— Ничего не знаем, ничего не ведаем! Слыхом не слыхали, глазом не видали…
Прояснить обстановку так и не удалось, но Алексей не терял надежды, что хозяин в конце концов устанет, и продолжал допрашивать его, целеустремленно и дотошно, пытаясь поймать на противоречиях и стараясь в то же время уловить тот момент, когда мельник замнется, споткнется на слове или даже испугается. Но тот сидел напротив Алексея как истукан и без всякого выражения в глазах продолжал как ни в чем не бывало талдычить:
— Не знаем, не ведаем…
В какую-то минуту Алексею даже показалось, что таким образом Петухов испытывает его терпение. Авось надоест господину начальнику, и бросит он свое занятие! Но прошел час, потом второй, Алексей, несомненно, устал, но продолжал допрос с не меньшим старанием, чем прежде. Иван с приставом точно пропали куда-то, за окном заметно посветлело, и вскоре петухи возвестили зарю. Только мельник продолжал говорить о чем угодно, но никак не о том, что интересовало сыщиков.
И все-таки злость, которая исчезла в глазах Петухова, подсказала Алексею, что тот перестал бояться. Значит, те вопросы, которые он задавал, его успокоили? Но они были довольно нелицеприятными и, кроме беспокойства, никаких чувств у рядового обывателя, как правило, не вызывали. Получается одно из двух: или мельник и впрямь ничего не знает, или Алексей не сумел задать тот самый вопрос, которого он по-настоящему опасался.
Поляков посмотрел на часы. Четыре утра, совсем скоро рассветет, но Иван и пристав так и не появились: или столь же исправно допрашивали мельничиху и ее дурковатого отпрыска, или до сих пор не закончили обыск. По правде, Алексей с большим желанием осматривал бы сейчас мельницу и подворье, чем пытался разговорить туповатого хозяина.
— Ты, милейший, за дурака меня держишь? — наконец не сдержался он, когда Петухов на его очередной вопрос:
«Почему работники недолго задерживаются на мельнице?» — вновь заканючил свое: «Того не знаем, не ведаем». — Как не знаешь, если сам их нанимаешь, а после рассчитываешь? Кстати, Петр Евдокимыч, поясни: каким образом ты с ними расплачиваешься ?
Лицо мельника вмиг утратило туповатое выражение, маленькие глазки уставились на сыщика:
— Знамо дело, как договаривались, так и расплачивались!
— А как все-таки договаривались? — Алексей чувствовал, что теряет остатки терпения. — Ты можешь ответить без виляния или нет?
— А что тут вилять? — пожал плечами мельник и отвел взгляд. — С каждым по-разному. Кому муки отваливал, кому — картопли, а кто и подсвинка брал. Мы ведь, помимо мельницы, свиней держим, да курей еще, да уток, да гусей.
Бывало, утками платил. То разве невыгодно? И мясо тебе, и перо.
— А почему не деньгами?
— Потому что мигом пропьют, свиное отродье! В первом же шинке оставят! — вскинулся вдруг мельник. — А подсвинка или гуся еще продать надо, хотя бывало, — он с досадой махнул рукой, — их даже до шинка не доносили. А вы говорите — работники! Не до работы им, так и смотрят, что плохо лежит! Так и тянут, так и тянут! На пропой все уходит, чтоб им лопнуть!
— Выходит, ты с пьянством борешься? — удивился Алексей. — А сам вроде потребляешь, и изрядно?
— Если потребляю, то в меру, и головы своей не теряю! — насупился Петухов. — Ежели не знаете, я эту мельницу, почитай, на пепелище поднял. И барыш теперь неплохой имею, потому как не злоупотребляю и пьянчуг всяких и жуликов не привечаю. Поэтому какой мне резон девку в собственном пруду топить? Да и не нашего поля она ягода! Такие у нас отродясь не водились! Не видно разве, что из городских мамзелей!
— Видно, видно, — согласился Алексей, — и все же давай проясним до конца: по какой причине работники слишком часто у тебя менялись? Выгонял или сами уходили?
— И так и так бывало, — неохотно пояснил мельник. — Как сворует что, так сразу в шею, и тех, бывалочи, гнал, кому мало оплаты казалось. Лодыри да байбаки, какой с них спрос?
— Ас соседних мельниц так же часто работники бегут? — поинтересовался Алексей.
— А про то вы у них спрошайте! — огрызнулся Петухов— Мне до их делов, знаете… — махнул он рукой. — Свои бы расхлебать.
— Но у тебя. Петухов, огромное хозяйство. Сам говоришь, свиньи, птица… Да и на мельнице дел невпроворот. Как управляешься один?
— Так то ж на мельнице, — пожал плечами хозяин. — А с птицей да скотиной женины сродственники помогают. Оне все на меня работают. Только с мельницы я, окромя Гришки, всех убрал. Тоска их заедает, что они таперича тут не хозяева…
— Постой, так мельница раньше твоей жене принадлежала? — изумился Алексей.
— Не ей, — поправил его Петухов, — а папаше ейному.
Я ж сказал, что из пепелища ее поднял. Нажрался папаня самогону да спалил меленку. Я у него в батраках ходил, старательный был, молодой. Акулину, слышь-ка, никто за себя брать не хотел. Она на один глаз косая да парня в девках прижила, а мне какая беда, взял за себя, да и стал мало-помалу мельницу отстраивать. Батя ейный в дела не лез, братовья того чище, только водку хлестали. Пришлось хозяйство в свои руки брать, чтоб не пустили по ветру.
— Понятно, — покачал головой Алексей. — Смотрю, делишки ты мастерски обстряпал: и хозяйство прибрал, и почти дармовых работников заполучил. Что же на мельницу их не пускаешь? Боишься, что снова спалят?
— Боюсь, она мне кровью и потом досталась. — Он показал Алексею ладони, все в шрамах, рубцах и мозолях. — Кожа, бывалочи, лопалась, лоскутами висела. И все, что здесь имеется, я своим горбом заработал. И никому не отдам, зубами грызть буду, когтями рвать, но не отдам!
— Никто у тебя мельницу отбирать не собирается. И ты меня почти убедил, что к убийству женщины не причастен.
Но, вполне возможно, кто-то из твоих бывших работников, или родственников, или приятелей имеет к этому отношение.
Вспомни-ка, бывал кто на мельнице в последнее время из посторонних? Может, гости из города приезжали с дамами? Или скажешь, никто тебя здесь не навещает? И сам в город или в Залетаево тоже не ездишь?
— Пошто не езжу? Обязательно езжу, иначе дела не делаются. Но приятелей не имею, по гостям сам не раскатываю и никого у себя не привечаю. Баловство это. Пустая трата денег и времени.
— Ну и скользкий же ты, братец! — не выдержал и рассердился Алексей. — Не пойму, ты что, слишком хитрым себя считаешь, думаешь обвести меня вокруг пальца? Так даже не пытайся! Будем сидеть здесь до тех пор, пока ты не расскажешь мне все, что требуется!
— А что вам требуется? Я, почитай, все, что знал, рассказал.
— Хорошо. Теперь назови мне тех, кого недавно нанимал.
Последний работник, говорят, больше полугода у тебя держался. Видно, угодил чем-то?
Хозяин, не спросясь, потянулся к бутыли с самогоном, но на полпути рука его замерла и вернулась в исходное положение. Алексей тотчас отметил это. Кажется, наконец он попал в точку.
— Работник как работник, — промямлил мельник. — С осени, вернее, в августе еще появился. Не пил, дело свое сполнял… Что говорить, мало таких встречается, сполнительных, а потом ушел, даже жалованье не спросил.
— Не спросил? — поразился Алексей. — Разве такое бывает?
— Я сам не пойму: с чего он смылся? — пожал плечами Петухов. — Поначалу он готов был за кормежку все работы справлять и в каморке с Гришкой поселился, только потом в сторожку перебрался, что недалеко от бани. От Гришки дух больно тяжелый, до сих пор он под себя ходит, потому и в дом не пускаю, прости меня господи. — Мельник вздохнул и перекрестился на образа. — Думаешь, злыдень какой, затуркал парня! Только посели я его в доме, самому, стало быть, придется в клеть перебираться. Он ведь тихий-тихий, а то вдруг ни с того ни с чего на луну выть принимается или в припадках заходится… — Он печально посмотрел на Алексея. — Жизнь — такая штука. Искупления требует, коли сотворил что поперек божьих устоев.
— Не отвлекайся, — перебил его Алексей. — Выходит, новый работник у тебя в сторожке поселился? Паспорт у него имелся?
— Имелся, по бумагам он Матвеев Иван сын Демидов, крестьян Кузнецкой губернии, Березовской волости. Я в тех краях как-то бывал, хорошие места, леса березовые светлые, а горы повыше. Куда нашим сопкам!
— Расскажи подробнее: как он выглядел?
— Росту высокого, плечами широкий. Голова светлая. Волосы и борода курчавятся. Глаза голубые, веселые. Поесть крепко любил, но и работать горазд был. Два четырехпудовых мешка на плечи вскинет и играючи от мельницы до амбара пробежит, а это с четверть версты, а то и поболе. Жернова на спор поднимал… Крепкий мужик был, хотя возрастом за тридцать перевалил. И что по свету мотался? Ни кола ни двора! Из всей одежи — зипунок да сапоги. Я ему зимой полушубок подарил, бурки, шапку лисью. Остаться уговаривал. А он возьми да смойся, и… — Мельник махнул рукой и решительно пододвинул себе бутылку. — Позволь, Алексей Дмитрич, глоток.
Нутро горит, прямо мочи нет!
— Ладно, смочи нутро! — согласился Алексей и, дождавшись, когда Петухов опорожнит чарку и закурит, уточнил:
— Итак, смылся твой работник… Говори, как это случилось.
— Отправил я его на паре лошадей за сеном. Тут неподалеку у меня хутор. — Мельник отвел взгляд в сторону. — Только с тех пор ни телеги, ни лошадей. Пропали, словно водой смыло. С месяц уже. Я после по всей округе объехал и только на той стороне пруда след обнаружил. Что он там делал, ума не приложу. Хутор у меня аккурат в другой стороне.
— А ты уверен, что это следы твоей телеги?
— А как же? Другой такой даже в Залетаеве нет. Я ее в Североеланске у одного еврея купил, а он божился, что колеса из самого Томска привез. Нет, не мог ошибиться. Потом следы на берегу. Я что, следы своего работника не узнаю? Сколько я их на подворье видел да возле мельницы!
— Там только его следы были?
— Нет, еще одни, поменьше, но вроде как не от сапог, а от башмаков. Таких я сроду не видел. Ни у себя, ни поблизости.
Дорого стоят, в них по городским мостовым ходить, а не по нашим колдобинам.
— Получается, твой работник сбежал, прихватил двух лошадей и телегу и уже после побега встречался с незнакомым человеком в городских башмаках?
— Воистину так! — закивал головой Петухов.
— Может, он подвозил кого-то или случайно знакомого встретил?
— Дак в тех местах дорог вовсе нет, и зачем им потребовалось к озеру спускаться? — проявил внезапную смекалку мельник. — Непременно они о встрече раньше столковались.
Может, тот, в башмаках, Ваньку моего с умыслом дожидался?
Может, они еще раньше сговорились моих коней свести?
— И для этого им пришлось ждать полгода? Так трудно было увести лошадей?
— Кто их знает? — пожал плечами Петухов. — Была бы охота! Украсть все можно, сторожей везде не наставишь!
— Урядника просил, чтобы коней отыскали?
— Просил, только толку никакого, до сей поры ищут! Ни Ваньки, ни коней!
— Скажи… — начал было Алексей, но за его спиной внезапно открылась дверь. Правда, он не сразу оглянулся, потому что заметил, как в мгновение ока сник и осунулся мельник.
Глазки его забегали, и он принялся мелко-мелко креститься, приговаривая трясущимися губами:
— Свят, свят, свят! Нашли все-таки, язви их в душу!..
Глава 6
— Нашли, — сказал Иван и вошел в комнату. Видно было, как он устал, но глаза его сверкали торжеством. Он подошел к столу и выложил на него пару женских башмаков и свернутые рулончиком чулки. — Смотри, Алексей Дмитрич, недостающая часть туалета утопленной барышни. Отыскались в сундуке у этой дамы. — Он кивнул в сторону Акулины, которая вошла вслед за Иваном в сопровождении пристава. Тот опять держался за щеку, и вид у него был не менее усталый и измученный, чем у Ивана.
— А вот еще вещица, весьма занятная, ваше высокоблагородие. — Тараканов протянул Алексею темную, подбитую ватой тальму. — Утверждают, что вещи принадлежат дочери, но я Капку помню, для нее эти башмаки маловаты будут. Да и сама одежка дороговата, в таких обновах Капка отродясь не щеголяла.
Алексей взял в руки и внимательно осмотрел сначала ботинки — они были из хорошей кожи, и тачал их явно отменный мастер. Чулки тоже были шелковыми, тонкими, С недавно вошедшей в моду пяткой. Стоили они прилично и только-только появились в Североеланске, так что прижимистый мельник вряд ли сподобился бы купить столь роскошные чулки своей дочери.
— Ты говоришь, чулки и башмаки для дочери куплены?
Так почему они постираны и почищены, если ни разу не надеваны? Как я понимаю, дочь теперь с вами не живет? Но почему столь дорогие вещи не забрала с собой? — спросил он у Акулины, которая понурившись сидела на лавке возле окна.
Та вздрогнула и уставилась на него затравленно, словно ее только что крепко избили. Стянув вместе концы платка, она тихо произнесла, причем губы ее побелели и тряслись так, что Алексей едва разобрал ответ:
— Воистину так, Капкина одежа! С рук куплена, потому выстирана. В приданое сготовила.
— И это тоже, скажешь, Капкино приданое? — Иван подсунул ей к лицу тальму. — Смотри, даже кровь как следует отстирать не удосужилась! Говори, за что барышню убили?
Говори! — Он схватил Акулину за шиворот и хорошенько тряхнул. — Признавайся, на пару с сынком зарезали? Или его покрываешь? — И кивнул на мельника. — Одежда явно снята с убитой, тут без экспертизы понятно!
— Не убивали мы! — запричитала Акулина и закрыла лицо руками. — На кресте побожусь, не убивали!
— А кто убивал? — спросил вкрадчиво Иван и, отпустив ее, присел на лавку, не спуская взгляда с подозреваемых.
Мельник угрюмо смотрел в пол, сцепив руки на коленях.
Мельничиха, привалившись спиной к стене, испуганно взирала на сыщиков, прикрыв лицо краем платка.
— Я спрашиваю: кто из вас убивал? — рявкнул Иван и стал медленно подниматься с лавки. — А ну не запираться мне! Говори как на духу, иначе отвезу в город, там по-другому спросят!
— Не убивали мы, — глухо сказал Петухов. — Месяц или чуть поболе того Гришка за плотиной шлялся и наткнулся на яму, где барышню эту закопали. Видно, день всего прошел или два. Холода стояли, так что с ней ничего не случилось. Но собаки учуяли, копать стали… Гришка прибежал в дом, вопит во весь голос, в штанах мокро, а мы ниче уразуметь не можем на пару с Ванькой, работником. Побежали к тому месту, где собаки копали, а они уже труп наполовину отрыли, только тогда мы и расчухали, что к чему. Я хотел в полицию заявить, а Ванька меня уверил, что в покое нас тогда не оставят. Вот и бросили мы убитую в воду… — Мельник удрученно покачал головой. — А она возьми через два дня и всплыви. Вот и пришлось в мешок ее сызнова заталкивать да камни привязывать… Думал ужо, избавились, а оно вон как получилось, створ забило… Пришлось в подмогу мужиков с хутора звать, а они того, мешок-то из воды подняли.
— Говоришь, Ванька посоветовал труп в воду спустить?
А в мешок кто ее прятал, тоже он? — спросил Алексей и пояснил Вавилову:
— Тезка твой, больше полгода в работниках на мельнице жил, а после прихватил двух лошадей с телегой и сбежал.
— Понятно, — кивнул Иван и внес свою лепту в допрос Петухова:
— Жернова работник посоветовал приспособить вместо груза?
— Он, он посоветовал, — с готовностью закивал мельник. — Сам и веревки принес. Те, что в сенях висели.
— А Иван этот, работник твой, случайно, не хвастался, что матросом служил или, может, на торговых судах плавал? — поинтересовался Алексей.
— Нет, слова не было… — пожал плечами мельник. — Он не говорил, я не спрашивал. — И вздохнул. — Шибко хороший работник был, кабы не жулик.
— А чулки и башмаки кто с убитой снял? — спросил Иван.
Мельник отвел глаза, потом с неохотой произнес:
— Акулина, язви ее в душу. Она следом прибежала. Думала, Гришка что утворил. Она за ним, как квочка за цыпленком. Лучше бы… — Петухов крякнул и с укоризной посмотрел на Алексея. — Не со зла это, а от бедности нашей. Хотелось дочку побаловать.
— Тьфу на тебя! — не выдержал и сплюнул прямо на пол пристав. — Грех на душу взяли, а раскаяния ни на грош. Потому, видно, Капка и сбежала от вас, подальше от таких подарков.
— Что ты, охальник, плетешь? — взвилась вдруг на дыбы мельничиха. Одутловатое лицо ее пошло красными пятнами, а сильно косивший глаз и вовсе сместился к переносице. И Алексей подумал, что ни так уж она покорна и запугана, как показалось вначале. Упоминание о дочери заставило ее забыть о том, что не следует перечить начальству, тем более приставу, от которого многое зависело в уезде, в том числе и то, удастся ли мельнику отделаться малой кровью или пережить весьма серьезные неприятности. Недоносительство полиции о совершенном уголовном преступлении могло повлечь нешуточное наказание. И мельнику, и Акулине грозило самое меньшее по шесть-семь месяцев арестантских рот каждому за преднамеренное укрывательство трупа.
Алексей склонялся к тому, что их следовало примерно наказать в любом случае. И никакой жалости и сострадания при этом не испытывал: уж слишком гнусные людишки сидели перед ним. Именно людишки, а не люди, жалкие, корыстные, посмевшие в здравом уме и при памяти раздеть труп, к тому же пролежавший несколько дней в земле, чтобы после подарить вещи убитой собственной дочери.
А мельничиха, растрепанная, со сжатыми кулаками, подступала к приставу:
— Чего тебе Капка далась? Девка здесь ни при чем! Уехала и уехала, како твое дело?
— Ты, Акулина, ори, да знай меру! Я здесь власть, и знаю, как эту власть употребить противо таких кликух! — Тараканов снова сплюнул на пол и прикрикнул:
— А ну уймись, мне до твоей Капки сроду делов не было! К слову пришлось, а ты ишь как взвилась!
— Затихни, Акулька! — рявкнул мельник. — Что к его благородию цепляешься? В холодную захотела? Так там и останешься, вызволять не буду ни за какие коврижки.