– Ты лучше не ищи Огородникова, Володя, – посоветовал Раскладушкин. – Не участвуй в дурном деле.
Серная пробка под давлением свежего воздуха вылетает из левого уха даже без вмешательства музыкального пальца. Да ведь риск же огромный, Вадим! Из «желез» же вылечу! Больше того – из партии же почистят!
– Зато не попадешь в злодеи, Володя!
От хороших этих слов зазвенели ушные мембраны, как в пионерском детстве! Гарантируешь, Вадик? Ручаешься? – Приехали, Вова! Пока и будь здоров!
III
Утро следующего дня оказалось кристально прозрачным и свежим. За ночь как-то сбалансировалось атмосферное давление, так что можно было, по мнению Раскладушкина, исключить большое число негативных сосудистых реакций, что ведут нередко к принятию дурацких партийных и правительственных решений.
Вадим ехал на велосипеде к Миусской площади и, чтобы скоротать время, читал вслух кое-что из молодых стихов Пастернака. «Пью горечь тубероз, небес осенних горечь»… «под ней проталины чернеют, и ветер криками изрыт, и чем случайней, тем вернее»… «я рос, меня, как Ганимеда, несли ненастья, сны несли»… А ведь неплохо, думал Раскладушкин, не так уж далеко от того, что именуется истиной.
В Союзе фотографов в этот час начался закрытый секретариат, который должен был подвести итог борьбе боевого отряда «объективов партии» за сплоченность своих рядов перед лицом очередной провокационной попытки спецслужб Запада. «Изюмовская» кампания всех уже основательно измочалила. Творческие показатели за истекший период значительно снизились. Ну, вот сегодня подведем итоги, и – в заслуженные, очень даже заслуженные загранкомандировки!
Нужно было вынести резолюцию, одобряющую арест «железами» ГФИ псевдофотографов Жеребятникова и Ури. Затем предполагалось одобрение текста статьи «Чужой» – о предательстве Огородникова. В тексте высказывалось пожелание общественности СФ СССР о привлечении предателя к уголовной ответственности. Далее ожидалось условное исключение из союза всех «изюмовцев», как подавших заявления о самовыходе, так и колеблющихся. Из союза, как и из Партии, самому выйти нельзя, как нельзя одной отдельно взятой личности возвыситься над народом! Условный срок – один год. За это время здоровые элементы одумаются, гнилье – будет отсечено!
На секретариат приехал сам великий старец Блужжаежжин. В последнее время Клезмецов и Блужжаежжин очень сблизились. Поговаривали, что старец в лице Фотия готовит себе замену на посту генерального.
Едва расселись все вокруг стола, «милея друг ко другу людскою лаской», как отворилась дверь, и секретарша Ниночка, тараща глаза в исключительной значительности, сказала, что Фо-гия Фекловича спрашивает «тут один товарищ». Клезмецов ахнул, пёхнул, бухнул пухлым. Вы что не понимаете, Нина Сергеевна, что здесь происходит? Скажите, что меня нет! Ниночка хрустнула худенькими хрящиками. Нет, лгать не могу! В следующий момент она была деликатно, за талию, отстранена, и в кабинет вошел светлоглазый молодой человек.
– Лгать дурно! – сказал он с дружелюбной улыбкой и поклонился по-светски. – Я – Вадим Раскладушкин. Разрешите поприсутствовать?
Участники секретариата, ошеломленные, смотрели на незваного гостя. Он явно был лучше татарина. Все секретарские рожи будто поплыли в едином магнитном движении лицевых мышц, обращаясь в одно коллективно улыбающееся лицо. Как это здорово и неожиданно в своей простоте! Великолепно сказано, товарищ Раскладушкин! Лгать – это… как?
– Дурно, – подсказал Раскладушкин, уже усевшийся между Клезмецовым и Блужжаежжиным и поглаживающий старцево трясущееся коленце в сукне Первой Конной. – Кроме того, врать бессмысленно, потому что все известно.
– Браво! – шамкнул Блужжаежжин. – Я всегда об этом догадывался, милостивые государи, то есть товарищи!
Тут вдруг застенчиво заалел порученец Куненко. Отчего же не «милостивые государи», судари мои? Что ж нам от культурного наследия нашего отказываться, что ли! Все согласились с ним, даже такие товарищи, как Фарков и Фаднюк, на которых пробы негде было ставить. Блужжаежжин же, подняв ровесника Первого съезда РСДРП, то есть свой указательный палец, взялся поучать присутствующих, говоря, что даже такие кремлевские тайны, как шоколадные бонбоны и полусладкий «Киндзмареули», известны там, где надо, и потому Его высокоблагородие господин Раскладушкин совершенно правильно заметил – врать бессмысленно!
– Об этом позже, – сказал Вадим. – Пока что нужно ликвидировать всю эту мерзость, которую вы, товарищи – нет-нет, именно «товарищи», мне так проще, – заготовили против честных фотографов.
Все взволнованно загудели. Конечно же, и чем скорее, тем лучше! Всю эту гадость – в корзину! Корзину – в печку! Пепел – в коробку! Коробку – хоть в стенку крепостную, хоть в мировой океан! Ниночка, Симочка и Алевтина Макаровна не заставили себя дважды упрашивать, быстро собрали все подготовленное, включая и спонтанные «реплики из зала». Вскоре стол очистился, и все участники секретариата навалились на него сторону Вадима Раскладушкина. Какие еще будут предложения?
– Закажите сюда обед, – сказал юноша.
И все пришли в окончательный восторг. Если бы все проблемы решались в этом ключе!
Вадим дождался закусок и графинчиков, чокнулся с растрепанным, потным и как бы слегка бесшабашным Фотиком, сделал себе бутерброд, подцепил огурчик и откланялся: есть еще дела в городе.
IV
В ГФИ тем временем шел допрос арестованного гражданина Школы-Университета-Завода Артемьевича Жеребятникова. Допрос проходил в соответствии с современными установками, то есть при отсутствии унижения человеческого достоинства. В прежние времена из-под каждого ногтя негодяя торчало бы уже по иголке!
Стоял стул. На нем сидел мощага Жеребятников. Вокруг прогуливались генерал-майор Планщин, майоры Плюбышев и Крость. Протокол вел капитан Слязгин, заменивший капитана Сканщина. Последнему, вероятно, придется пройти курс соответствующего лечения, чтобы вернуться к созидательному труду.
Плюбышев и Крость одновременно заглядывали в надменное лицо пожилого хулигана. Сознавайтесь, Жеребятников, брали деньги у иностранца по имени Лерой? Жеребятников от напряжения часто мигал, будто глаза засорил. Был грех, сознавался он. В каком размере? – из-за спины надавливал генерал. Сто тысяч получил, а мог бы и больше. В какой валюте? В монгольских тугриках, гражданин генерал. Следователи менялись местами, генерал выходил на фронтовую позицию, жег взглядом. А вот издеваться над собою мы вам не позволим! Эх, мотал головой писчий Слязгин, дали бы мне один на один поговорить с Шузом Артемьевичем! Брось, Коля, увещевал его подследственный, посмотри на себя и посмотри на меня. Ничего хорошего от нашего интима тебя не ждет. Молчать, гражданин Жеребятников!
В кабинет тут вошел Вадим Раскладушкин с двумя бутылками массандровского шампанского. В движениях сквозило немало доброго комизма. Все присутствующие, конечно, ахнули. Чекисты, конечно, ахнули про себя: тренировка помогла не ахнуть вслух, не выдать эмоций. Их жертва, человек мужского пола Жеребятников, ахнул громко. Вадька, да как ты сюда попал? – Через седьмой подъезд, – исчерпывающе пояснил гость. Генерал схватился за телефонную трубку. Ох, сейчас разъярюсь! Он чувствовал, что только лишь служебная ярость еще может спасти его от обаяния вошедшей персоны, да и то под вопросом. Пропускать в следственный блок посторонних? За такое разгильдяйство головы надо снимать! Третьего дня баба какая-то забрела по ошибке вместо «Детского мира», в прошлом году шапки меховые из приемной председателя потырили… Хорошо, если свои ребята, а если НТС пробрался? Вы, так-вас-разтак-четырехэтажным, на проходной. Кого это вы пропустили? Вадима Раскладушкина, был ответ. Под расстрел захотели? Кто ему пропуск подписал, ррры? Не валяйте дурака, товарищ генерал, сказали с вахты. Какой еще пропуск? Без всякого пропуска пропустили голубоглазого. Товарищ ведь пришел, чтобы… погодите, я записал, вот… чтобы «развеять недоразумения и предрассудки, мешающие нормальной жизни общества». Генерал, потрясенный, положил трубку. А шампанское-то зачем? – мягко спросил он Раскладушкина.
– Отметить освобождение Шуза, – пояснил Вадим и попросил принести стаканы.
Пришел Вова Сканщин со стаканами на всех. Оказывается, выбыл из больницы по собственному желанию. Освобождай столик, Жопа-Новый-Год, дружески сказал он Кольке Слязгину. Вдвоем они смахнули в корзину следственный хлам, расставили стаканы. Раскладушкин комично мучился с пробкой. Наконец – бум. Ура! Генерал, пока пьянка не началась, попросил телефонистку соединить его с Таллином. А они как раз на вас выходят, Валерьян Кузьмич. Вот, пожалуйста, цветущая Эстония, равная среди равных, полковник Сыыро Колбасе. Товарисса Ури Юри освобозаэсса са оссусвием сосава прессупления. Правильное решение, Колбасе! Чем сейчас заняты? Пи-и-ем, товарис генерал! Мы – тоже!
Стаканы с пузырящейся влагой взлетели в радостном бессловесном тосте. Эх, хорошо, то ли думал, то ли говорил генерал. Вовремя пришел Вадим Раскладушкин. Ведь экая гадость готовилась, уму непостижимо! Не хватало мне только этого к моему прошлому. Один лишь только ведь Северный Кавказ вспомнишь, и мочи нет. Вот уж не думал, что шампанское так от этого помогает.
V
Раскладушкин хотел с ходу проскочить на своем велике под арку Спасской башни, да не тут-то было. Пара огромных ментов обратала его за милую душу. Сегодня Кремль закрыт как для москвичей, так и для гостей столицы, а за попытку на велосипеде вообще схлопочешь. Ты кто таков?
– Да бросьте, ребята, в самом деле, – смеялся Вадим, будто от щекотки, в милицейских лапах. – Я ведь тут не по пустякам, на заседание Политбюро иду, а зовут меня Вадим Раскладушкин.
Менты тут же отпустили его и взяли под козырек. Добро пожаловать, Вадим, в историческую твердыню марксизма-ленинизма! В закрытом секторе Кремля, куда не ступала нога человека, с террасы, на которой стоят настоящие, а не туристические, гипсовые, Царь-пушка и Царь-колокол, четыре спецсолдата с недоумением смотрели на ведущего свой велосипед по торцовой мостовой Вадима Раскладушкина. Их инструкция гласила, что любое лицо, появившееся здесь без соответствующих предупреждений, должно быть немедленно застрелено. Практически данная инструкция, конечно, была пустым звуком, потому что через электронный блок даже птица не могла пролететь без соответствующих многоступенчатых распоряжений, однако вот ведь, оказывается, не зря инструкция-то писалась: гуляет себе паренек с великом, и гуляет прямо по направлению к «святая святых», к секретнейшему из секретных теремов, где как раз в данный момент заседает наша мудрость. Что делать? Не убивать же такого симпатичного?
– Привет, ребята, – сказал Раскладушкин. – Загораете? Пушки в сторону, мальчики, я иду на заседание Политбюро. Там сегодня решается судьба моих товарищей.
Дальнейшая инструкция уже касалась подразделения охраны сессий Политбюро. Спецсолдаты этого подразделения должны были немедленно уничтожить охрану здания в случае малейшего нарушения распорядка. Те в свою очередь подлежали уничтожению силами личной охраны Генерального, состоящей из трех независимых групп, следящих друг за другом. Каждая отдельная подлежала уничтожению двумя другими в случае каких-либо неточностей. К этой системе, разумеется, следует прибавить несколько электронных блоков, предотвращавших малейшие поползновения.
Вадим Раскладушкин на каждом посту убедительно объяснял цель своего прихода и продвигался все глубже. Наконец он оказался в последнем, широком и светлом, коридоре, ведущем прямо к заветным дверям. Четыре последних спецчеловека вышли из стен с короткими бронебойными автоматами израильского производства, готовясь прихлопнуть его, как муху. Впрочем, он и им объяснил цель визита.
Тут появилась самая уж распоследняя надёжа, начальник личной охраны Генерального секретаря генерал-полковник Степанов, хромал, задыхался, с нечищеным пистолетом за пазухой. Что здесь происходит? Почему электроника провалилась? Эх, наверняка ЦРУ наслало на нас свой самолет-невидимку. Не дожить мне до пенсии. Отборные спецмолодцы, однако, улыбались: нет базы для паники, товарищ генерал-полковник, тут просто Вадим Раскладушкин на Политбюро идет, у него причина очень уважительная…
…Никогда эта дверь прежде не скрипела, а тут чуть пискнула. Члены Политбюро, кандидаты в члены, секретари и помощники, всего народу примерно полста, разом к дверям тут обернулись. Вошел скромный и милейший, одетый в стиле «ретро» – кардиган в оксфордскую клетку, брюки-гольф. Сел в углу, сделал жест – продолжайте, продолжайте, товарищи!
Брежнев смотрел на него с опаской. Хоть и был незваный гость явно лучше татарина, а все-таки походил на иностранца, а этой братии генсек никогда не понимал и смущался. Товарищ у нас тут по какому вопросу, скосил Брежнев глазное яблоко в сторону помощников. Те, потрясенные, молчали. Брежнев похолодел: мама родная, неужто по всей повестке?
– Не волнуйтесь, Леонид Ильич, я только лишь по вопросу «Скажи изюм!», – сказал Вадим Раскладушкин.
Генсек величаво зачмокал. Изюм? Что там у нас с изюмом? На удивление всему составу Политбюро, даже в этот ошеломляющий момент вождь притворился неплохо. Если бы знали товарищи, с каким трудом это ему давалось! Внутренне он трепыхался, тонул, выныривал и снова тонул. Неужели не обмануть Вадима? Хрущева обманул. Дубчека обманул. Картера поцелуем усыпил, даже Андропова ведь в конечном счете запутал… Какой-такой узум, что-то не припомню…
– Не нужно врать, Леонид Ильич, – сказал Раскладушкин и подошел вплотную к главному столу государства. По композиции это напомнило присутствующим захват кабинета министров в октябре 1917 года, но в отличие от Антонова-Овсеенко нынешний визитер был вооружен не «маузером», а улыбкой.
Брежнев застонал. Внутренняя борьба корежила черты его лица. Зрелище было – врагу не пожелаешь! Да ведь дело-то идеологическое, товарищ Раскладушкин, стонал генсек. Не может партия пойти на компромисс в идеологическом вопросе. Войдите в наше положение. Ведь счастья человечеству хотим…
– А от жестокостей нужно воздерживаться. – Вадим Раскладушкин стал обходить огромный стол, мягкими прикосновениями ободряя присутствующих к воздержанию. Затем он остановился возле секретаря ЦК товарища Тяжелых, заглянул тому в глаза и добавил: – Это ко всем относится.
По большевикам прошло рыданье. Раскрыта была самая крайняя тайна партии – истинная власть. Ведь именно товарищ Тяжелых с его старушечьим мордальончиком, а вовсе не генсеки Маленков, Хрущев, Брежнев и Андропов, произносил магическую фразу «есть мнение» в послесталинском ЦК.
– Есть мнение, – заговорил товарищ Тяжелых под взглядом Вадима Раскладушкина. – Закрыть дело фотоальбома «Скажи изюм!». Поставить перед очередной сессией Верховного Совета вопрос об отделении искусства от государства. Пока все.
Брежнев, как всегда, на полсекунды опередил Андропова. Я за! Генерал-полковник Степанов вкатил в залу тележку с фруктовым мороженым. Как всегда, при зрелище поднятых рук у старика навернулась слеза умиления.
VI
Славянская чувствительность – неисправимая штука, сказал кто-то, склонный к обобщениям. И он прав, думал Огородников, стоя на пороге часовни Святого Николая, бывшего склада Общества Содействия Армии, Авиации и Флоту, что на станции Фрезеровщики Киевской ж. д. Славянская чувствительность неискоренима, особенно если к ней примешивается североевропейский позитив или еще что-нибудь, впрочем, любое…
Замок упал сам по себе, и ржавая дверь открылась, не дожидаясь приглашений. Теперь перед Огородниковым под ярчайшими солнечными лучами лежала российская юдоль. Чудо из чудес – в конце проулка жалкий заборчик согнулся под тяжестью разбухшей во влажную пору сирени. Русский и, как всегда, негативный сентимент одолевал исплакавшегося Огородникова, но в то же время где-то поблизости саксофон Стена Гетца исполнял пьесу «Старый Стокгольм», что при всей необязательности все-таки соединяло русский негатив с западным позитивом.
В конце проулка, в проеме между кабельной катушкой и опорой высоковольтной линии, появилась тоненькая фигурка. Она остановилась на мгновение, покачнулась, теряя равновесие, ухватилась за опору. Надо ей помочь, думал Огородников, но не мог двинуться навстречу. Настя тяжело пошла дальше. Она явно еще не научилась оперировать костылями. Культя ампутированной левой ноги, обтянутая ярко-синей штаниной, нелепо болталась, как бы пытаясь участвовать в процессе ходьбы. Он все стоял, не двигаясь, а она приближалась. Лицо ее то опускалось в поисках безопасной почвы и тогда искажалось страданием, то поднималось в сторону мужа и тогда заливалось радостью. Наконец руки их соединились. Ах, Огоша!
Они вошли под своды оскверненной ДОСААФом часовни и с детской радостью и жадностью предались любовным утехам на заднем диване лимузина «Паккард» выпуска 1936 года. Конечно, жаль твою левую, Настя, сказал он, я так ведь любил класть ее на свое правое плечо. Какой ты похабник и грешник, мой милый, сказала она. А ты, спросил он, разве не грешница? Признайся теперь, сколько раз мне изменяла? Она подсчитала. Не больше пяти. За последний год? Она кивнула. А раньше-то совсем не изменяла. Они забыли закрыть дверь, и в часовню время от времени заглядывали какие-то животные: то волк, то лиса, то олень… Известно ли тебе, что произошло с Древесным? – спросила она и тут же сообщила: весь искалечен, но улетел в Бразилию. От таких возможностей, говорит, не отказываются.
Он посмотрел на часы. Нам пора на Красную площадь. Такси сейчас не поймаешь. Я понесу тебя на руках, любимая девушка.
VII