Почему-то, едва лишь тот с усиками и в тренч-коуте, эдакий траченный молью вариант Роберта Тейлора из «Моста Ватерлоо», переступил порог японского ресторана, где Конский нередко ужинал, едва лишь они встретились взглядами, как стало ясно – оттуда!
Господин Конский? Простите, узнал, не мог удержаться от соблазна… ваш старый поклонник… конечно, я официальный представитель, но у вас, надеюсь… я рад, что нет предубеждений… и там, поверьте у многих нет предубеждений… о, многое изменится, и в недалеком будущем… мощь нашего культурного потенциала… вы как истинный внеполитический артист… Россия, помните, Россия, Лета, Лорелея… кстати, о Максиме Огородникове: с ним, увы, не все так просто… Он вам никогда обо мне не рассказывал? Мы – полубратья…
Перед Конским сидел обаятельный международного склада мужик, похожий на писателя хемингуэевского направления, и разговор при всей его мерзости во время исполнения напоминал небрежное, но мастерское бренчание на пианино, и только когда он ушел, «Семь самураев» наполнились вонючим смрадом, из которого долго потом пришлось бежать, долго и безуспешно отмываться.
Огородников, пока ехал в такси и поднимался в лифте на двадцать четвертый этаж, все время был вздрючен донельзя. Из всего непростого, сказанного Конским, главным образом воткнулась в него «типичная внешность неудачника». Внимательно разглядывал себя во всех попадающихся на пути зеркалах и отражающих поверхностях. Неужели эта банда права? Всегда ведь считалось наоборот. Может быть, в последнее время все опускается вниз? Выше подбородок! Всегда была внешность нападающего в волейболе. Здесь не играют в волейбол, хм, может быть, то, что там считается внешностью удачника, здесь считается внешностью неудачника?
II
Президент издательства «Фараон» Даглас Семигорски знаком был Огородникову еще с 1972-го, а в его последний визит в Америку они даже играли в теннис, то есть с полным основанием могли друг друга называть короткими смашами: Даг, Макс, даг-даг; макс-макс…
– Скажите, Даг, в самом деле у меня внешность неудачника? Мистер Семигорски, облаченный в потертую кордаройную тройку, сидел нога на ногу, с мягкой улыбкой в стиле «корда-рой», то есть вельвет.
– Мы сейчас спросим у Марджи, – сказал он.
Вошла его секретарша, великолепная теннисная американочка Марджи Янг.
– Марджи фактически ведет все дела в лавке, – сказал Семигорски. – Кроме того, она талантливый начинающий фотограф. Марджи, ну а вы, конечно, знаете, кто такой Макс Огородников?
– Еще бы! – сверкнула первоклассная улыбка.
– Как вы считаете, Марджи, – у Макса внешность неудачника?
– Шутите, Даг? От мистера Огородникова за милю несет знаменитостью.
– Слышите, Макс? Немного полегче?
– Спасибо, мисс Янг! Спасибо, если не шутите.
Девушка двигалась по кабинету президента «Фараона» с подкупающей неформальностью. Очевидно, отношения у нее с боссом были – лучше не пожелаешь. Она положила перед Семигорски папку с делами Огородникова и скрылась, еще раз улыбнувшись, на этот раз через плечо.
– Я понимаю, почему у вас возникла эта смешная идея, – продолжал мягко стелить Семигорски. – Однако вы не должны неудачу со «Щепками» распространять на все свое творчество, Макс. Вот, посмотрите. – Он открыл «файл». – Ройалтис за все ваши три предыдущих альбома продолжают поступать, а на «Дрейфующую сушу» пришел запрос из Бразилии. Из Бразилии, Макс!
– Вы сказали, неудача со «Щепками», Даг? – переспросил Огородников. Он понял, что вот сейчас и откроется дверь, которую он долго старался как бы не замечать, прошагивать мимо, хотя давно уже надо было ее открыть.
– Увы, Макс, в Нью-Йорке приходится считаться с мнением такого человека, как Алик Конский. Макс, что с вами? Не говорите мне, пожалуйста, что вы не знаете о том, как Алик Конский торпедировал ваши «Щепки».
Огородников вообще ничего не мог выговорить. Он, видимо, так изменился, что Семигорски вызвал Марджи и попросил принести виски.
– Будьте любезны, Даг, – наконец сказал Максим, – расскажите мне эту милую историю.
Неразведенный «Чивас Ригал» придавал какие-то странно естественные очертания этой нью-йоркской ситуации и рассказу о предательстве.
– Я получил ваш альбом от Брюса Поллака еще года два назад, – рассказывал Семигорски. – Нашим ребятам здесь он понравился, у меня у самого, признаюсь, руки не дошли, но так или иначе, мы сделали Брюсу хороший «офер», кажется, двадцать пять «грэндов», если не ошибаюсь. Ну, в общем, Макс, сейчас все русские снимки, выходящие в больших издательствах, так или иначе попадают на рецензию к Алику Конскому. Альбом без цитаты из Конского просто не имеет шансов на успех. К тому же эта новая, разработанная им «переводческая техника»… Словом, ему послали и «Щепки», но в отношении вас, Макс, это, конечно, было чистой формальностью. Во-первых, у вас и у самого имя на Западе порядочное, а во-вторых, ну, все же знали, что вы друзья, я сам помню, как мы встречались в Москве в 1972 году, какое время было хорошее, меня тогда просто поразило, как вы все друг за друга держитесь.
Теперь, пожалуйста, вообразите мое изумленье, Макс, когда однажды Алик звонит мне в офис и говорит, что «Щепки» – это говно. Я переспрашиваю – говно в каком-нибудь особом смысле, сэр? Я думал, он что-нибудь понесет метафизическое, но он сказал: нет, просто говно, говно во всех смыслах, a piece of shit, больше я ничего не хочу сказать. Ну, и понимаете ли, Макс, это ведь было не только мне сказано, многим другим в городе, и вскоре, я бы сказал, что в течение недели, возникла совершенно другая атмосфера. Даже те люди в «Фараоне», которые одобрили ваш альбом, стали смотреть на него… гм… в лучшем случае скептически…
– Что же? Сами не могут отличить говна от конфетки? – с блестящей холодностью спросил Огородников. Вот так придется, видимо, разговаривать в этом Нью-Йорке – с блестящей холодностью. Горячностью эту мафию не прошибешь, Алька Конский их взял своим подмышечным чесанием, признаком независимости.
Семигорски, клево демонстрируя стиль «кордарой», присел на краешек стола. Хороших снимков нынче так много, Макс, что обществу приходится вырабатывать авторитеты для того, чтобы выработать мнение. Каман, фрэнд, у вас у самого есть теперь шанс стать авторитетом в этом городе. Холодный взгляд будущего авторитета переходит с собеседника на городской пейзаж.
Из офиса президента фотоиздательства «Фараон» открывался классический вид на нижнюю часть Манхэттена. Две глыбы Торгового центра с неопределенной прямоугольной значительностью возносили свое стоэтажие над сборищем глыб поменьше. Декабрьский ранний закат за ними слегка поднимался, и тучи старинный фрегат над ними слегка наклонялся. А ведь и в самом деле, как мечталось в юности об этих берегах! Американцы и не подозревали, сколько у них союзников в сталинской России. Нынче меньше. Нынче просто меньше союзников чего бы то ни было. Слишком много всего. На что же уповать человечеству? На кулинарию. Выживут страны с развитой гастрономией. России и Америке – крышка! А где это я опять насосался? Ах да, секретарша семигорская наливала.
– Я понимаю, Макс, что вас гнетет, – продолжал президент-друг, – но, согласитесь, к этому шло уже несколько лет. Признаюсь, эгоистически я рад: их потеря, наша удача. Я рад, что вы будете среди нас, и, поверьте, вы не останетесь здесь одиноки. Это земля беглецов.
– Вы читали мое интервью, Даг? Где же? – спросил Огородников с блестящей холодностью.
– Оно вчера прошло по телетайпам Ажанс Франс Пресс и перепечатано во многих газетах. Кто этот Амбруаз?
– Обыкновенный предатель.
Между прочим, знаменательный декабрьский денек – обнаружилось сразу два предателя. Вообще-то не так уж много для человека моего возраста. «Чивас Ригал» двенадцатилетней выдержки, хм… Странная идея, сопоставить хронологически…
– А когда это было, Даг? Ну, вот этот звоночек насчет говна?
– В самом конце мая, Макс, да-да, уже после Дня Памяти, это точно… О, Макс, не надо унывать, – в стиле «кордарой» мягко сострадал Даг Семигорски. – Ведь кроме плохих новостей у меня для вас есть и хорошие. Не возражаете?
– Принимаем, – сказал Огородников. – Выкладывайте.
– Давайте отправимся вместе в Сохо, о'кей? Наш общий друг Брюс Поллак открывает там сегодня новую галерею. Он ждет нас с вами и припас хорошие новости. А после чуть-чуть встряхнемся, вспомним Москву семьдесят второго года. Принято? Сплендид! Марджи, будьте любезны, соединитесь с Фокс-хилл и оставьте мессидж для миссис Семигорски, что мы с мистером Огородниковым едем в галерею Поллака и были бы рады, если бы она к нам присоединилась. А кстати, Марджи, может быть, и вы к нам присоединитесь? Украсите общество?
Марджи Янг включила улыбку на полный накал.
Марджи Янг включила улыбку на полный накал.
– Великолепная идея, Даг! С удовольствием!
Вот это по-товарищески, подумал Огородников. В честь Москвы семьдесят второго года. Я ему меховую шапку подарил, а он мне отвечает секретаршей.
III
Нынче веселей местечка в Нью-Йорке, пожалуй, не найдешь, чем Сохо, – написал автор и подумал в этом месте о щедрости и толерантности русского языка. Возьмите словечко «пожалуй» и ставьте по собственному желанию перед любым словом вышеприведенной фразы или после любого. Пожалуй, нынче… Нынче, пожалуй… А извивы нашего сослагательного наклонения! В мире вряд ли найдется птица, которая долетит до середины! Поистине, к знаменитому своему акрониму ВМПС (великий, могучий, правдивый, свободный) русский может в скобках прибавить ЩТ, то есть щедрый и толерантный. Диву даешься, как может этот веселый, расхлябанный, бродячий (ВРБ) язык сочетаться со свирепой властью, которая даже фотографию гнет на свой манер, не дает даже выпустить независимый от нее фотоальбомчик, превращая таким образом наше повествование из камерной повести в подобие шпионского романа.
Итак, в Сохо! Мрачнейшие улицы, почерневшие от бесчисленных пожаров фасады домов. Железные лестницы на этих фасадах, призванные спасать обитателей от огня, явно никого никогда не спасали, но зато создали отличное ощущение ловушки. Они соседствуют с облупившимися колоннами стиля «пришей кобыле хвост», вкус скоробогачей Восьмидесятых годов прошлого века. Добавьте к этой картине переполненные мусорные баки, разрытые улицы, вонь.
Теперь осветим, как говорят в СССР, «все это хозяйство» блудливой улыбкой богемы, переселяющейся сюда, в эти самые бывшие складские «лофты», быстро вздуем цены на эти еще вчера бросовые пещеры, откроем там новые галереи и кафе, нашарашим полдюжины статей в «Вилледж войс», и тогда можно будет здесь по вечерам увидеть качающиеся на ухабах «Роллс-Ройсы», и телефонированные лимузины, и бледных девушек с ярчайшими ртами и мелкими кудряшками а-ля «Серебряный век», и далее everybody who's somebody, то есть непростую публику.
Пока искали нужный дом, несколько раз спрашивали дорогу у прохожих и всякий раз получали ответ с сильнейшим русским акцентом. Огородникову однажды даже показалось, что один ленинградец знакомый ответил. Выглянул с заднего сиденья лимузина, где полный холодного достоинства беседовал с мисс Янг, – и впрямь: Сашка Панков со своей большой глупой собакой, с которой он, казалось, еще вчера прогуливался по Литейному.
Вот наконец увидели электрическую вывеску из лампочек на старинный манер: BRUCE POLLACK ART GALLERY, NEW YORK, PARIS, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. Разбитое стекло парадной двери было частично прикрыто фанерой с надписями на трех языках «добро пожаловать!». Какая-то густая жижа вытекала из торчащего хвостика канализационной трубы на так называемый тротуар, которому не хватало, пожалуй, только пары миргородских свиней.
Внутри гостей встречало порто-риканское чучело в белом парике, чулках и перчатках. Оно хрипело watch your step, что звучало, как напутствие «ночью в степь».
Дом, недавно купленный конторой Поллака для осуществления каких-то наполеоновских художественных идей и, в частности, для монополизации русского искусства, был огромен и уродлив. Не все еще «лофты» были пущены в ход, но из поднимающегося в открытой шахте дребезжащего асансора на трех, по крайней мере, этажах можно было видеть вполне непринужденную художественную жизнь: бледные личики все с теми же кудряшками и красными губками, разномастные и разнокалиберные бороды, подсвеченные картины и скульптуры, цыганка с гитарой, кружок денди в белых галстуках и проходящего мимо голого человека с полугаллоном дешевой водки в руке; из-под волосатого брюха торчала пиписка.
Между тем кабинет Поллака был уже завершенным шедевром делового стиля, уютным, полным хороших запахов кофе и сигар и украшенным к тому же огромным старинным глобусом доколумбовской эпохи, на котором Америка еще не значилась. Ну, вот и хорошие новости. У Брюса их ждал молодой международный Филип.
– Удачно съездили? – спросил Огородников.
– До исключительности удачно, – ответил Филип и улыбнулся.
Что-то человеческое в улыбке появилось, оживает манекен. Рыжий Брюс Поллак жарко потер ладони. Шампанского, господа! За нашу удачу! В углу на круглом столе под сильной нацеленной лампой лежала плита альбома «Скажи изюм!». Терри-фик! – воскликнула Марджори Янг. Ремаркабл, ремаркабл! – подработал Даглас Семигорски. Три восклицания прозвучали, как фраза из джазового трио. Все повернулись к Огородникову – теперь было его соло. Он вытянул вперед обе руки и исполнил то, что всеми ожидалось. Горю желанием увидеть свое детище! Так и сказал – чайльдище! Все зааплодировали. У него есть чувство юмора. Далеко не всем русским оно присуще, но Макс Огородников – счастливое исключение. Насчет юмора, может быть, они и правы, подумал Огородников, но вот все остальное в явном упадке. «Изюм» в Нью-Йорке, в безопасности, на грани роскошного издания – казалось бы, прыгать надо до потолка, а меня это как будто «не колышет», как будто все в порядке вещей. Утрачиваю естественность, в говенном снобизме суждено, видимо, влачить остаток дней. И все-таки мы выпустим наш альбом в Москве, потребуем у «фишки» обратно права на наши души! Мы тебе, Целковый, покажем «второе по важности искусство»! Нашлись тоже! Разложили искусство, как рыбу на базаре, по важности для них, не для всех, а для своей только гоп-компании.
– Большое дело вы сделали, Филип. Спасибо от всех русских фотографов! – воскликнул Огородников.
– Я рад оказать русскому искусству эту… – чуть запнулся, чтобы не сказать «медвежью», – эту большую услугу! – воскликнул Филип. Продемонстрировано было, что ни Запад, ни Восток не чужды патетике. Все стояли с шампанским в руках.
– «Фараон» может хоть завтра начать рекламную кампанию, – сказал Семигорски. Брюс снова сильно потер ладони. – Джентльмены, нет лучшего места, чтобы представить этот уникальный фотоальбом публике, чем галерея «Москва – Париж – Санкт-Петербург»! Давайте наметим дату вернисажа.
– Боюсь, что с этим придется подождать, – сказал тут Огородников. – Джентльмены, вам еще придется подождать нашего сигнала.
– Вашего сигнала, Макс? – осторожно переспросил Поллак. – Откуда?
– Естественно, из Москвы. Мы еще там попробуем прорваться через ленинские штаны.
Все присутствующие переглянулись.
– Не говорите мне, пожалуйста, что собираетесь вернуться в Москву, – сказал Семигорски.
– Скажу. Именно это я и собираюсь сделать. Возникла пауза.
За дверью нарастал шум толпы: там уже вовсю шел прием «с вином и сыром», как говорят в Америке, то есть по дешевке.
– Дело в том, Макс, – очень задушевно сказал Филип, – что по имеющимся сведениям вас в Москве не ждет ничего хорошего.
– Откуда эти сведения? – спросил Огородников. Все улыбнулись, и Филип откланялся.
С его уходом какая-то воцарилась неуклюжесть, неловкость, как будто говорить больше было не о чем. Брюс Поллак снова сильно потер ладони. Огородников дернулся. Вы не могли бы, Брюс, воздержаться от этих движений, а то уже пахнет жженой кожей. Поллак обиженно поднял подбородок. А вот это бестактность, сэр. Боюсь, что попахивает тут русской бесцеремонностью. Приоткрылась дверь, и какой-то служащий сказал, что в соседней комнате ждут журналисты. Осталось только обескураженно развести руками. Что ж, придется идти к журналистам с обескураженными руками. Итак, договорились, господа, сказал Огородников, об альбоме пока ни слова.
– Do nothing till you hear from me… – с полностью неуместной игривостью пропел он строчку известного блюза и попросил Поллака на минуту задержаться. – Скажите, Брюс, что это за игры разыгрываются вокруг меня? Я к вам сейчас обращаюсь как к своему адвокату.
Рыжий и кудрявый при этом вопросе быстро, наподобие Ленина в Смольном, пробежался по своему кабинету и, конечно, не удержался опять от растирания ладоней.
– Мне не все еще ясно, Макс. Амбруаз Жигалевич, как вы, конечно, поняли, не имеет никакого отношения к «Фотоодиссее», но он работает фрилансом в AFP и UPI. Ясно, что кто-то хотел вас подтолкнуть к принятию решения. Надеюсь, вы понимаете, что не я. Дорогой Макс, я профессионал, и для меня интересы моих клиентов превыше всего. Профессиональный адвокат никогда ничего не решает за своего клиента. Помимо этого, чисто по-человечески я считаю это полным свинством. Всякая попытка со стороны изменить судьбу индивидуума – это свинство. Кроме того, позвольте добавить, дорогой Макс, что за годы нашего сотрудничества у меня появились к вам дружеские чувства, а это, может быть, самое важное.
Я сразу понял, что это фальшивка, когда прочел интервью. Не ваш лексикон, совершенно не свойственная вам определенность. На кого же работал Жигалевич? В современном мире в таких случаях чаще всего приходится разводить руками…