– Знакомься, – прорычал из-за плеча Шуз. – Это Филип.
– Ха-ха-ха! Хелло, Филип! – очень убедительно сыграла Настя и для пущей убедительности прикоснулась к нему бедром.
Вот так вечер – дипломаты, шпионы, бармены, такое не сравнишь даже с высокогорной эйфорией!
Анастасия, конечно, не представляла, какое она сама внесла возбуждение на этот рутинный сенегальский прием. Присутствие среди протокольных гостей пьяноватой и абсолютно доступной красавицы волновало мужчин и злило дам.
VIII
Михайла Каледин, как обычно после «большого шумства», пребывал в ужаснейшем состоянии. Разогнав всех своих «молодушек», лежал на чердаке один, бородой в потолок. Со стен наплывали дикие хари собственного производства. Здоровенный фонарь херачил с соседней стройки, освещая неуместным светом ошизденевшие предметы быта. В одном из окон торчал хвост не замеченного ранее омерзительного слова, да еще с гнуснейшей дубиной восклицательного знака. Дико шпарили батареи парового отопления. Ненавистная борода увлажнялась невыносимым потом. Встать, прикрыть шторой фонарь, открыть форточку, пустить с воли морозцу не было сил.
Ну почему я не эмигрировал, думал Михайла Каледин. Сил уже нет русского ваньку валять в советском царстве. Сил нет ни на что и на бессилье сил не хватает, спаси меня, Господи, дурака…
Художник-монархист даже не подозревал, что в этот момент он становится эпицентром настоящего театра военных действий.
А между тем несколько часов назад коллегия ГФИ дала генералу Планщину «добро» на проведение операции и закодировала ее двумя заглавными буквами МК, то есть инициалами терзаемого депрессухой художника.
Руководил операцией сам В. К. Планщин из своего оперативного кабинета с видом на рубиновые звезды Кремля. По рации генерал держал связь с несколькими оперативными машинами, в том числе с группой капитана Слязгина, который прикрывал высадку капитана Сканщина. Всего в этом деле было занято восемь машин и сорок человек.
Михайла в астральной тоске ждал чего-то уже знакомого, чего-то подобного эффекту левитации, когда казалось, что тяжелое тело отрывается от лежанки. В этот момент, бывало, звучал беззвучный хорал, и «депрессуха» малость отпускала.
Вместо хорала в ту ночь он услышал перезвон в дверях коровьих колокольчиков, затрубили пастушьи рожки, то есть сработала входная система. Какая сволочь тащится, подумал Ми-хайла, ведь всех уже отучил являться на следующий день. Вот сволочь, стучит, трубит, звонит – ни за что не открою.
Тут полы заскрипели, бухнуло что-то возле трапезного стола, как будто ящик с коньяком поставили, зацокали какие-то бабские каблучки, потом мужской голос проперхнулся:
– Миша, чего же ты дверь-то не закрываешь, когда спишь?
– Не принимаю, господа, катитесь в шерупу, – слабо отозвался Каледин.
Кто-то чиркнул зажигалкой. Огонек прошел вдоль полок, как бы инспектируя всю наставленную там дрянь – самовары, ступки, паровые утюги, граммофон, фотоальманах «Скажи изюм!»… Руки не доходят очистить полки, засасывает утиль…
Послышался металлический женский голос:
– А где здесь тепленький лежит? Хочу тепленького!
В трапезной, за выступом стены, зажглась лампочка. Теперь можно было увидеть плечистую фигуру в дубленке, обозревающую полки. Фарцовщик какой-нибудь, прикидывает стоимость «антиквариата» на валюту.
– Тепленького мужчиночку жалаю. – Из-за выступа появилась девка в пятнистой шубе искусственного меха и в здоровенных сапогах. Среднего роста девка с круглым лицом и выпученными, как солдатские пуговицы, глазами. Ярко-красная блямба рта.
– Смотри, Элка, влюбишься! – предупредил, не оборачиваясь, незнакомец. – Михайла – мужчина видный. Влюбишься по гроб жизни. – Он был как будто заворожен чем-то на полках.
– Кто вы такие, что вам угодно? – простонал художник. – А ну-ка убирайтесь! Стрелять буду!
Стрелять ему было решительно нечем, в отличие от незваного гостя, который при слове «стрелять» немедленно сунул руку в карман.
– Вот он! – Девка прыгнула, будто рысь, склонила над Михайлой Калединым немытые патлы. – Ах ты, моя лапочка бородатая! – Сбросив пошлейшую шубейку с пятнами грязной жизни и оказавшись в преотвратнейшем мини, она хапнула Михайлу за промежность. – Хуишко есть?
К удивлению распростертого художника, затребованный орган дал о себе знать с полной убедительностью.
– Ох, клевый кадр! – восхитилась девка.
– Я, кажется, тут лишний? – Посетитель мужского пола повернулся наконец своим гладко выбритым лицом с отчетливо русским выражением. – Третий лишний, да, ребята? О'кей, я в трапезной пока посижу, альбомчик вот полистаю, а вы пока позанимайтесь сексуальной революцией, а потом и на коньячок наляжем.
Сказано все это было с русской наивной задушевностью.
– Назовись, человече! – завопил тогда Михайла Каледин, пытаясь пробудить свою знаменитую сибирскую мощь. Рука его между тем вела рекогносцировку в слегка подванивающем, но почему-то дико желанном ущелье незнакомки.
– Кончай, Миша! – устыдил его незваный гость. – Вот когда ты ко мне на Северный Кавказ приедешь, я тебя узнаю.
– А, это ты, товарищ, – вспомнил наконец Каледин.
– А за Элку, Миша, не сомневайся. Она из нашего Карачаево-Черкесского актива, проверенный кадр.
– Ну, линяй, кавказец, линяй. – Михайла Каледин взял в ладони Элкино лицо, мягкое, как булка. – Эхма, лада моя, лесавка, ведьмушечка окаянная…
– Уррх, – прорычала активистка перед тем, как погрузиться в деятельное молчание.
IX
Жеребятников, словно огромная хоккейная шайба, вылетел из-под арки дипломатического дома. Такой же огромный, как и он, дежурный милиционер с некоторым опозданием вывалился вслед за ним из сторожевой будки, где едва помещался в своем тулупе и валенках с галошами. Бздык, ахнул мент, значит, правильно предупреждали, что этот элемент – самый подозрительный из гостей. Зря бензин органы не жгут. Ишь летит, будто шизданул что-то у сенегальца!
Шуз подскочил к своим «Жигулям». Что и требовалось доказать – замок замерз, ключ не лезет! Вытащил из кармана прихваченную на приеме бутылку джина «Палата лордов», плеснул на замок немалую толику, ключ влез! Ударим по рубцу! Глухо!
«Фишки», дежурившие неподалеку в своей «Волге», уж никак не ожидали внеурочного бегства объекта с капиталистического выпивона-закусона, и вот, пожалуйста, пролетает мимо, горячий, нажратый… чужой человек! И бутерброд падает маслом вниз, и «Волга», сучка, хоть и с финским движком, а заводится не сразу – пересосала!
Только уж на набережной, разогнавшись на шипованных по наледи и догнав беглеца, вспомнили мусорб: а баба-то где? Что же он бабу-то нарядную из «Тысячи мелочей» сенегальцам оставил? Вот «ходок» наглый какой живет в нашей столице! Наверно, все ж таки еврей этот Жеребец, да и не из наших, видать, жидов, а из древних.
– Голубь, Голубь! – сказал «фишка» в рацию. – Седой внезапно вышел. В настоящий момент едем за ним по Бородинскому мосту.
– В Замоскворечье едет, – сказал «Голубь», то есть сам генерал Планщин. – Смотрите, Ласточки, не потеряйте! У вас все?
– Там женщина осталась, Голубь, – не без заминки сказал оперативник.
– Какая женщина, Ласточки? Почему раньше о женщине не сообщали?
– Он нам голову заморочил со своими бабами, Голубь. Четвертая за день.
– Как выглядит баба, Ласточки? – рявкнул генерал.
– Какая? – спросил агент.
– Вы там не заснули за рулем?
– Мы у светофора стоим,
– Как выглядит баба, которую Седой оставил у Черного?
– Такая типичная, типичная… – забормотал недавний выпускник спецшколы.
– Типичная кто? – заорал генерал в ярости: с какими кадрами приходится работать, решать сложнейшие вопросы! – Типичная блядь, что ли?
– Вот именно, как вы сказали, Голубь! – обрадовался агент.
– Так называйте вещи своими именами! Не в детский сад играем!
Х
– Среди представителей западной молодежи, я уж хочу вас заверить в нижеследующем, весьма сексуальные взаимоотношения осуществляются без предрассудков на повестке дня, – так говорил международный человек Филип закутанной в канадское дубло хмельной и хохочущей Анастасии. Они прогуливались вдоль эспланады на Ленинских, бывших Воробьевых, горах над огнями Москвы, которая и раньше так называлась.
Включаем художественную литературу. Мороз крепчал. Он же щипал, вернее, пощипывал. В глубине экспозиции всякий бывавший здесь найдет ностальгически посвечивающего циферблатами часов истукана МГУ. Стрелки показывали полночь своего любимого 1952 года. До очередного снижения цен оставалось три с половиной месяца.
– Что же вы этим хотите сказать? – спросила Анастасия.
Филип, румяный и серьезный, серое пальто с большим плечами в обтяжку на узкой заднице, вышагивал рядом с ней, руки в карманах. – Я подчеркиваю, что среди многих московских памятных мест вы, Анастасия, что же прятать грехов, будете для меня выдающимся памятным подарком, хотя бы и бабушка надвое сказала.
– Что же вы этим хотите сказать? – спросила Анастасия.
Филип, румяный и серьезный, серое пальто с большим плечами в обтяжку на узкой заднице, вышагивал рядом с ней, руки в карманах. – Я подчеркиваю, что среди многих московских памятных мест вы, Анастасия, что же прятать грехов, будете для меня выдающимся памятным подарком, хотя бы и бабушка надвое сказала.
– Ну и чешете вы, Филип! – восхитилась она. – Где вы учились русскому? Как мне стать вашим памятным подарком, Филип?
– Особа женского рода, Анастасия, это есть равный партнер в сексуальном мероприятии. Вот так уж, собственно говоря, поучают многие ученые у нас на Западе. Для вас это ново?
На смотровой площадке в этот час, как ни странно, было много народу, стояло несколько туристских автобусов.
– Для вас это ново? – повторил Филип свой вопрос.
– Что? – спросила Анастасия. Серьезность молодого посланца Запада ее несколько удивляла.
– Этот вопрос о равном партнерстве?
– А где? – спросила она.
– Простите? – Филип оказался в минутном замешательстве.
– Где вы предлагаете равное партнерство? – спросила она.
В это время подъехал папа Бортковский. Он пилотировал то, что с уважительной серьезностью именовал «легковой автомашиной», иначе говоря, бастарда, собранного им самим из останков «Москвича», «Волги», газика и чешской «Шкоды». От удивления Филип даже произнес одно нерусское слово. Се est un voiture, сказал он, сэ вуатюр. В принципе, он был готов ко всему, но только не к таким экипажам и потому, когда оказался на заднем сиденье рядом со здоровенной плитой альбома, подумал, что это предусмотренная русской конструкцией перегородка для перевозки разнополых пассажиров.
– Вот, забирайте! – Настя хлопнула варежкой по перегородке. – Привет главному редактору! Где вы его увидите? В Париже? В Рио-де-Жанейро?
– В Нью-Йорке. – Филип приподнял предмет, как бы пробуя на вес, будто только лишь вес и был основной проблемой транспортировки предмета в Нью-Йорк. Затем он переместил предмет к ногам и повернулся к Насте. – Я был бы взят чрезвычайной удовлетворительностью, получив вашу ладонь, дорогая Анастасия.
Получив желаемое, он начал пускать в русского партнера свои биотоки. Если наполнить женщину до нужного уровня своими биотоками, она с большей готовностью раскроется вам навстречу.
– Вы чувствуете мою вибрацию, мадам?
– Нет, пока не чувствую.
– Тогда я продолжу. Ученые с большим именем поучают, что, почувствовав вибрацию, вы уже частично находите себя вместе с партнером и уже не озабочены больше местом предстоящего сово-короче-купления, не то это сад, не то уединенный двор…
– Вот теперь чувствую вашу вибрацию, – сказала Анастасия. – Кстати, познакомьтесь – за рулем мой папа.
– Скажите, – тут же включился в разговор Бортковский, – вы знакомы с новыми течениями в европейских профсоюзах?
– Да, – сказал Филип. – Я могу быть промежуточные звеном между новыми советскими профсоюзами и европейски – ми профсоюзами.
– Не разбрасываетесь, Филип? – обеспокоилась Анастасия.
– Нет, – успокоил ее молодой человек. – Все будет сделано в нужное время и в нужное место. Вы можете на меня абсолютно возлагаться.
Оригинальный самоход бойко катил по набережной Москвы – реки. Филип, ведя нужный диалог, успевал еще наблюдать зыбко обозначенные в ночи купола Новодевичьего монастыря, этой примечательной московской достопримечательности. Они приблизились к Бородинскому мосту, по которому всего лишь час назад проскакал Шуз Жеребятников со своей свитой. Постовой мент, перекрыв движение, приблизился к гибриду, дабы проверите данные техосмотра и, при случае, сшибить на бутылку, однако, разглядев за стеклом значительное лицо ветерана, а также боевые награды, нацепленные прямо на пальто, только ухмыльнулся и козырнул.
XI
– Воровка! Воровка! – кричали петухи.
– Держи воровку! – подвывали плакучие ивы.
Михайла Каледин босиком несся по лужам еврейского города Витебска, заклиная воровку, слетевшую с собственного полотна (до-монархического периода), вернуться и вернуть то, что взяла, ненарисованное, натуральное, без чего невозможна современная живопись ни дома, ни за границей. Михайла Каледин проснулся, когда его тряхнули за плечо и сказали в ухо советским голосом:
– Вставайте, товарищ! В ваш дом пробрались воры!
Полы ходуном ходили под казенными сапогами. Непомерные тени искажали действительность. Пучки света пронизывали композицию. Что-то было во всем революционное, присутствующим не хватало только пулеметных лент через плечо для полного сходства. В центре тяжелой монотонной группы фигур дерзко билась, как офомная бабочка, ужасающая дева в розовой драной комбинации. Груди ее бились как бы сами по себе, а на одной из них (на левой) татуированный папильон бился, словно женщина.
– Влобменявслволменявгаазменявподмышку! – вопила девица.
– Гражданин Каледин, вы узнаете эту фажданку? – спросил старшой легионер.
Девица внезапно затихла и обвисла на руках стражи. Бессмысленная улыбка и выпуклые пуговицы глаз освещали ее лицо.
– Узнаю, – сказал Михайла Каледин. – Это моя последняя любовь. Младая дочь Тавриды.
– На нее объявлен всесоюзный розыск, – сказал сыскной. – На вашу дочь Тавриды. Между прочим, разрешите представиться – майор милиции Бушбашин. Хотелось бы иметь вас встамши для заполнения протокола.
– Она невинна, – сказал Михайла и встал с удивительной легкостью.
– Ваша фамилия Дымшиц будет по паспорту? – спросил его майор Бушбашин. – Мы предполагаем, что у вас украдено немало ценных вещей. Гляньте, гражданин Дымшиц, на сообщника воровки. Знаком он вам?
Расступилась стража, и Михайла Каледин, он же по батюшке Миша Дымшиц, увидел своего кореша Шуза Жеребятникова, сидящего в презрительной позе у стола и курящего сигарету Benson amp; Hedges правой своею рукою.
– А Вовку-то Сканщина куда запрятали? – высокомерно спросил Жеребятников того рыцаря революции, что назвался майором. – Я ведь видал, как он с ящиком коньяку вниз корячился. А ты, потрох, – обратился он затем к жилистому волчище с низкоопущенными руками, – ты еще вспомнишь свой болевой приемчик. Ударим по рубцу! Глухо!
Волчище тут же сделал движение к Жеребятникову, но был остановлен патрицианским жестом майора:
– Спокойно, Николай! Субъект сам себя губит!
– Освободите невинных людей! – кротко воззвал тут владелец места действия, вернее, арендатор места действия, ибо оно, как и все вокруг, принадлежало государству рабочих и крестьян. – Освободите дружка моего, исковерканного культом личности, освободите и деву сию, жертву худшей половины рода человеческого!
Тут снова дернулось висящее на черных рукавах розовое тело, и девка загудела, словно нечистый дух:
Ни в березках, ни в осинах
Счастья нет!
На тебе сошелся клином
Белый свет!
XII
Вышеописанных событий никто из основного населения в Москве, разумеется, не заметил, и столица начала свой следующий хмурый день, даже не подозревая, что в окружающем декабрьском пространстве имеются с утра две персоны, испытывающие полное удовлетворение содеянным, то есть наслаждающиеся состоянием, близким к так называемому счастью.
Первой такой персоной, безусловно, являлся генерал Валерьян Кузьмич Планщин, сидящий в чертогах не существующего в природе ГФИ Идеокра, внедривший лупу в глазницу и при помощи оной наслаждающийся захваченной вчера столь блистательным маневром фотографической крамолой.
Второй такой персоной, конечно, был иностранный представитель Филип, улетающий первым классом «Сабены» в свои туманные края. В руке он имел свое шампанское (так это звучит в прямом переводе с его родного языка), а в багаже рядом с экспортными образцами «Союзикрасеврюгатяжпром» зашитую в брезент плиту фотоальбома «Скажи изюм!», или, как он уже переводил на язык Северо-Атлантической Оборонительной Организации, «Say cheese».
Мохнатый
I
А вот и Четверкинд! Здравствуй, Фима! Как ты, однако, вырос, пока мы не виделись. Идем гулять.
Грязи за последние четыре года на Мохнатом прибавилось. Куда же ей деваться? Мостовые и проезжую часть раздолбали еще больше. Поездка на автобусе вдоль Мэдисон-авеню напоминает путешествие в рязанской затоваренной бочкотаре. Из этих ухабов и колдобин продолжают, впрочем, вырастать гиганты рефлектирующего стекла на ногах из нержавеющей стали, вроде вот этого нового «Хайат-отеля». А помнишь, Фима, как в юности-то мы об этом острове мечтали? Наша юность неприс-тойно затянулась, аденоидные недоросли до сорока лет… А помнишь, как пели-то? Обратите внимание на эту грязюку, сударь. Ее уже не отмоешь, нужно скоблить, но никто не скоблит. Грязь на Пятой-авеню напоминает мне грязь в детстве в Куйбышеве, во время эвакуации, только там не было этого запаха гнили, потому что половину нью-йоркского «гарбиджа» там с аппетитом бы сожрали. А помнишь, как пели-то: «Забрались мы на сто второй этаж, там буги-вуги лабает джаз»? Нью-Йорк напоминает человека, который делает себе шикарный хэарду… прости, что? ну, прическу, но задницу никогда не вытирает, срака грязная, это понятно? Город разрушается подонками Третьего мира. Для тебя, может быть, это ново, Макс, но наши эмигранты здесь в темпе становятся расистами. Океан чучмеков захлестывает наш город. Наш, Фима? А чей же? Наш еврейско-славянско-англо-саксонс-кий-в-прошлом-город загрязняют, оскверняют. Вон, посмотри, какой-то дикарь вытащил свое хозяйство и отливает в двух шагах от «Тиффани». Мы в России всегда считали, что западная цивилизация приносит декаданс. Это вздор, она – единственная фортеция здравого смысла. Коммунистический мир – это сюрреализм в чистом виде, а Третий, так называемый, гонит на нас цунами блудливых, сластолюбивых дрочил. Чем темнее народ, тем развратнее.