То же происходило и с его режиссерскими работами. Какой труд и умение стояли за народными сценами, о которых столько писали и говорили. Конечно, они не главные в спектакле, но их играли начинающие мальчики и девочки, и только от него, постановщика, зависело, чтобы каждый, не имея слов и сценического времени, принес на сцену характер, образ. Режиссерские способности Лужского признавали, но и они терялись в театре, где были Станиславский и Немирович-Данченко. И Лужский, скептичный, умный, нервный, самолюбивый Лужский страдал – от недооцененности, от тщетного ожидания роли-события, которая выдвинет его в заслуженный им ряд. Его фанатическая любовь и преданность театру, слава Богу, оказались выше обиды – он работал много, истово и с пользой. Но все-таки страдал» (С. Гиацинтова. С памятью наедине).
«Жизненность, особая жизненная характерность – вот, по-моему, в чем была главная сила актера Лужского. Я не знаю другого актера, у которого была бы такая „мертвая хватка“ жизни, был бы такой пристально-наблюдательный глаз, такое жадно прислушивавшееся ко всему вокруг ухо. Причем не одним ухом и глазом „хватал“ жизнь Василий Васильевич. У него был острый и живой ум, была всегда беспокойная живая мысль, он умел задумываться над тем, что видел в жизни, во всей широкой жизни, в которую включалось и искусство во всем его многообразии. Не только факты, черты и бытовые особенности бросались ему в глаза; его волновала жизнь человеческого духа во всей глубине и красоте, во всяких противоречиях, во взлетах и падениях. Он не был только бытовиком-натуралистом, он был художником-психологом и художником-мыслителем, очень свежо, самобытно и оригинально оценивавшим и осмысливавшим явления жизни, острый интерес к которой у него не ослабевал, а с годами рос и развивался. Вот почему в его творчестве были не только черты таких жанристов и зарисовщиков, какими были, к примеру сказать, Маковский и Федотов, в нем были и чисто серовские черты мастера большого „психологического портрета“» (В. Качалов. Лужский).
«Из „стариков“ театра первоначально я более всего имел дело с Лужским – личностью столь же оригинальной, как и все основатели МХТ…Обладал он особого рода темпераментом – не только актерским, но и жизненным, заставлявшим его интересоваться всеми сторонами сложного, созданного при его участии театрального организма. Он неизменно в разных качествах входил в административное руководство театром – то в качестве члена дирекции, то заведующего труппой и т. д. В нем неизбежно и незаметно сосредоточивалась вся жизнь театра…Ему до всего было дело, вплоть до мелочей. Очень импозантный с виду, глубоко интеллигентный, он не то что вмешивался в чуждые ему области – он жил ими, и для каждого члена труппы казалось естественной такая его роль в театре. Наоборот, каждый удивился бы, если бы не встретил этого горячего вмешательства Лужского.
Лужский поддерживал тесную связь с московской интеллигенцией. Был он, как и Леонидов, страстным пушкинистом и входил в Пушкинский кружок, состоявший из крупнейших специалистов – помнится, в него входили М. А. Цявловский, И. А. Новиков, Л. П. Гроссман. Их встречи назначались преимущественно в небольшом и уютном, с маленьким садом, домике Лужского, в одном из арбатских переулков. К этим встречам Лужский готовился тщательно, предвкушая их как наивысшее наслаждение. Он любил и ценил литературу, внимательно следил за появлением молодых талантов, и не раз между нами разгорались ожесточенные споры по поводу оценки того или иного нашумевшего произведения. Но встревал он в эти споры открыто, любопытствуя, с характерной для него манерой повторять слова, жестикулируя и как бы отбивая ритм головой. Василий Васильевич охотно открывал молодежи доступ в свой дом, всегда шумный, веселый и сверх меры доброжелательный.
…Был он человеком сложным и в какой-то мере, несмотря на общительность, затаенным. Мне кажется, что это зависело от его актерской судьбы. Один из первых в рядах МХАТ, он, однако, никогда не мог актерски стать вровень со Станиславским, Качаловым, Леонидовым, Москвиным. И если чудесный по ясности и простоте актер Грибунин принимал это неравенство как неизбежность, в Лужском все бунтовало и восставало как против несправедливости судьбы, ибо никто больше него не отдавал театру сил, страсти, энергии.
Он играл много характерных ролей и в творчестве обладал такой же острой наблюдательностью, как и в жизни. Он умел перенести на сцену те или иные особенности, замеченные его зорким и не всегда добрым глазом. В ранний период творчества он доходил порой до чрезмерности в поисках самой неожиданной характерности в походке, интонации, жестикуляции. С годами Лужский смягчал свою игру, но ему приходилось побеждать лично ему принадлежавшую характерность, так или иначе прорывавшуюся через самые изобретательные находки актера. У него были свои сценические шедевры, такие как Андрей в „Трех сестрах“ или в особенности Федор Павлович в „Братьях Карамазовых“. Ему преимущественно удавались люди с двойным дном, люди противоречивых чувств. Но, где-то бесконечно уязвленный, он был предельно честен по отношению к театру и так же предельно честен к себе» (П. Марков. Книга воспоминаний).
ЛУКОМСКИЙ Георгий Крескентьевич
2(14).3.1884 – 25.5.1952Художник и автор многочисленных трудов по истории искусства и архитектуры. Публикации в журналах «Зодчий», «Аполлон», «Старые годы». Книги «Античные театры и традиции в истории эволюции театрального здания» (т. 1, СПб., 1913), «Памятники старинной архитектуры России в типах художественного строительства. Ч. 1: Русская провинция» (2-е изд., Пг., 1916), «История современного русского искусства. 1840–1940» (Лондон, 1945). С 1919 – за границей.
«Недостаточно вдумчивый в своих суждениях, порывистый до легкомыслия, но артист, артист с головы до пят. Не знаю, нужно ли это „но“: было бы вернее сказать „то есть“, – разве может артист быть другим? Он одновременно успевает работать по изучению этрусской живописи в гробницах, писать о русском фарфоре, издавать книги о старом Петербурге и выставлять рисунки, посвященные виллам Палладио. Он сотрудничает во многих лучших европейских художественных журналах, делает доклады, пишет в газетах. В таком непрерывном „кипении“ проходит его жизнь.
Люди, подобные Г. К. Лукомскому, ценны как двигатели искусствознания. Пусть его труды далеки от совершенства, но закваска их – эта бурливая, крепкая, не русская закваска – превосходная.
Лукомский предан искусству по-настоящему. Весь он жилистый, напористый, „прочь с дороги“, сам себе хозяин, всегда в работе, всегда „вперед“ и „еще“ – вот этой закваски так недостает мямлистой русской душе, расплывчатой и слабовольной. И сейчас Лукомский был бы хорошим „бродильным“ началом в нашей художественной и музейной жизни.
Художник-энтузиаст, искусствовед-агитатор, исполненный общественного темперамента, легко загорающийся полемическим пафосом и сочетающий благоговение к старине с живым сочувствием социальному строительству, Лукомский нажил себе немало врагов в эмигрантских кругах как поборник советских реформ. Наряду с тем он заслужил симпатии и признательность иноземных почитателей русского искусства, показав европейской публике лучшие образцы нашей художественной культуры.
В своеобразных акварелях Лукомского – дымчатых, блеклых, технически небрежных и не всегда точных с формальной стороны, но неизменно привлекательных своей лирической мягкостью, особенной какой-то „музыкальностью“ – отразились ценнейшие сокровища старинной архитектуры, то грандиозной и величественной, то интимной и уютной, всегда обаятельной своей древностью, вековой усталостью, благородством форм» (Э. Голлербах. Встречи и впечатления).
ЛУНАЧАРСКИЙ Анатолий Васильевич
11(23).11.1875 – 26.12.1933Критик, публицист, искусствовед, драматург. Публикации в журналах и газетах «Вопросы философии и психологии», «Русская мысль», «Образование», «Вестник жизни», «Правда», «Свобода и жизнь», «Борьба» и др. Пьесы «Королевский брадобрей» (СПб., 1906), «Фауст и город» (Пг., 1918). Сборник пьес и рассказов «Идеи в масках» (М., 1912). Памфлеты «Три кадета» (СПб., 1907), «Пять фарсов для любителей» (СПб., 1907). Литературно-критические и публицистические сочинения «Этюды критические и полемические» (М., 1905), «Театр. Книга о новом театре» (СПб., 1908), «Религия и социализм» (СПб., 1908–1911) и др. Первый нарком просвещения СССР.
«Генеральский сын, лауреат Московского университета, не ахти какой умный, но и далеко не глупый, усердный и доверчивый читатель-книжник („Что ему книжка последняя скажет, то ему на душу сверху и ляжет“), фразистый говорун, „с хорошо привешенным языком“, способный пустить пыль в глаза подобием философствования в эстето-декадентских тонах, Анатолий Васильевич был самою природою предназначен на то, чтобы в университете быть кумиром студенческих сходок. А по университету получить какую-либо гуманитарную приват-доцентуру и в качестве либерального лектора с неопределенно социальным душком сделаться любимцем студентов и студенток первых семестров.
«Генеральский сын, лауреат Московского университета, не ахти какой умный, но и далеко не глупый, усердный и доверчивый читатель-книжник („Что ему книжка последняя скажет, то ему на душу сверху и ляжет“), фразистый говорун, „с хорошо привешенным языком“, способный пустить пыль в глаза подобием философствования в эстето-декадентских тонах, Анатолий Васильевич был самою природою предназначен на то, чтобы в университете быть кумиром студенческих сходок. А по университету получить какую-либо гуманитарную приват-доцентуру и в качестве либерального лектора с неопределенно социальным душком сделаться любимцем студентов и студенток первых семестров.
Царское правительство совершило великую глупость тем, что пустопорожнею ссылкою в Вологду и Тотьму отвлекло Луначарского от его природного назначения, свело его там с революционерами действия и дало, таким образом, ему возможность вообразить самого себя деятельным и ужасно опасным революционером. Полный сим самообольщением, очутился он за границею, в эмиграции, еще не определившимся партийно. Да тогда и партий-то было две с половиной, и различия между ними были еще так зыбки, что на вопрос о разнице между большевиками и меньшевиками часто следовал шутливый ответ:
– Меньшевики – это которых больше, и они с Плехановым, а большевики – которых меньше, и они с Лениным.
В этом подготовительном периоде Луначарский вспоминается мне, по случайной встрече в Виареджио, премилым студентом-идеалистом, скромнейшего образа жизни, сытым более книжкою, чем обедом, и женатым на такой же милой студентке, Анне Александровне Малиновской, сестре известного марксиста Богданова. Никаким большевизмом от него не пахло. Он еще усердно „богоискательствовал“, а в богоискательстве опять-таки колебался, – что ему: „богостроительствовать“ ли с Мережковским или „богоборствовать“ с Горьким и Андреевым? Богоборство, как известно, победило.
…Противник мало-мальски сильный, стоящий на крепком фундаменте солидного знания, твердо и ясно убежденный, бил Луначарского быстро и легко. Плеханов чаще всего просто вышучивал „блаженного Анатолия“: таким прозвищем окрестил он своего ревностного оппонента за наивное политическое прекраснодушие и малоспособность к логической последовательности. Порою играл им, как кот мышью, доводя до абсурда его опрометчиво рогатые силлогизмы, ловя его на грубых ошибках в фактах и демагогических отступлениях от исторической истины, дразня пристрастием к общим местам и к открытию давно открытых Америк.
Луначарский торопливо хватал верхушки знаний, не трудясь смотреть в корень, летел вперед, не оглядываясь на зады. Плеханов острил, что „блаженный муж Анатолий“ в марксизме напоминает дьячка, который жарит наизусть и подряд, и вразбивку по Часослову, но способен срезаться на азах» (А. Амфитеатров. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих).
«Он любил Флоренцию, в нем была жизненность и порыв к искусству, он и сам кое-что писал по нашей части (но по-любительски и легковесно).
Во Флоренции мы превесело вчетвером с ним заседали в разных ресторанчиках „Маренго“ на Via Nationale, распивали кианти, он горячился и ораторствовал – теперь о флорентийской живописи. Пенсне прыгало на его носу, он вдруг обнимал и целовал Анну Александровну (очень был пламенен по этой части), потом опять кричал о Боттичелли. Единственно, чем меня доезжал тогда, – многословием. Глаза соловели у слушателя от усталости, а остановить его нет возможности.
Мы ходили вместе по Флоренции и раз очень весело и смешно сидели на вечерней иллюминации над Арно – на парапете набережной, как-то верхом сидели, хохотали, дамы взвизгивали от фейерверков и забавлялись как хотели» (Б. Зайцев. Мои современники).
«Анатолий Васильевич, как натура художественная, мог вполне бескорыстно увлечься и сказкой, и песней, и драмой, и звонким стишком для детей. Каждый самый неприхотливый живописный этюд, каждое стихотворение, каждую музыкальную пьесу, если они были талантливы, он встречал горячо и взволнованно, с чувством сердечной благодарности к автору. Я видел, как слушал он Блока (когда Александр Александрович читал свою поэму „Возмездие“), как слушал Маяковского, как слушал какого-то неведомого мне драматурга, написавшего историческую драму в стихах: так слушают поэтов лишь поэты. Я любил наблюдать его в такие минуты. Даже в повороте его головы, даже в том, как он вдруг молодел, выпрямлял сутулую спину, нервно вжимал тонкие пальцы в борта пиджака и влюбленно смотрел на читающего, чувствовался артистический склад его личности.
Больше всякого другого искусства – больше живописи, больше музыки, больше поэзии – Луначарский любил театр. В театре он никогда не бывал равнодушен: то умилялся, то негодовал, то неистово радовался и, как бы ни был занят, любой, даже слабый, спектакль досматривал всегда до конца» (К. Чуковский. Современники).
«Луначарский – это захлебывающаяся самовлюбленность. Он тщеславен, как маленький ребенок, не сомневающийся, что он – самое великолепное существо во всем мире и что все в душе убеждены в том же. Поэтому не устает говорить о себе и восхвалять себя, поэтому мелко и злобно мстителен за всякий неблагоприятный отзыв о нем: если кто-нибудь его не хвалит, то, очевидно, что-нибудь имеет против него. Совершенно не чувствует, как бывает часто смешон» (В. Вересаев. Литературные воспоминания).
ЛУРЬЕ Артур-Оскар-Винцент Сергеевич
наст. имя и отчество Наум Израилевич;2(14).5.1892 – 12.10.1966Композитор, музыкальный критик, мемуарист. В 1910-е примыкал к футуристам. Участник представлений в литературном кафе «Привал комедиантов». Автор двух опер на пушкинские сюжеты – «Пир во время чумы» (1935) и «Арап Петра Великого» (1961), двух симфоний (1930, 1939), Литургической сонаты для хора и камерного оркестра (1928), Духовного концерта (1929) и др. С 1922 – за границей.
«Худощавый человек в сверхмодном костюме, уже лысоватый и хлипкий, несмотря на свои 22–23 года. Видно было, что он происходил из очень богатой еврейской семьи.
…Лурье покинул „веру своих отцов“, но он простился с ней не из каких-то меркантильных соображений, например, чтобы попасть в высшее учебное заведение вне еврейской процентной нормы или занять тепленькое местечко в правительственном аппарате, или играть в оркестре Мариинского театра, – о нет! Это все мелко, это соображения и интересы „мещан“! Он был выше этого, он пожелал приобщиться к „духу Европы“, к ее „святая святых“! Только католицизм мог помочь ему в этом!
Он принял имя Артура в честь Артюра Рембо. Другое имя – Оскар он взял в честь Оскара Уайльда и третье Винцент – в честь героя и мученика Искусства Винсента Ван Гога!» (В. Милашевский. Тогда в Петербурге, в Петрограде).
«Я должен был верить на слово… что не кто иной, как он, Артур Винцент Лурье, призван открыть собою новую эру в музыке. Скрябин, Дебюсси, Равель, Прокофьев, Стравинский – уже пройденная ступень. Принципы „свободной“ музыки (не ограниченной тонами и полутонами, а пользующейся четвертями, осьмыми и еще меньшими долями тонов), провозглашенные Кульбиным еще в 1910 году, в творчестве Лурье получали реальное воплощение.
Эта новая музыка требовала как изменений в нотной системе (обозначения четвертей, осьмых тонов и т. п.), так и изготовления нового типа рояля – с двумя этажами струн и с двойной (трехцветной, что ли) клавиатурой. Покамест же, до изобретения усовершенствованного инструмента, особое значение приобретала интерпретация.
И Лурье со страдальческим видом протягивал к клавишам Бехштейна руки, с короткими, до лунок обглоданными ногтями, улыбаясь, как Сарасате, которому подсунули бы трехструнную балалайку.
…Став футуристом из снобизма, Лурье из дендизма не называл себя им. Но он заполнял в рядах будетлян место, бывшее до него пустым…Впрочем, это не мешало ему писать романсы на слова Верлена и Ахматовой, которые вскоре под маркой „Табити“ (название, придуманное Хлебниковым и означающее по-эскимосски „полярная звезда“) выпускал под обложками в стиле „пудренной розы“ его самоотверженный издатель Семичев» (Б. Лившиц. Полутораглазый стрелец).
ЛЬВОВА Надежда Григорьевна
8(20).8.1891 – 24.11(7.12).1913Поэтесса, близкая к символистским кругам, к эгофутуристической группе «Мезонин поэзии». Публикации в журналах «Русская мысль», «Женское дело», «Новая жизнь», альманахах «Жатва», «Мезонин поэзии». Стихотворный сборник «Старая сказка» (с предисловием В. Брюсова, М., 1913; 2-е изд., 1914). Покончила жизнь самоубийством из-за любви к В. Брюсову.
«Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой. Родители ее жили в Серпухове; она училась в Москве на курсах. Стихи ее были очень зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у нее было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка. Она сильно сутулилась и страдала маленьким недостатком речи: в начале слов не выговаривала букву „к“: говорила „‘ак“ вместо „как“, „‘оторый“, „’инжал“.