь!
И видение гаснет, осыпаясь осколками, как разбитое ведьмино зеркало.
Мурмур, Ребекка, Лясирен — кто из них делает так, что мир вокруг трескается еще раз, утекает меж пальцев, точно песок из горсти?
— Не хочешь быть богиней? — цедит демон сквозь зубы. — Так будешь жертвой! — И бьет Катю по щеке, наотмашь — хлесть! — звонко и зло, аж воздух вышибает из легких, вышибает мысли из головы. Катерина падает, изворачиваясь в воздухе, как кошка, стараясь подставить руки, защитить от удара и без того огнем горящее лицо. И с разницей в доли секунд Катины руки и лицо встречаются с зеленой водой сенота.[50] Священный колодец круглый, будто глаз, устремленный в небо. Катино тело иглой вонзается прямо в зрачок, врываясь в Тартар, в царство мертвых, лежащее ниже Аида.
Старый добрый пруд на Каменной плотине принимает Катерину в себя, от котла нганга возвысившись до жертвенника майя, доказывая: все людские вероучения — об одном и том же, сколько имен ни придумывай, сколько святилищ ни создавай. О страхе перед безднами, что вокруг и внутри нас, что всегда полны чудовищ и звезд — и неизвестно, которые опасней. Погружаясь все глубже в темень, Катя чувствует, как сжимается голосовая щель, преддверие трахеи, готовя тело к сухому утоплению — без жидкости в легких, без разжижения крови, без остановки сердца, уставшего гнать по телу кровь пополам с гниловатой водой. Темный купол нганга все выше, отверстие сенота светит фосфором, стремительно уменьшаясь, и Катино сознание плывет, беспомощное и бесполезное здесь, в микрокосме зла.
* * *Когда оно возвращается, Катерины больше нет. Зато есть все, кто какое-то время служил Кате миром, его солнцем, луной, водами и твердью. Видя своих спутников такими, как они есть, Катерина не в силах совладать ни с собой, ни с ними, хлещущими ветром и солью по губам, по глазам — светом и тут же — слепотой. Она просто ждет, ждет их первых и таких важных слов. Судьбоносных.
— Ты должен мне двадцатку! — бросает Денница Уриилу еще до того, как тот нальется плотью, перестанет струиться в дрожащем воздухе, будто отражение ангела в текучей воде.
— Двадцатку чего? — ухмыляется Цапфуэль.
— Двадцатку чего-нибудь, — отмахивается Люцифер. — Говорил я тебе: люди упрямей, чем кажутся. Слабаки вы, ребята.
— МЫ слабаки, — уточняет ангел луны. — Мы.
— Как там рыцарь? — интересуется владыка преисподней.
— Ворчит, — разводит руками Уриил. — Как и они все. Напридумывали себе насчет рая черт-те чего, настоящий им нехорош.
— Привыкнет, — деловито кивает Денница. — Блаженство им подавай. Вечное. С их-то сворами адских псов.
Оба осторожно косятся на Апрель. Обличье экстравагантной молодухи сброшено. Рядом с ангелом и сатаной сидит древняя Ата, свергнутая отцом своим Зевсом с Олимпа, дабы нести разруху в умы и души людей. Сидит и курит вонючую сигару, выпускает клубы дыма, округлив полные губы.
— Матушка Ата, — смиренно интересуется Уриил, — может, избавишь парня от гончих своих?
— Не могу, — качает головой богиня безумия. — Ты же знаешь, малыш, они не мои. Они — его. Сам, сам, всё сам. Не волнуйся, он справится. Пусть и не сразу.
Ангел вздыхает. Катерина представляет себе, как Анджей, выстроив посреди райских кущ собственной крохотный ад, запирается в нем с терзающими его чудовищами и глядит в их углями горящие глаза, глядит неотрывно, изживая застарелые страхи. Стоило жертвовать собой в битве с Уичааной, чтобы и дальше кочевать по всем девяти преисподним Миктлана. Ад затапливает эдемские просторы, потому что ты принес его с собой.
— А Катя как? — тихо спрашивает Уриил у Люцифера.
— Сам видишь, какую свиту набрала. Живьем сожрать готовы Саграду мою.
— Ну предположим, она такая же твоя, как и моя, — посмеивается ангел луны. — Наша она, наша.
— Зато меня она любит.
— Ты красивее.
— Да-а-а, я обольстительный.
— Особенно анфас. О! Так и стой. Вечно. Тебе бы еще плащик на плечо…
— Как у принца в «Золушке»: «Нет, папа. Я обиделся»?
— Папа, вестимо, расстроится.
И ангел с дьяволом смеются — чуть слышно, точно двое воришек, провернувших удачное дельце.
— Вы что творите, хулиганье? — шипит Наама, проскальзывая между ними черной плоской тенью. — По второму кругу искушения пошли? Сколько можно?
— Столько, сколько нужно, — сухо отвечает Уриил.
— Неужто милосердие проснулось, мать обмана? — поднимает бровь Мореход. — Прогулялась с мальчишкой по заповеднику богов и нате?
— Вы что творите, хулиганье? — шипит Наама, проскальзывая между ними черной плоской тенью. — По второму кругу искушения пошли? Сколько можно?
— Столько, сколько нужно, — сухо отвечает Уриил.
— Неужто милосердие проснулось, мать обмана? — поднимает бровь Мореход. — Прогулялась с мальчишкой по заповеднику богов и нате?
— Досталось ему? — сочувственно вопрошает ангел луны.
Наама удрученно вздыхает:
— А с виду такой хороший ребенок был…
— Теперь он не ребенок, а дракон света, — наставительно замечает Люцифер.
— Дракон, дракон, — кривится Наама. — Два крыла, шесть ног, зубы, хвост, чешуя.
Ата хмыкает — насмешливо, порочно… сыто. Сквозь ежесекундно меняющееся лицо богини проступают девичьи черты Апрель.
— Не вздумай! — строго предупреждает мать обмана. — Твои сети он уже прошел. Оставь парнишку его судьбе!
— Хорошо, бабуля, — послушно кивает богиня безумия. — А можно, я ему человеком явлюсь?
— Зачем? — шипит Наама.
— Так… — пожимает плечами Ата. — Для секса.
— Для этого — можно, — великодушно разрешает демон.
— Никак ты их с Катей любовью полюбила? — гладит Нааму по взъерошенной шерсти Уриил. Мать обмана по-кошачьи дергает спиной и выскальзывает из-под ангельской длани.
— Подведем итоги, — сухо объявляет Сабнак, прерывая пустую болтовню ангелов и демонов. — Мытарства души завершены. Искушения использованы — все семь. Каждый из вас… из нас показал себя Саграде, каждый предложил свою цену. Кто победил? — И первым смотрит на Люцифера.
Остальные понимающе улыбаются.
— Нет-нет-нет! — отмахивается владыка преисподней. — Похоть тоже не прокатила. Этой женщине нужна любовь. Мужское плечо, близость, надежность, забота и все такое. Власть, любострастие, наслаждение ее пугают, вы же видели. От их переменчивости Катерина сбегает в вечность, но и вечность ей тяжела. И снова бегство, снова ложь, снова людские бредни про поиск себя… Зеркала ей в помощь, Мурмур ей в поводыри.
— Трус ты, папуля, — замечает Ребекка, выходя на свет из тени, скрадывающей очертания зала. — Не надоело от баб бегать? Мы не такие страшные, как тебе кажется. И никто не вернет тебе Лилит, не надейся. Пора двигаться дальше. Соблазнять и соблазняться. А то что ты за дьявол такой, неискусимый?
— Ты поучи предвечного отца миры создавать, — парирует Денница.
— Я поучу, — вздергивает подбородок Мурмур. — Когда встречу.
Почтенное собранье непочтенно ржет. Чувствуется, это старая, но все еще смешная шутка. Ребекка терпеливо пережидает общее веселье — и достает козырь из рукава:
— И чтобы порадовать присутствующих, я пригласила нашу Саграду СЮДА. Послушать умные речи и узнать о себе много нового. Эй, Кэти, ты здесь?
Катерина замирает, боясь вздохнуть, хоть ей и нечем вздыхать. Она ждет изумления, возмущения, чего угодно, только не безразличия. Но ангелам и демонам, похоже, дела нет до смертных свидетелей, угодивших на адскую кухню. А ведь это она, с липкими испарениями котлов, красными бликами очагов и безостановочным кружением бестелесных теней.
— Здесь так здесь, — коротко кивает Ата. — Значит, настало время отстегнуть поводок. Перестань завидовать, Катя. Перестань. Завидовать.
Богиня безумия поднимается в полный рост, беззвездной ночью встает над миром. И Катерина больше не видит ничего, кроме ночи и… себя. Это уже не зеркальный коридор нефилимов, а зеркальный круг, в котором личины не прячутся друг за другом, словно танцоры, изображающие многорукого бога. Они обступают Катю, показывая себя, предлагаясь бесстыдно и жадно. Вместе с Катериной их семь — столько же, сколько смертных грехов.
Шлюха с Нью-Провиденса, воплощающая уныние.
Ламашту, бездонное обжорство.
Пута дель Дьябло, адская гордыня.
Саграда, неукротимая похоть.
Антихрист, негасимый гнев.
Хозяйка нави, скупость, присущая стражам царства мертвых — впуская всех, они не выпускают никого.
Кате осталось лишь самое человеческое, самое простительное и самое жалкое. Зависть. И Катерина соглашается с тем, что она завистница.
Мы твои, а ты наша, произносят шесть Катиных отражений в зеркалах. Ты согрешила, поддавшись каждому из искушений, впустив их в сердце свое. Которую из нас ты хочешь больше?
Всё это явственно напоминает рынок рабов. Ах, да, на рынок рабов ты и угодила, Катя. Такова суть нганга. Вот только кто кого покупает: ты их или они — тебя?
* * *Саграда приходит в себя после мытарств, будто после болезни. Обессиленная, опустошенная, невесомая. Потерявшая еще один якорь. Не привязанная еще к одной мечте детства.
Выдуманный мир, когда-то сплетенный Катериной из защитных фантазий, ее собственный ловец снов, казалось, постарел и рассохся, точно ива, пущенная на обод оджибвейского амулета. И точно старая ива, он лопался, разрывая паутину, отягощенную давнишними, выдохшимися снами. Как будто стремился сам себя разрушить и освободить надоевшую пленницу. Разочарования, вместо того, чтобы лечь на плечи бременем, выпростались крыльями и — больнобольноболь… — словно сосуды, рвутся стропы, удерживающие в путах сердце-аэростат.
С болью, даже если это хорошая боль, спорить не приходится. Госпожа боль бросает на колени и отчаянных гордецов. Вот и Катя очнулась в позе глубокого смирения — коленопреклоненная, с низко опущенной головой и взглядом, упертым в пол. Что-то мягкое гладило щеку, будто перышком. Перед глазами время от времени мелькала то ли змейка, то ли темная молния, но сознание отказывалось давать объяснения, что это такое. Сознание предпочитало ходить по кругу, придумывая все новые и новые «а если бы».
Никаких «если бы», прекратила пустые метания Катерина. Довольно ходить за каждым, кто позвал. Отстегни поводок, Катя.
Я не Макошь и никогда ею не буду. Я не антихрист, хоть и считаюсь им официально. Я не шлюха, а тем более не Священная Шлюха, хоть и родила сатане ребенка, чтобы ею стать. Я ни два, ни полтора, ни рыба, ни мясо, паршивая комси-комса, правильно меня Велиар называл, еще когда был моим внутренним голосом.
Мельтешение темной змейки перед глазами все отчетливей — и Катерина наконец понимает, что это. Хвост Наамы.
Черная кошка, неподвижная, словно статуя, сидит между Катиными руками и смотрит Кате прямо в лицо, только хвост ходит туда-сюда, точно метроном. Катерине кажется, что поза, которую тело выбрало само — на коленях, голова опущена, кулаки вжаты в камень пола адской кухни — не просто стояние на коленях. Это больше походит на предстояние. Перед кем-то сильным и ужасным, но единственным, кто может исполнить просьбу предстоятеля.
Так и есть. За спиной Наамы в жирном тумане адской кухни маячат ступени трона Исполнителя желаний. А на троне — Абойо. Или Мама Лу — кто их, хозяек Тартара, разберет? Изменчивый лик квартеронки, то темнеющий, то светлеющий, поминутно меняющий цвет радужки, вновь темен и золотоглаз. Абойо с Наамой похожи, мать демонов-шеддим и мать человеческого безумия, даром, что одна кошка, а другая — женщина. Или все-таки?..
Катерина неожиданно понимает, что смотрит на кошку с ожиданием и страхом, предчувствуя недоброе. Предчувствие исходит от зверя волнами, невидимыми и опасными, словно солнечный ветер. Катя растерянно садится на пятки, не сводя с демона глаз. А Наама рваным, неуклюжим движением поднимается на задние лапы, шатко выпрямляется, тянется вверх, растет, как вечерняя тень, расправляя во все стороны длиннющие лапы — нет, уже руки и ноги, пятипалые, хрупкие, человеческие. Будто ветви дерева, пластаются следом за руками кожистые, угловато очерченные крылья, закрывая собою трон, распахиваются шипастым боевым веером, даже на вид устрашающие, крылья доисторической твари, что летала в небесах, не видавших ни одной птицы и не знавших иного звука, кроме голодного воя рептилий.
Наама любуется Катей, словно драгоценной безделушкой, протягивает к Катиной щеке ладонь — страшную, когтистую, с пальцами длиннее людских на фалангу, но мягкую, такую же мягкую, как кошачья шерсть, в которую Катерина столько раз зарывалась лицом, избывая боль и страх. Вот и сейчас она не отдергивается, а лишь закрывает глаза, перебарывая себя.
— Деточка… — шепчет мать демонов, — …не бойся меня, деточка…
Катя не узнает звук, который у нее вырывается. Жалкий, загнанный, точно полузадушенная кошкой крыса. Страшно, страшно стоять в изножье Исполнителя желаний. Страшно снова просить, зная, КАК он извращает, исполняя, просьбы твои.
— Мы придумаем, как его уломать, — подмигивает Наама.
Катерина не может вспомнить, где уже видела это лицо: широкий короткий нос, пухлые губы херувима, раскосые, будто оттянутые к вискам глаза. Кошачья морда, превращенная в женский лик несколькими небрежными штрихами, текучая морда оборотня. Ни человек, ни зверь — древняя тварь из тех, что создатель вычеркнул из списка всего сущего.