- Не беспокойтесь, отец Паисий, оставайтесь в штатском виде, ответил Хропов, - я ведь на минуту зашел спросить, нет ли здесь беса или какой ереси.
Отец Паисий, закурив, сказал очень твердо:
- Беса нет, но в творении пребывает нечто католическое, но оно столь тонко, что, может, сего и нет.
- А нельзя сие тонкое заметить? - ласково сказал Хропов.
Отец Паисий не любил скорых решений и потому попросил:
- Антон Антонович, дайте мне сутки на размышление.
Целую ночь думал отец Паисий, ворочаясь в кровати столь энергично, что матушка, лежавшая с ним рядом, заметила спросонья:
- Не ври... клопов я выводила вчера.
- Да отстань. Вот сосуд навязался на мою шею, - отмахнулся отец Паисий.
Отец Паисий думал так: "Ежели картину замазать, хорошо... А что будет дальше? Хропова, конечно, удовлетворишь, а дальше? А дальше христиан отгонишь... Так придет каждый полюбопытствовать, даже соседи приедут: каждому интересно посмотреть, как Хропов в виде грешника лижет сковороду, и, конечно, зайдя, свечку купит или в блюдо как-нибудь кинет, а может быть, посовестясь, вдруг нечаянно и молебен закажет. Мало ли что бывает... Нет, - решил отец Паисий, - откажу я Хропову. Откажу!"
И когда Хропов явился за ответом, отец Паисий сказал ему смиренно:
- Что поделать, Антон Антонович, ведь оно теперь святое... Ведь рассвятить его не могу, ну, - я могу помыть, почистить, лаком покрыть.
- Куда вы хватили, отец Паисий? Лаком... - испугался Хропов.
- Да я только к слову, Антон Антонович. Я к тому веду, почтеннейший Антон Антонович, что своими средствами ничего тут не попишешь, тут придется к архиерею ехать, и еще как тому взглянется, - может быть, и до митрополита придется дойти.
- Я дойду, - решительно заявил Антон Антонович.
- Очень это долго, Антон Антонович. Это, может быть, год.
- Да хоть в десять лет, а дойду.
- Это вы в запальчивости говорите, Антон Антонович; когда подумаете, сами увидите, что напрасно...
- А я взрыв сделаю. Собор взорву, - сказал Хропов и в волнении даже встал во весь рост.
- Бог с вами, Антон Антонович, эка вы газет начитались. И даже лица на вас нет, сходили бы вы к доктору.
- Не пойду я к доктору, я не лошадь, - не помня себя, сказал Антон Антонович и в полном смятении, даже вприпрыжку, даже забыв попрощаться с отцом Паисием, ушел с церковного двора.
Полную ночь не сомкнул глаз Антон Антонович. И прекрасный месяц, вливавшийся за штору как жидкое серебро, только мешал сну, рассеивая его мысли. Дошло до того, что, не выдержав, обулся Хропов в валенки и, одев прямо на исподнее старую шубу, вышел к крылечку - подышать ночью и развеять жар прохладой.
И, наверное, ночной воздух так подействовал на разгоряченную голову, что Антон Антонович Хропов, вернувшись, крепко и хорошо заснул. И как только встал утром и не успел еще попить чаю, его осенило. Ничего не сказав Олимпиаде Ивановне, собиравшей к столу чашки, он побежал к отцу Паисию.
Агафья Тихоновна окликнула его, немного встревожившись:
- Что вы, угорели, Антон Антонович?
Но он не услышал этого, так велико было его стремление. И, запыхавшись, вбежал он за церковную ограду, крича что есть мочи:
- Нашел, отец Паисий, нашел!
Отец Паисий, прикрываясь занавесью, так как был еще в спальном виде, отворил форточку.
- Здравствуйте, Антон Антонович.
- Нашел... - только и мог сказать Хропов, в изнеможении падая на влажную утреннюю траву.
- Что же мы так стоим, - сказал поп Паисий, - да вы зайдите в квартиру...
- Нет, спасибо, я к вам на минутку забежал... я нашел...
- Да что вы такое нашли, Антон Антоныч? Да встаньте с земли, там сыро, и собаки тут ходят, - удивляясь, сказал поп Паисий.
- Средство нашел от зла...
- Что сие означает? - еще больше удивляясь, спросил поп.
- Свесить, отец Паисий. Снять, то есть, картину совсем, будто ее и не было.
- Необыкновенно простой выход, - согласился отец Паисий, - но необходимо подумать.
- Господи, отец Паисий, чего же думать? Да я хоть сейчас сам вон сниму, и без посторонней помощи. Где у вас лестница и молоток?
- Сейчас, - ответил поп, - я одену подрясничек.
И захлопнул фортку, чем немало рассердил Антона Антоновича, сказавшего: "Вот фокусник!"
И пока поп Паисий открывал дверь, чтобы впустить Антона Антоновича, Хропов придумал еще одно доказательство:
- Отец Паисий, Мокин - безбожный человек, и вы должны радоваться, что от нее избавляетесь. Не могла бы она вам помогать.
Поп покосился на Антона Антоновича, но спорить не стал.
- Антон Антоныч, вы человек светский и в нашей духовной профессии мыслите не инако, как по-светски. Чудотворить может простой камень или, к примеру, дерево, и даже бесы носили воду угодникам, когда был на то всевышний промысл. Я не к поводу спора, а к поводу неизвестности.
- Отец Паисий, я понимаю, я человек коммерческий. Вы говорите о возможных убытках.
- Не о возможных, а о настоящих я говорю, Антон Антоныч. Прикиньте, что мне стоит, простите, живопись - раз, холст - два, дерево для рамы и работа рамы - три, гвозди - четыре, за...
- Довольно! - вскричал Хропов. - За все я вас вознаграждаю.
Поп Паисий не знал, как вывернуться, и остался в большом смущении, выдумывая новый предлог. Тогда Хропов, заметив его колебания, поднял полу своего сюртука и с жаром воскликнул:
- Ну, покупаю!
- И еще.
- И еще вкладываю в храм, - ответил Хропов.
Поп Паисий не знал, что ему делать. С одной стороны, ему очень хотелось согласиться, а с другой - боялся прогадать.
- Вот что, Антон Антоныч, - решительно сказал поп, - дайте мне еще одни сутки на размышление.
Антон Антонович Хропов вышел из церковной ограды, смутным пудовым взглядом окидывая травку, солнце, дома, и, придя к себе, отказался пить чай. Еле-еле дозвалась его к обеду Олимпиада Ивановна.
- Вы покушайте, Антон Антоныч, и будет вам легче.
Ел он без всякого аппетита, не обращая на кушанье никакого внимания. И тогда Олимпиада Ивановна, обеспокоившись, спросила его:
- Антошенька, как тебе второе понравилось?
- Ничего, лещичек славный.
Тут Олимпиада Ивановна рассердилась таким невниманием, и вырвала вилку у Антона Антоновича из рук, и сказала недовольно:
- Да ты сказился, батюшка мой. Ты же свинину ешь. Или вникай в дело, или я прикажу кормить тебя на кухне.
- Что? Что ты такое сказала? О-лим-пи-ада? - побагровел и закричал нараспев Хропов, выскочив из-за стола и швырнув ложкой прямо в кота, тершегося около Олимпиады Ивановны в ожидании подачки.
- Ничего. Не кричите, пожалуйста, не при старом режиме. Я еще не настолько стара, чтобы терпеть, - спокойно сказала Олимпиада Ивановна, взяв с полу обалдевшего кота и уйдя с ним в спальню.
В другое время Антон Антонович разнес бы дом по бревнышку, но сейчас, увлекшись совсем другими мыслями, он не придал особенной важности подобной супружеской вспышке и решил пройтись за город, чтобы там на просторе разгуляться и найти иной выход.
Конец ноября как раз выдался сухой и ясный, и осенние гряды туч безмятежно отдыхали на самом краю полей, ничуть не мешая погоде.
Антон Антонович на пересечении двух дорог, сябрской и стружской, выбрал камень, смахнул с него дорожную пыль и присел, чтобы рассортировать мысли, как на прилавке товар.
- Несомненно, поп мне не нравится... Поп жаден, ну, пускай, черт с ним, что из того, что жаден: корыстолюбие свойственно человеческой натуре, но зачем же оттягивать? Оттягивать - это уже афера, это даже шантаж, за который при старом режиме могли послать в тюрьму, а нынче могут даже к высшей мере... Нет, не верю я попу, хоть ты что сделай, не верю. Тут надо обойти, тут выдумку подвести такую, чтобы сел он в галошу: на вот тебе, мол, аферист, сиди в галоше и чеши пятки. Тут что друг не сделает, враг поможет. Именно враг. Враг в таком деле вернее всякого друга. Что друг? Есть у тебя деньги - и друг. А нет денег или попал в безвыходное, так ты будто стреляная ворона - никому и не нужен, и друга нет, и даже предаст друг, не постесняется. Несомненно, это так. И несомненно, что в таком щекотливом деле враг нужен, только враг пожалеет и скажет: "Ладно, мол, Антон Антонович, вот, мол, твое дело рассыпем так и так". А попу я не верю, убей меня на этом самом месте, не верю. Тут только Мокин может. Приду к нему. "Ну, скажу, Мокин, здравствуй! Помоги мне, Мокин, спаси, пожалуйста, нет больше моей силы, ты победил. Вот пришел к тебе купец Хропов и просит прощения, победило искусство Мокина... На вот тебе от души пять червонцев, или даже десять могу, замажь меня на картине немедленно, и пойдем в трактир". А Мокин мне скажет: "Давно бы так, Антон Антонович, мне ведь и самому неприятно". А если этот аферист будет кочевряжиться, может Мокин, как свободная личность, прийти в Совет и шепнуть. И без сомнения, шепнет. Пускай поп бесится... А я ему: "На-ка выкуси, отец Паисий, видал-миндал... на тебе размышление, съел?"
Так Антон Антонович, сидя при двух дорогах на камешке, рассуждал вслух и смеялся.
Так Антон Антонович, сидя при двух дорогах на камешке, рассуждал вслух и смеялся.
В это время проезжала телега из Сябер с комсомольцами, возвращались они с конференции. И самая молодая из них, курчавенькая, с тупым носом, Сонечка Сонеберг, аптекарская дочка, увидя Антона Антоновича смеющимся и рассуждающим на разные голоса, сказала товарищам:
- Не рехнулся ли купец Хропов? Вот здорово.
И, приехав домой, рассказала о Хропове папаше.
Олимпиада Ивановна сидела дома у окошечка и плакала, когда пришел аптекарь Сонеберг.
- Что вы плачете, мадам Хропова? - спросил он осторожно.
- Как же мне не плакать, господин Сонеберг. Все люди как люди, одна я несчастная... Вот Фимушка, например, деверя моего сестра, в Берлине живет. Чего только нет там, в этом Берлине, господин Сонеберг. И луну-парк показывают, и под землей ездят. А какие кофточки! Рисунок им не в рисунок, полоса не в полосу - прямо зарылись. Негры на каждом шагу сапоги чистят, а я у моего благоверного в Питер выпроситься не могу: сиди, говорит, на чем сидишь. И теперь еще эта история...
И вдруг снова в три ручья залилась Олимпиада Ивановна.
- Какая это история, мадам Хропова?
- Какая, господи, да эта, с картинкой. Не пьет, господин Сонеберг, и не ест.
- Не ест? - внимательно спросил Сонеберг.
- Совсем не ест, господин Сонеберг, и не пьет совсем ничего, кидается на меня, как бешеный пес.
- Бешеный, - воскликнул Сонеберг, - это уже есть!
- Совершенно бешеный, господин Сонеберг. Совершенно. Сегодня даже кинул в меня ложкой.
- О! - перебил ее Сонеберг. - Я так и думал. Это уже есть. Знаете что, мадам. Заприте скорей все ложки и спрячьте туда, пожалуйста, все ножики. Я, как практикующий на правах врача, советую вам. Больше ничего я не могу пока сказать. До свиданья, мадам Хропова.
- Да что же вы так скоро? Да что ж вы думаете, Иосиф Иосевич? испугалась Хропова.
- Медицина, - гордо ответил Сонеберг, - ничего не думает, мадам Хропова. Она анализирует и ставит диагноз.
- Ах, господи! Да вы бы хоть чаю остались попить... - заметалась в страхе Олимпиада Ивановна.
- Нет, благодарю вас, я спешу. Мне телочку предлагают, все же надо посмотреть...
- Подождите одну минуточку, господин Сонеберг, - попросила Олимпиада Ивановна и, отобрав в соседней комнате серебро, вынесла гонорар Сонебергу бумажными деньгами.
- Простите, господин Сонеберг, - сказала она ему.
- Ах, зачем же такое беспокойство. Мерси, не стоит...
И, положив комочек бумаги в жилетный карман, вышел он из комнаты с достоинством, вежливо улыбнувшись на прощание Олимпиаде Ивановне.
- Главное, не волнуйтесь, можно еще вечерком заглянуть.
Только что успел уйти Сонеберг, как вернулся Хропов. Вынул из кармана банку с медом и поставил перед Олимпиадой Ивановной.
- Кушай, Олимпиада Ивановна, свеженького, центробежного, сейчас в лабазе взял.
- Спасибо, Антон Антонович. Где это вы так долго гуляли?
- В поле гулял, Липушка... в поле чудесный воздух, очень прочищает ум. А попу Паисию не верю я, Липушка, вот убей меня на этом самом месте, совсем не верую такому аферисту. Да что ты на меня так подозрительно смотришь? Не пьян, в своем уме и в твердой памяти.
- Может быть, вы еще хотите прогуляться? - ласково подошла к нему Олимпиада Ивановна, думая, как бы ей без него убрать в доме эти проклятые ножики.
- Рехнулась ты, видно, матушка. Мало я гулял! Да я есть хочу, как собака. Прикажи собрать... А-ах... - веселым смехом залился Антон Антонович... - К Мокину заходил, к врагу. Уехал... в Сябры его, видишь, звали церковь расписывать, заказ получает. Знаменитость. А все откуда пошел, спрашивается... С меня пошел, с моей легкой руки... вылезает в люди.
- А ты бы погулял, Антон Антонович. Я бы пока собрала.
- Да отстань ты со своим гуляньем. Вот гвоздь. Есть я хочу. Что там у тебя есть, давай.
"Как же быть с ножиками?" - думает Олимпиада. Ивановна.
- Каша только есть, Антон Антонович.
- Не хочу каши, мясного давай.
- Нет мясного, кот съел, Антон Антонович.
- Как - кот? Да побойся ты бога, Олимпиада Ивановна, ты же целый окорок к обеду подала.
- Вот... так и вышло... не стали вы кушать, ложкой бросили и ушли, а он нарочно, наверно, и слопал.
- Да как же это может кот нарочно?.. Где же это видано, чтобы простому коту целый окорок слопать? Нет, матушка Олимпиада Ивановна, ты, кажется, и впрямь рехнулась. И верно, придется мне в аптеку пойти.
- И верно, пошли бы сами полечились. Сказали бы отцу Паисию, чтобы он хлопотал...
- Стой, твоему отцу я не верю... Вот он сутки ждет, размышляет, а я сговорюсь с Мокиным, а ему - дулю, пущай кушает.
- ...А мы бы, дорогой Антон Антонович, поехали бы в Питер потом, проветрились бы, полечились...
- Да от чего мне лечиться?
- Ну, я хочу развлечение иметь. Не собака я, Антон Антонович. Собаку, и ту гулять водят.
- Пожалуйста, гуляй, сколько в душу влезет. Я, кажется, тебя не неволю.
- Антон Антонович, миленький, дорогушенька, уедем отсюда, из этого проклятого города, проветримся...
- Ну... Ну, что такое тебе требуется проветривать? Что, у тебя сырость развелась?
- Посмотрим, что есть там такое, в Питере, какие новые фасоны носят, походим по улице...
- Ну, заладила... Здесь тебе улицы мало.
- ...По проспекту хочется. Ну, Антошенька, вспомни...
И Олимпиада Ивановна горячо обняла Антона Антоновича.
- Ишь ты, ишь ты... Ну, кошка... У-у, какая кошка. Ну, есть-то мне прикажи подать: в животе урчит, как паровая машина.
- А поедешь в Питер?
- Пристала... Не поеду в Питер. Не поеду.
- Ах, не поедете?
- Не поеду.
- Решительно не поедете?
- Решительно не поеду. Прямо черт.
- Ну, ладно, запомните мои слова... Лушка, давай мясного Антону Антоновичу...
- А кот?.. - в удивлении спросил Антон Антонович.
- Ни при чем тут кот... Вам запрещено мясное. А теперь кушайте, если охота...
Но Антон Антонович так проголодался, что не хотелось ему расспрашивать. Попросил себе горчицы. А тем временем Олимпиада Ивановна, что-то сообразив, потихонечку вышла из дому - будто в прогулку.
- Ножик вам сейчас дадут, Антон Антонович, - крикнула ему в окошко. Сама же скромненько, выбирая места посуше, пошла прямо, разнюхивая жительство художника Мокина.
План у нее созрел такой: упросит Мокина, во что бы то ни стало, отказаться от предложения Антона Антоновича под тем предлогом, что необходимо ему лечиться, так как иначе его никак отсюда, из Посолоди, не вызовешь. Если же Мокин откажет, то Антону Антоновичу, дескать, поневоле захочется уехать отсюда, а тем самым и желание Олимпиады Ивановны будет выполнено.
Так, хитря и улыбаясь сама себе, добралась Олимпиада Ивановна до места своего назначения.
Художник Мокин проживал у посолодского пруда в желтом доме, там же, где и церковь. Некогда обитал здесь отец дьякон, но при сокращении штатов дьякон был упразднен, а дом по хилости отдан был гражданам в разлом. Граждане посолодские разломали уже половину, когда в Посолоди появился художник Мокин. Приглянулась ему эта развалина, и он упросил местное начальство отдать ему этот дом во владение. Приглянулся же он по четырем причинам: первая - отдали дом ему почти даром, вторая - должен он был работать в церкви, взяв тут небольшой заказ, и потому жить возле было страшно удобно и отвечало его малоподвижной натуре, третья - руина нравилась ему: тут есть что-то и от романтизма, в глубине души он все-таки парил высокими чувствами, и четвертая - дешевизна дров; вернее - они ему ничего не стоили: он разламывал постепенно одну половину дома, в которой не жил.
Придя к Мокину, Олимпиада Ивановна немного испугалась царившего там беспорядка, но, как дама с характером, сразу сдержалась и спокойно спросила пробегавшую с утенком девочку:
- Скажи, милая, здесь художник живет?
Девочка выпустила утенка из рук, и он побежал с крыльца, ковыляя, как старичок.
- Нетути тут такого.
- Да как же нету, когда мне сказали, что в дьяконовом доме он живет, художник Мокин.
- А если вы знаете сами, чего же спрашиваете? - засмеялась ей в лицо девочка и побежала за своим утенком.
- Дрянь, мерзавка, - обругалась Олимпиада Ивановна.
Но девочка не слыхала и, поймав утенка за изгородью, крикнула ей совсем просто:
- Может, маляра вам? Маляр Мокин тутотки проживает.
У Олимпиады Ивановны забилось сердце, и, капельным крестиком перекрестившись под жакетом, она вошла в переднюю.
Яша Мокин, стоя перед рукомойником, без рубашки, усердно натирал мылом лицо, волосы, шею. Увидев входившую Олимпиаду Ивановну, он не смутился и попросил:
- Простите, я в неглиже. Сейчас оботрусь. Вы пройдите в апартаменты.
И ногой, - так как мыло лезло ему в нос, в глаза и в уши, и он усердно протирал их пальцами, - указал Олимпиаде Ивановне на дверь с изодранным войлоком.
И подумал: "Зачем приперлась? Ну, будет жара. Самое прислал. Черт с ним, замажу. Ну, будь что будет".
И, вытершись насухо и надев пиджак прямо на голое тело, он пошел за Олимпиадой Ивановной. Она стояла в комнате, не зная, куда присесть. Везде была навалена всякая дрянь: на табуретке горшок с маслом, на стульях табак, краски, кисточки, а кресло, сделанное под стиль russe - с дугой вместо спинки, кнутом, рукавицами и двумя топорами вместо подлокотников, служило Мокину вечной пепельницей, и на сиденье образовалась гора окурков - было их там никак не менее нескольких сотен.