От деревни бандитская сотня шла на рысях. И только когда до холмов оставалось с четверть версты, пустила лошадей в карьер, рассыпавшись неширокой лавой. Даже за грохотом копыт было слышно, как сотня шашек вышла из ножен.
Кто-то пальнул из винтовки. Кажется, промазал. Оглянулся на комбата. Тот посмотрел на стрелявшего и покачал головой: рано.
Все ближе и ближе полторы сотни саженей, сотня…
Когда до лавы осталось саженей семьдесят, Аристархов скомандовал:
— Огонь!
Закашлял «Льюис», ударили винтовки, сам Аристархов палил из своего пистолета.
Казалось, вот сейчас живая масса столкнется со свинцовым ливнем, споткнется, рухнет наземь. Погибшие на полном скаку лошади сомнут траву, вспашут землю.
Мгновение, второе.
Сейчас…
Но нет, лава неслась дальше. Кто-то из солдат беспокойно оглядывался, перезаряжал винтовки. Пулеметчик косился на пулемет.
Выпущенные пули не причиняли наступающим никакого вреда.
Когда до противника оставалось саженей двадцать, комбат отдал приказ:
— Отходить на холм! Уйти с дороги!
Впрочем, не будь этого приказа, и через мгновение бы солдаты побежали сами. Да что там: за грохотом копыт, оружия и сердец, не все слышали тот приказ. И бежали по собственному разумению. Кто-то лез под телеги, кто-то совершенно испуганный бежал по дороге.
Остальные оттягивались на холмы, готовясь к круговой обороне. Но высоты совершенно не интересовали наступающих — они просто выходили из окружения. По ним по-прежнему стреляли, но пули все так же никому не причиняли вреда.
Один солдат, не поняв в чем дело, поднес руку к стволу, нажал курок… И завопил от боли: пуля пробила руку.
От конницы рванул и Клим, побежал по дороге, как и большинство солдат молодых, необстрелянных.
Было это неправильным решением — конники легко догоняли бегущих, рубили шашками.
Все заканчивалось быстро.
Блеск. Сталь. Удар! Крик!!! Хруст, кровь! Горячее дыхание — не разобрать чье.
На мгновение Чугункин обернулся, и это спасло ему жизнь. Он не заметил канаву, увидев которую он бы наверняка перепрыгнул. И уже за ней бы его достала сабля.
Но нет, Клим споткнулся, рухнул в придорожную яму, конь пролетел над ним. Уже занесенная сабля рассекла воздух.
Только потом совершил еще одну глупость: высунул голову из ямы. Тут же едва не схлопотал копытом от следующей лошади, но испугаться забыл.
Сотня уходила.
Мимо пронеслось две тачанки. На второй Клим увидел кроме возницы и пулеметчика еще какого-то человека, совершенно неуместного на гражданской войне. Этот пассажир, носил очки, имел бороду-эспаньолку, одет в приличный костюм, на голове котелок. Картину довершал баул, стоящий на сиденье рядом и маленький саквояж непосредственно на коленях у таинственного пассажира.
Выглядело так, будто врач, практикующий в данной волости, едет по делам…
Сотня прорвалась, потеряв лишь одного человека пленными. Да и тот оказался таковым лишь по досадному недоразумению. Конь споткнулся и рухнул на землю, его всадник скатился на землю. Пытался снова подняться, но конь, испуганный стрельбой, умчался.
Палили и по нему, стоящему на земле в паре саженей, но каким-то непостижимым образом промахивались. Вероятно бы истыкали штыками, но пленный счел за лучшее отбросить винтовку и поднять руки вверх.
С холма спускался комбат Аристархов. Хотя вокруг все выглядели испуганными и растерянными, комбат выглядел спокойным и серьезным. Его вид успокаивал солдат.
Говорили будто, в году пятнадцатом или шестнадцатом немецкий снаряд угодил в блиндаж, где находился Аристархов и еще несколько человек. Остальных попросту не нашли, думали, что не выжить и капитану. Но хирург и дежурное божество были в хорошем настроении — Аристархова вытащили с того света.
Из тела вынули сколько там осколков. На самый крупный, из груди, извлечь не удалось. И он якобы был до сих пор возле самого сердца комбата. Говорили, что именно эта сталь его сердце охлаждала, и потому командир всегда спокоен.
Шрамы на теле Аристархова имелись, но только историю про осколок он ни опровергал, ни подтверждал.
По полю боя ходили солдаты, собирали раненых, считали убитых.
Скоро комбат подошел к кювету, в котором лежал комиссар.
— Живы? — спросил Евгений.
Комиссар растерянно кивнул. Он лежал в яме, прислушиваясь к чувствам. Да, безусловно, он был жив. И будто даже не был ранен. Это расстраивало больше всего. Хоть бы плевая царапина, кожанка, порванная бандитской пулей, шашкой. Уж на совсем крайний случай сгодился бы перелом. Но нет, все конечности были целы…
— Теперь вы понимаете, что я имел в виду, когда говорил о вероятном направлении прорыва? — скупо улыбнулся комбат.
Чугункин еще раз кивнул. Отчего-то он ожидал, что Аристархов будет произносить обличительные речи, затем пристрелит его…
Вместо этого, Евгений подал руку Климу:
— Ну вставайте же… Осень, земля, поди, холодная. Простудитесь еще.
Проскочила мысль: простуда приговоренных к смерти мало кого заботит. Значит, пока казнь отменяется.
— Где-то вы были правы. — рассуждал Аристархов. — Здесь не помогли бы три пулемета, ни дюжина. Я сам палил из пистолета. С таких расстояний обычно не промахиваются, но я никого даже не ранил.
Клим наконец поднялся. Черная кожанка была украшена рыжими пятнами глины. Чугункин попытался их оттереть, но только больше размазал.
— Нас прервали атакой… Но я что хотел сказать: пулемет «Максим» это не русское изобретение. Что ли американцы его придумали… У нас его доработали толково, но идея все же не наша.
Чугункин опять кивнул.
Кто-то оставался в поле, но часть батальона, во главе с комбатом и комиссаром все же входила в деревню.
-//-Крестьяне проявили чудеса расторопности, и над зданием, где полчаса назад квартировала банда, реял красный флаг.
Но местные сочли за лучшее попрятаться по домам. В подобном положении все хаты вдруг оказывались с краю.
И все же центральная площадь не была полностью пустой. На ней стояла сгорбленная фигура. Еще держалась на ногах, но шаталась словно пьяная. В одной руке была сабля, во второй руке обрез.
— Пьяный что ли? Проспал прорыв? — спросил Аристархов. И крикнул уже стоящему на площади. — Эй, бросай оружие!
Вместо этого стоящий поднял обрез и пальнул в строну Аристархова. Выстрелил не целясь и явно выше голов.
Несмотря на численное превосходство противника, инсургент не собирался сдаваться.
Комбат дал знак: остановиться.
— Не стрелять! — крикнул он.
Но сам тут же отобрал у одного солдата винтовку, оттянул затвор, осмотрел магазин, ствол. Дослал патрон, приложил винтовку к плечу, прицелился любовно и нежно. Словно на стрельбищах на выдохе, нажал на спусковой крючок.
За мгновение пуля пролетела через площадь, ударила в грудь врагу. Тот вздрогнул, но устоял.
Аристархов передернул затвор, звякнула гильза. Опять прицелился, выстрелил. Фигура в прицеле опять вздрогнула, но не упала.
— Что за черт!
— Это, наверное, вредительство, — зашептал Чугункин. — с завода нам прислали неисправные пули. Я извещу кого надо! Виновные будут наказаны!
Аристархов покачал головой.
В это же время противник стрельнул еще раз, его пуля ушла в белый свет, как в копеечку, никого не задев.
Теперь Аристархов целился долго. Невыносимо долго, кому-то показалось даже, что комбат и не думает стрелять, смотрит на мир через прорезь прицела. И прозвучавший выстрел оказался для многих неожиданностью.
Стоящий на площади мотнул головой и стал медленно оседать. Сначала упал на колени, затем рухнул лицом в пыль.
Аристархов перебежал небольшую деревенскую площадь, выбил ногой из рук упавшего обрез, саблю. Осмотрелся по сторонам — не появиться ли еще кто. Тихо…
Стали подходить солдаты. К стоящему посреди площади Евгению приблизился Клим.
— Ну что, он мертв? — спросил комиссар.
Человек на земле выглядел мертвее мертвого — последний выстрел Аристархова снес инсургенту пол-лица.
Но такой уж был день — во все что угодно поверишь.
Аристархов нагнулся, коснулся рукой распростертого тела. Руку держал долго.
— Мертв. Мертвее не придумаешь. Думаю, уже два дня. Он совершенно холодный…
— Не понял?.. — спросил подошедший Чугункин.
— А что тут понимать. Эти две раны, — Аристархов штыком коснулся тела. — вчерашние. Кровь запеклась… А это…
Затем штык коснулся двух других отверстий, маленьких, почти незаметных на грязной и дырявой рубахе.
— Это мои пули. Я стрелял уже по трупу.
— Невероятно!
— Дурацкий день. — согласился Аристархов. — Ну отчего у меня такое впечатление, что я не проснулся.
Как бы победители
Батальон входил в деревню.
Батальон входил в деревню.
Солдаты выглядели довольно неважно: неделю они гонялись за этим бандитским эскадроном, ночевали в поле, на голой земле, не жгли костров… Почти загнали зверя… А догнать пешему конных — дорого стоит…
Но за четверть часа труд, страдания недели идут прахом, противник уходит. Да уходит без потерь, зато тебе приходиться тащить раненых да убитых.
Аристархов смотрел на свое войско, стоя на крыльце избы, в которой еще пару часов назад квартировали Костылев и его подручные.
На солдат нельзя было смотреть без содрогания. Солдаты ободранные, одетые в тряпье, вероятно, содранное где-то с пугал. Иногда бинты намотанные прямо поверх шинелей. Обувь — ботинки с обмотками, латанные сапоги, порой даже лапти. Солдаты напоминали не регулярную армию, а банду.
Евгений тяжело вздохнул и зашел в избу.
В доме после костылевцев было тепло и накурено. Иных трофеев не имелось. В комнате уже находился Чугункин и пленный. Клим пытался расколоть последнего, но получалось это не весьма. Евгений как раз застал конец реплики пленного:
— …Только давайте условимся. Расстреливать два раза законы не велят.
Аристархов подошел, кивнул и даже улыбнулся:
— Ну, хорошо, положим от пули ты заговорен… А как насчет прочих неприятностей. Я ведь могу попросить у кого-то шашку тебя пощекотать. Или что еще дешевле — найти веревку и подходящее дерево. Извини, мыла не предлагаю… Я бы и рад, но нету…
Пленный поежился. Комбат продолжил:
— В общем, я не знаю, как тебя звать и знать хочу. Выходов у тебя два. Один — на дерево. Второй: ты признаешь, что до сего момента заблуждался, но отныне прозрел и готов бороться за власть Советов. Товарищ Чугункин и я тебе поверим, примем в ряды Рабоче-крестьянской армии. Но ты должен оправдать наше доверие. Рассказать мне, своему командиру, что происходило в той банде, в которую ты попал, разумеется, по недоразумению. И советую тебе поторопиться.
Пленный надулся:
— Куда торопиться? Вашему слову поверить — себя обмануть. Ведь вздерните…
— Еще никто не сказал, будто Евгений Аристархов не сдержал своего слова. — отметил комбат. — А торопиться тебе надо из тех соображений, что скоро обед. И если ты к нему не управишься, я не успею поставить тебя на довольствие, соответственно обеда ты не получишь. Будешь голодать до ужина.
Пленный задумался, но не так чтоб крепко — скорей просто для порядка. Вероятно, он давно уже решил стать разговорчивей, но ждал еще одного аргумента.
Наконец согласился:
— Хорошо, вы меня убедили…
Аристархов довольно кивнул:
— Логика — вообще страшная сила. Убийственная просто.
И пленный стал рассказывать…
Говорил сбивчиво, быстро, словно торопился на все тот же обед. Его не перебивали, слушали внимательно. При этом Аристархов улыбался и кивал, а Чугункин демонстративно сохранял спокойствие и серьезность, иногда проверяя, на месте ли «Наган».
Из речей пленного выходило, что оный действительно попал в смутное войско совершенно случайно. Ни в каких грабежах-бесчинствах, разумеется, не участвовал, и даже не слышал о таковых. Получалось, что этот повстанец святее Патриарха Московского и Всея Руси Тихона, и дышит непосредственно в нимб апостолам.
Но Аристархова и Чугункина интересовали иные показания: про тех, кто командовал прорвавшимся эскадроном. Эти показания выглядели еще сказочней повествований о праведности пленного. Но вот беда — совсем недавно батальон Аристархова попал именно в сказку. При этом сказку выбрали пострашней…
На своем непосредственном командире пленный почти не остановился, зато много рассказал о колдуне. Впрочем, многое Аристархов видели собственными глазами: эскадрон заговоренных от пуль, восставший из мертвых.
— …Этот человек — чудь, самоед не то карел не то финн. — вещал пленный об Лехто. — Его все боятся! Даже Афанасий, командир-то наш. И я боюсь его сильней, чем Афанасия. Афанасий-то что? Пошумит, посулит зуботычин да расстрелов, но к утру все забудет. А этот не говорит ничего, сразу бьет! Рукой махнет — человек отлетит через площадь, или вот заживо загорится ярким пламенем!
— Самоед, говоришь… — переспросил Чугункин. — Я слышал, что финны дикие до такой степени, что едят в голодные годы своих детей и стариков…
Но Аристархов покачал головой:
— Ничего подобного. Я сам служил с финном — никого он не ел… Спокойный, тихий человек был. А что касается «самоедов» — то это у них название народа такое, от саамов происходит. Карелы и финны — саамы, вроде как русские и украинцы — славяне…
Когда пленный выговорился, долго сидели молча. Каждый думал о своем. Пленный сидел, сдерживая дыхание, пытался выглядеть кротким, незаметным. Но через пару минут молчания не выдержал:
— Ну так как… — начал осторожно и замолк.
Аристархов, задумчиво махнул рукой:
— Можешь быть свободен… Скажешь, что я распорядился тебя накормить.
Когда пленный ушел, снова молчали. Аристархов все так же думал, глядя куда-то в угол. Клим поднялся и прошелся по избе, остановился у окна.
Проговорил:
— Надо распорядиться все же пустить его в расход. Только не стрелять, конечно, а приказать кому-то его тихо удавить.
— Нет! — Аристархов был так категоричен, что Чугункин вздрогнул.
Комбат не просто возражал, он ставил точку.
Но Чугункин этого сразу не понял:
— Мы же не клялись…
— Хуже! Мы ему дали слово. Что будет, если нашим словам никто не будет верить?
— Ну он же наверняка бандит! Его, вероятно, есть за что расстрелять.
— Вероятно, расстрелять всех есть за что. Меня — за происхождение, за мои погоны. Вас — за то, что Вы сегодня утром бежали с поля боя.
Это был удар ниже пояса — Чугункин ожидал, что утренний бой забыт. Хотя Клим и подготовил контраргумент, к данному времени тот забылся. Пришлось вспоминать его:
— Но бежали все!
— Бежали все! Но после команды! И кроме вас, все бежали в нужную сторону!
Чугункин замолчал, подбирая нужный довод, но Аристархов махнул рукой:
— Лучше скажите, что будем писать в рапорте об операции. Почему ушел неприятель?
— Ну что-нибудь придумаем, — пожал плечами комиссар. — скажем, что не успели полностью окружить и противник выскользнул в щель.
— Я этого не подпишу.
— Отчего?
— Оттого, что это ложь. Скажите, вы, что государство рабочих и крестьян тоже на лжи строить будете?
Комиссар, было, потянулся к револьверу, но вспомнил — комбат выхватывает свой «Кольт» гораздо быстрей, и стреляет лучше. По событиям нынешнего дня, он мог запросто пристрелить комиссара, заявить, что последним овладели демоны. И целый батальон подтвердит: да, в этот день происходило непонятно что.
Приходилось искать иные пути.
— А что писать-то?
— Правду. — отрезал Аристархов. — что же еще?
— Да после нее нас за умалишенных примут!
— Пусть меня лучше примут за умалишенного, нежели за преступника, который упускает бандитскую сотню…
-//-Аристархов оказался верен своему слову: написал такой доклад, от которого кто-то смеялся, кто-то крутил пальцем у виска. Рапорт Евгения, сочиненный к тому же хорошим, грамотным языком переписывали и давали читать друзьям, разумеется под строгой тайной.
Чугункин вовсе вывернулся серым волком: сначала он вовсе долго никакого объяснения действий батальона не давал. Но когда его все же прижали, выдал на гора очередной шедевр — на сей раз крючковоротства. Объяснения были написаны настолько обтекаемо, что установлению истины не способствовали совершенно никак.
Разумеется, и комбата и комиссара взяли на карандаш, начали расследование. Однако, все свидетели-красноармейцы или ничего не видели, или подтверждали слова комбата. Единственный пленный так же подтверждал показания Аристархова, от себя добавляя, что он ныне сознательный красноармеец, а вот раньше попал под колдовство этого самого не то финна, не то карела. К слову сказать, Клим признавал, что вчерашний пленный вел себя ниже воды, тише травы, политзанятия посещал…
До особого решения и Клима и Евгения отстранили от работы в батальоне. Он получил нового командира и комиссара.
Климу доверили партийную ячейку на местном заводишке, Евгений стал инструктором физкультуры в местном пехотном училище.
Казалось, на их карьере можно было поставить крест.
-//-Хотя в училище Аристархов друзей так и не нажил, в дежурства старался заступать вместе с пулеметным инструктором.
Тот хоть и был известным отшельником, Евгения не избегал.
Они сидели вдвоем, но каждый сам по себе. Пили водку без закуски, без тостов и даже в разнобой. Оба старались не смотреть друг другу в глаза.
Этого инструктор очень не любил.
Лицо у того было исполосовано жестокими сабельными шрамами. Как потом узнал Евгений, таковых у коллеги имелось двадцать семь штук. Не хватало уха, трех пальцев и глаза.