— Где же теперь мои родственники? — поинтересовалась Матрена, лежа в постели с Елизаром. — Слуги сказали мне, что в Кремле их нет. Где же они?
— Об этом не ведаю, милая, — сладко потягиваясь спросонья, ответил Елизар. — Вырвавшись на волю из темницы, батюшка твой живо ушмыгнул из Кремля в Белый город. Ну и матушка твоя с братом за ним же последовали. Живы-здоровы твои близкие, и ладно! — Елизар широко зевнул, поворачиваясь на другой бок. — По нынешним временам и это уже великое благо!
Бледный свет разгорающегося дня пробивался в опочивальню через разноцветные стекла узких окон с закругленным верхом. Яркие блики и солнечные зайчики трепетали на каменной стене, покрытой росписью в виде цветов и листьев. Кровать стояла подле массивной четырехгранной колонны, поддерживающей высокий шатрообразный свод, поэтому лучи света до нее не доходили.
«Слава богу, что родные мои счастливо отделались! — с облегчением в душе подумала Матрена. — А ведь могли и без головы остаться! Времена-то ныне ужасные, Елизар прав».
Дворянин Сукин, как и Матрена, не привык подниматься рано. Зная об этом, слуги с утра не тревожили их.
Матрена закрыла глаза, собираясь еще немного подремать. В этот момент где-то в отдалении прокатился довольно сильный грохот, похожий на треск ломающегося весеннего льда на Москве-реке. Матрена вздрогнула и открыла глаза.
— Что это грохочет? — Матрена протянула руку и легонько встряхнула за плечо Елизара. — Неужто гроза? Иль река ото льда вскрывается? Ой, слышишь? Опять гремит, да как сильно-то! Похоже, и впрямь — гроза!
— Глупая, — лениво отозвался Елизар, оторвав взлохмаченную голову от подушки, — в марте грозы не бывает. Это пушки стреляют в Замоскворечье и в Белом городе. Пан Гонсевский сказал, что приведет к покорности всю Москву, а он слово держать умеет. Не иначе, польское войско сегодня с утра опять вышло из Кремля против мятежников.
— С кем же воюет пан Гонсевский? — робко спросила Матрена.
— С мужицкой рванью и дворянами-изменниками, не желающими видеть на русском троне Владислава, сына Сигизмунда, — проговорил Елизар с оттенком неприязни в голосе и вновь уронил голову на смятую подушку.
Глава седьмая
Нет худа без добра
Вдоль извилистой Лубянской улицы в конном строю наступали гусары пана Мархоцкого, рядом по Ветошному переулку продвигались конные венгерские гайдуки пана Неверовского, на Варварской площади наемники-французы торопливо разбирали завалы из дров и бревен, дабы расчистить путь для рейтар, закованных в латы немецких всадников.
Над Белым городом рваными клочьями стлался пороховой дым. Неумолчно громыхали пушки со стороны баррикад, за которыми укрывались восставшие москвичи; то и дело слышались выстрелы из пищалей и самопалов. В разных концах посада, плотно застроенного деревянными домами, звучали протяжные сигналы польских труб, дробно громыхали польские литавры. Войско Гонсевского вот уже около трех часов пыталось наступать в глубь посадских кварталов, повсюду натыкаясь на баррикады и губительный огонь орудий и пищалей.
Вместе с воинами Гонсевского в вылазке из Кремля участвовали думские бояре, их слуги, а также дворяне, окольничие и приказные люди, все те, кто присягнул на верность польскому королевичу и не желал отступать от этой клятвы.
Численный перевес был на стороне восставших москвичей, к которым подошли на помощь отряды земского ополчения и полки воровских бояр и атаманов, некогда служивших Тушинскому вору, а ныне примкнувшие к общенародному восстанию против Семибоярщины и поляков. Возле Ильинских ворот восставшие стрельцы нашли предводителя в лице Василия Бутурлина, счастливо ускользнувшего из кремлевского застенка. В Замоскворечье во главе восставших встал дворянин Иван Колтовский, который повелел своим людям поставить пушки на берегу Москвы-реки и вести огонь по Водяным воротам Кремля. Воевода Иван Плещеев, подойдя с ратью из Коломны, закрепился у Тверских ворот. Из Серпухова прибыл с ратными людьми окольничий Федор Смердов, преградивший путь полякам возле Серпуховских ворот. В Чертолье встали станом казаки атамана Заруцкого, а близ Арбатских ворот широко раскинуло становище пестрое воинство князя Дмитрия Трубецкого, некогда являвшегося главным советником Тушинского вора.
На Сретенской улице близ Введенской церкви восставшие москвичи возвели укрепление в виде невысокого частокола с амбразурами для пушек. Это укрепление яростно атаковали пешие польские роты во главе с ротмистром Леницким. Поляков поддерживали их русские союзники из числа думских бояр и дворян, начальство над которыми было доверено боярину Лыкову.
Многие среди бояр и дворян, принявших сторону поляков, имели дворы в Белом городе, поэтому они с не меньшим рвением, чем воины Гонсевского, старались выбить мятежных москвичей из посада в окольный Земляной город.
Терем боярина Лыкова стоял в узком Скатертном переулке между Сретенкой и Лубянкой. Проход туда как раз был перекрыт частоколом, установленным восставшими возле Введенской церкви. После двух лобовых атак поляки только убитыми потеряли у злополучного частокола больше тридцати человек, это сильно подорвало их боевой дух. Ротмистр Леницкий отправил гонца к полковнику Гонсевскому с требованием доставить к нему на Сретенку хотя бы две пушки. В ожидании ответа от Гонсевского ротмистр Леницкий разрешил своим воинам немного передохнуть и перевязать раны.
Боярин Лыков во время этого краткого затишья отважился на свой страх и риск вступить в переговоры с вождем восставших москвичей, возглавляющим оборону у Введенской церкви. Насадив свой металлический островерхий шлем на пику, Лыков вышел из-за углового дома на середину Сретенской улицы, показывая тем самым, что он идет с мирными намерениями. Над частоколом, до которого было не более ста шагов, появился стрелец в синем кафтане и в красной шапке с загнутым верхом. Стрелец помахал Лыкову рукой, мол, подойди поближе.
С замирающим сердцем Лыков двинулся вперед, топча сапогами подтаявший мартовский снег, перешагивая через тела убитых поляков, скошенных пушечной картечью. Не доходя до частокола шагов тридцать, Лыков остановился. В этом месте убитые поляки и боярские слуги лежали особенно густо, мертвецы буквально громоздились один на другом. Всюду на снегу алели большие лужи крови. Тут же валялись оторванные ядрами головы, руки и ноги. Глядя на это побоище, Лыков мрачно теребил свой длинный ус.
Вот над частоколом показались плечи и головы сразу нескольких стрельцов, которые помогли перебраться через это заграждение статному воеводе в распашном панцире, состоящем из кольчуги и железных пластин на груди и локтях. Голову воеводы венчал ребристый шлем-шишак с защитными наушниками и стальной вертикальной стрелкой, закрывающей нос. Ноги его были прикрыты стальными поножами-бутурлыками. На руках у воеводы были кожаные перчатки с нашитыми на них тонкими металлическими пластинками.
Когда предводитель восставших приблизился к Лыкову, тот не смог сдержать удивленного возгласа. Он сразу узнал князя Пожарского.
— Здрав будь, князь! — сказал Лыков, подняв правую руку в приветственном жесте. — Опять Господь свел нас с тобой лицом к лицу.
— Привет тебе, боярин! — ответил Пожарский, уперев руки в бока. — А ты исхудал, как я погляжу. Не иначе, от забот и трудов во благо польскому королю, а? — Пожарский усмехнулся. — Или харчей у вас в Кремле на всех не хватает?
Лыков нахмурился. Он снял свой шлем с острия пики, водрузив его себе на голову. Пику Лыков воткнул в истоптанный окровавленный снег.
— Удивительно мне видеть тебя, боярин, в воинской справе, — тем же насмешливым тоном продолжил Пожарский. — По словам полковника Горбатова, во время сечи его стрельцов с татарами Кантемир-мурзы ты, боярин, от опасности пятки смазал, улизнул тихо и незаметно. Что же тебя ныне сподвигло на сечу, да к тому же в таких невыгодных условиях?
— Хватит зубоскалить, князь! — огрызнулся Лыков. — Все едино московской голытьбе нас не перемочь! Под стягами у Гонсевского не одни только поляки собраны, есть в его полках и венгры, и немцы, и французы… Все воины у Гонсевского храбры и опытны, не то что посадское мужичье, которое и военного строя не знает. Опять же к Гонсевскому скоро подмога подойдет от короля Сигизмунда. Вот я и предлагаю тебе, князь, переходи-ка со своими людьми на нашу сторону. И ты, князь, и стрельцы твои получите щедрое вознаграждение, а после воцарения в Москве Владислава все твои люди получат земельные наделы. Ты же, князь, в Думе заседать будешь, я могу это устроить, видит бог. Что скажешь, князь?
— Не люб мне Владислав, боярин, а стрельцам моим и подавно, — промолвил Пожарский, устало переминаясь с ноги на ногу. — Я не присягал Владиславу и ратники мои тоже. Народ московский не желает унии с Речью Посполитой, в этом московлян поддерживают служилые и посадские люди в других городах Руси. Вас, подписавших договор с Сигизмундом, всего-то кучка, боярин, а против этого договора выступают многие тысячи людей в городах и весях. Тушинские бояре и атаманы — и те заодно с нами. Патриарх Гермоген в своих воззваниях призывает народ спасти Москву от засилья поляков-католиков. Я сам читал одно из посланий Гермогена, потому и пришел сюда со своими ратниками, чтобы воевать с Гонсевским и сворой его приспешников.
Лыков помолчал, вглядываясь в суровое лицо Пожарского, покрытое темными пятнами от пороховой гари.
— Жаль, князь, что не удалось нам столковаться, — с тягостным вздохом проговорил он. — Твое упрямство и неразумие обернутся новыми потоками крови. Я же всей душой за то, чтобы русские люди прекратили наконец эту братоубийственную войну.
— Клин клином вышибают, боярин, — жестко промолвил Пожарский. — Скоро вся Русь соберется вокруг Кремля. Черные люди истребят поляков и наемников Гонсевского как крыс, забравшихся в чужой амбар. Заодно народ посечет и таких, как ты, боярин. Уж не обессудь, сделав худо, не жди добра! Вот тогда-то и наступят на нашей земле мир и покой. Прощай, боярин!
Повернувшись спиной к Лыкову, Пожарский широким шагом направился к частоколу, над которым торчали головы его стрельцов и длинные вороненые стволы пищалей.
Лыков не утерпел и крикнул вслед Пожарскому:
— Кто же будет править на Руси посреди мира и покоя, князь? Очередной Гришка Отрепьев или Прокопий Ляпунов?
— Уж лучше видеть на троне Ляпунова, нежели польского королевича! — обернувшись на ходу, воскликнул Пожарский.
* * *Вместо пушек полковник Гонсевский прислал к ротмистру Леницкому отряд наемной пехоты в полторы сотни человек и приказ продолжать наступление по Сретенской улице, не считаясь с потерями. Не обрадовал Леницкого и боярин Лыков, вернувшийся ни с чем с переговоров с Пожарским.
— Быть может, ты мало золота предложил этому князю? — недовольно сказал Леницкий, выслушав Лыкова. — Надо было предложить ему больше, ведь в кремлевской казне сокровищ полным-полно! Не пожадничал ли ты, боярин? Теперь вот моим воинам придется расплачиваться кровью за твою скупость!
— Напрасны твои упреки ко мне, пан Леницкий, — досадливо поморщился Лыков. — Князь Пожарский не человек, а кремень! Уж если он что-то вбил себе в голову, то ни за какие сокровища мира не отступит от своей цели. Мне доводилось с ним встречаться в прошлом, уж я-то отлично знаю этого упрямого злыдня! Пожарского проще убить, чем испугать или подкупить.
— Вот и постарайся это сделать, боярин, — раздраженно обронил Леницкий. — Пойдешь со своими холопами впереди, коль побежишь от пуль восставшего мужичья, то напорешься на пики моих гусар. Я дам тебе в подмогу французских наемников, а уж ты, боярин, изловчись и дотянись своей саблей до князя Пожарского!
У боярина Лыкова душа ушла в пятки, когда польский трубач дал сигнал к очередной атаке. Матерно ругаясь, Лыков вывел своих людей из дворов и закоулков на Сретенскую улицу. Он велел своему конюшему рыжему Демьяну развернуть и поднять повыше царский стяг Василия Шуйского. Лыков знал, что Пожарский был до конца предан Шуйскому, и тем самым хотел смутить и озадачить его. Лыков лелеял в душе слабую надежду на то, что Пожарский запретит своим пушкарям стрелять по царскому знамени.
Весна в этом году была затяжная, март заканчивался, но снег только-только начал таять. По ночам еще сильно подмораживало, поэтому улицы Москвы во многих местах были покрыты ледяной коркой.
Подгоняя своих слуг сердитыми окриками, Лыков перебегал от одного угла дома до другого. Он надвинул шлем на самые брови и прикрывал грудь круглым щитом, хотя знал, что от пищальной пули его не спасут ни щит, ни кольчуга. Сердце бешено колотилось у него в груди. Внезапно Лыков поскользнулся на ледяной кочке и неловко упал на бок, подвернув левую ногу. Кто-то из слуг бросился его поднимать…
И в этот миг со стороны частокола прогремел пушечный залп. Три орудия громыхнули почти одновременно, свистящие ядра мигом скосили пять или шесть человек в наступающей сотне Лыкова. Над частоколом взметнулся белый пороховой дым.
Лежа на земле и притворяясь раненым, Лыков орал на своих ратников, срываясь на визг:
— Чего встали, бараны! Вперед! На слом!.. Ну же, живее!.. Живее, свиньи!..
Потоптавшись на месте, расстроенная сотня опять двинулась вперед короткими перебежками. Идущие следом за отрядом Лыкова французские наемники наступали сомкнутым строем посередине улицы, ощетинившись длинными пиками и алебардами. Их металлические шлемы имели круглый верх со стальным гребнем и широкие, низко опущенные поля. На панцирях французов бросались в глаза белые и голубые лилии, эмблема французского королевского дома.
Поднявшись на ноги, Лыков всячески подгонял своих ратников, толкая их в спину и принуждая быстрее продвигаться к частоколу. Теперь он был в хвосте своего отряда, поэтому почувствовал себя смелее.
Из-за частокола залпом жахнули семь или восемь пищалей, потом вразнобой зазвучали выстрелы самопалов. Лыков увидел, как упал сраженный наповал рыжий Демьян в простеганном холщевом кафтане-тегилее. Повалилось наземь и пурпурное царское знамя с золотым двуглавым орлом, которое было у него в руках. Рядом с Лыковым упали как подкошенные его брадобрей Фока и оруженосец Увар. Обоих не спасли добротные панцири из самаркандской стали. Какая-то шальная пуля едва не угодила Лыкову в голову, оставив у него на щеке кровавую царапину.
Лыковская сотня подалась было назад, но французские наемники во главе с Жаком Маржеретом, перегородив улицу своим железным строем, не позволили вооруженной боярской челяди унести ноги с поля боя. Гоня лыковских ратников перед собой как стадо овец, французы произвели стремительный бросок и по приставным лестницам стали карабкаться на частокол. Восставшие москвичи и стрельцы князя Пожарского встретили наемников вилами, копьями и бердышами. Многие из посадских орудовали длинными жердями с крючьями на конце, которыми они цепляли французов за голову или за шею, сбивая их с частокола. Те из французов, кому удавалось перескочить через тын, попадали под убийственный огонь из пистолей и самострелов, едва успев взмахнуть топором или саблей.
Стреляя из мушкетов и аркебуз, французы не могли нанести серьезного урона восставшим москвичам, так как частокол мешал им вести прицельную стрельбу. Потеряв убитыми двух сержантов и тринадцать ландскнехтов, Жак Маржерет скомандовал отступление, видя, что ратники Лыкова даже не пытаются лезть на частокол.
В квартале Кулишки вооруженной боярской челядью командовал Михаил Салтыков, который, в отличие от боярина Лыкова, сражался с восставшими москвичами с безудержной отвагой. В этом квартале стоял терем Салтыкова, полный всякого добра. Салтыков был дважды ранен в бою, поддерживая со своими людьми атаки конных рейтар Петра Борковского. Восставшие московские стрельцы, возглавляемые Василием Бутурлиным, дали отпор полякам на Кулишках, не пропустив врага к Яузским воротам. Некоторые переулки на Кулишках и на Тверской улице по нескольку раз переходили из рук в руки. Наконец немецкие рейтары не выдержали и повернули вспять.
Михаил Салтыков скрежетал зубами в бессильной ярости, видя, что натиск восставших москвичей никак не остановить. Силы Гонсевского тают на глазах, в то время как к москвичам каждый день идут на помощь все новые отряды земского ополчения. И тогда Михаил Салтыков решился на отчаянный шаг. Он запалил свой терем, дабы сильный пожар стал непреодолимой преградой для наступающих стрельцов Василия Бутурлина. Огонь, разносимый ветром, быстро перекинулся на соседние дома и изгороди. Вскоре Кулишки запылали так, что восставшие москвичи отступили от гигантского пожарища до самых Тверских ворот. Пришлось укрыться за стеной Китай-города и отрядам Гонсевского, поскольку огонь стал угрожать и им.
Ночью пожар усилился. Ветер гнал пламя из улицы в улицу, деревянные дома вспыхивали как факелы.
Бояре и польские военачальники, стоя на вершине Фроловской башни, глядели на бушующее море огня, разлившееся по западным кварталам Белого города. Было видно, что буйство огненной стихии сильнее всех усилий москвичей, пытающихся потушить огромный пожар.
— Что ты натворил, Михаил! — молвил Федор Мстиславский, сокрушенно качая головой в высокой боярской шапке. — Почто ты выпустил на Москву этого огненного зверя? Куда приедет короноваться Владислав, на пепелище?
— Нет худа без добра, — злорадно усмехнулся Михаил Салтыков. — С помощью огня мы сокрушим посадскую рвань и земское мужичье! Против огня бессильны пушки и пищали. Пожар не одолеть топорами и рогатинами. Пусть сгорит пол-Москвы, лишь бы это пламя поглотило и всю восставшую чернь!
Стоял март 1611 года.
Глава восьмая
Огненный вал
Всю ночь в Москве, не замолкая, гудели колокола. Жители посада мужественно боролись с огнем. К утру пожар в Белом городе был потушен.
На рассвете польские дозорные, находившиеся на колокольне Ивана Великого, увидели на Можайской дороге среди стылых лугов и покрытых снегом пажитей бело-красные знамена польского войска. Это была долгожданная подмога от короля Сигизмунда. Конная колонна с высоты громадной Годуновской колокольни казалась гусеницей, крадущейся меж деревенек и перелесков к окутанной дымом Москве.