— Горячий. — Сказал он, протягивая мне стаканчик.
Я не могла сделать вид, что не беру. Руки протянулись раньше, чем я смогла одернуть себя. Я не смотрела на него. Я смотрела только в бежевую пенку на поверхности и вдыхала аромат. Вдыхала, вдыхала и вдыхала. Как будто у меня вместо легких был газовый баллон, и я могла сохранить этот аромат в себе. Законсервировать. На потом.
Отвернувшись к окну, я обхватила стаканчик двумя ладонями. Распространяясь по поверхности ладоней, боль притупляется. Постепенно, медленно боль проникает все глубже, сквозь кожу и мышцы, к самым костям. Это терпимо, если шевелить пальцами. Это наказание за то, что я не могу сказать ему «спасибо». Я не могу сказать этому уроду «спасибо» за чашку кофе, о которой мечтала последние часы.
Подув, я снова вдохнула. Слишком горячо, но если притронуться лишь губами…
Когда за спиной тихонько хлопнула дверь, я вздрогнула. Обернулась. Я осталась одна. Он ушел.
Стало спокойно. Останься он здесь, я испытывала бы чувство вины из-за того, что не могу поблагодарить. А так, он просто ушел. Будто и не было его. Вот, и хорошо. А мне работать надо…
5
«Ты куда пропала? Мы в Винстриме» — сказала SMS. Подняв взгляд на последнюю, третью статью, я сжала телефон.
Я забыла, что у Аньки День рождения или я не хотела помнить, что у Аньки День рождения? Именно это она мне сказала вчера утром…
Она сказала: Курсач горит. Не успеваю.
Она подразумевала: Ты не можешь подарить мне ничего, кроме этого…
Она не произнесла это вслух, но она сказала. Я хотела об этом забыть. Я почти забыла.
На улице еще светло. Они в «Винстриме». Они празднуют ее День рождения. И спрашивают, где я? А я тут. И мне еще немного. А потом нужно писать свою курсовую. И, судя по всему, еще работу Аньки. И все это на этой неделе. До пятницы.
Я посмотрела на текст. И продолжила переписывать историю эволюции Porsche. 1948, 1951, 1954, 1955, 1959, 1961, 1963, 1968, 1969… 1996, 2002… Впервые в истории Porsche был выпущен четырехдверный автомобиль с полнофункциональными задними сидениями. Ведь, «полнофункциональный» может являться синонимом «полноценный»? Если мой желудок полнофункционален, является ли он полноценным? Хрен с ним. Пусть эти чертовы сидения будут полнофункциональными…
Уже смеркалось, когда я вышла на улицу. До «Винстрима» три остановки на метро. Мы там проводим время иногда. Анька чаще, чем я. Все они чаще, чем я. Можно доехать на автобусе. Днем это дольше из-за пробок. Сейчас это займет вечность. Даже до метро дойти пешком быстрее, чем ждать хоть какой-то транспорт. И полезнее.
Зайдя в «Винстрим» я прошла сквозь рамку.
— Вашу сумку. — Сказал охранник. Я бывала здесь, и он видел меня раньше. Но это была его работа, а потому я, просто, распахнула сумку. А он, просто, кивнул. На второй этаж. Слева сцена, перед ней — танцпол. Справа столики. Мои сидят посередине, сдвинув три маленьких столика.
Анька — блондинка. У нее длинные волосы, которые по праздникам она завивает щипцами. Она милая и приятная. Очень симпатичная. Не худая. Не высокая. Не глупая. Не бедная. Она просто девчонка, с которой я делю комнату в общежитии. И каждое утро она смотрит на меня, как на будильник. И платит мне за написание ее работ. Уже четыре года.
Почему она любит Винстрим, я не знаю. Почему они все любят этот бар, я тоже не знаю. Я уважаю это место за то, что могу услышать здесь музыку десятилетней давности и увидеть в глазах окружающих тот же восторг, какой вызывает она у меня. Я могу услышать тут Вивальди. Я могу услышать тут все, что угодно. Здесь играет Луи Армстронг. Здесь никогда нельзя заранее предугадать, какой сюрприз преподнесет тебе, лично тебе, исключительно тебе — ди-джей. Бах в баре Винстрим — это почти то же самое, что сигарета, тлеющая на дне бокала Мартини. Искрящийся пепел, отпечаток помады на фильтре и дым, струящийся сквозь напиток на поверхность… Вот так это звучит. Это невозможно. За это я люблю Винстрим.
Сейчас из динамиков орал Numb и я ловила свою матку рукой, так она подпрыгнула на «Become some numb, I can’t feel you there». Не ожидала. Это было для меня. Только для меня. Прямо сейчас. Потому что это вряд ли могут крутить в другом баре для кого-то другого. Я всегда думала, что это может орать только лично мне в уши, когда-то давно. Когда еще у меня был дисковый плеер. И когда я жила где-то там, куда еще не доехал Porsche с полнофункциональными задними сидениями…
И не доедет.
За сдвинутыми столиками сидели ребята и девчонки с курса. Я улыбалась, здороваясь, и глазами искала себе стул.
Когда взгляд упал на него, улыбка сама сошла с лица.
— Что он тут делает?
Я даже не пыталась сделать голос тише. Я просто спросила, что этот урод здесь делает.
— Ты же отказалась написать мне курсач.
— И?
— А он согласился.
— И?
— И это его цена.
Я отвернулась, смотря на ближайшие столики. Почему мне так гадко? Почему мне кажется, что он меня преследует? Он вообще здесь оказался раньше меня. Но не знать, что я буду здесь, он не мог.
Нет, это все бред. Просто, он хочет быть ближе к людям. Наверно так. Ближе к тем особям, к которым относит себя. Как вид. Или подвид.
— Лид, садись. — Крикнул Макс, кивая на стул, который только что поставил практически под мой зад. Я обернулась на него. Посмотрела на стул. Кивнула и села.
Макс, это брюнет метр восемьдесят с хвостиком. Это его дыхание смешивается с Анькиными ночами, когда я в двух метрах от них. У него красивое тело. Целиком. И обычное лицо, даже слишком обычное. Зацепиться на лице можно лишь за губы. С четким контуром, ясные, откровенные. Их хочется целовать. Если смотришь на Макса, видишь только эти губы. И он кажется очень привлекательным. Все остальное меня не касается. Я благодарна ему. Он не забывает в нашей комнате носки.
— Я бы написала. — Сказала я.
— Уже поздно. Я не могла рисковать. Ты же отказалась. — Пыталась успокоить меня Анька. Кажется, она видела меня насквозь. Чувствовала мою растерянность и вину, духа которой не было вчерашним утром. Тогда речь шла об ее лени и деньгах. Теперь же… О чем-то другом.
Мне постоянно кажется, что он смотрит на меня. Я смотрю на Аньку виноватым взглядом, пока Макс наливает мне вина. Я смотрю на нее виноватым взглядом и говорю, что люблю ее. И что я сука. И что я, все равно, люблю ее. И чтобы она простила меня. Я говорю ей много теплых слов, от которых у меня самой начинает щипать в носу. Говорю и чувствую, что на меня смотрит какой-то урод, которого здесь и быть не должно.
— За тебя, Анька. Оставайся такой же необыкновенной и веселой, здоровой и красивой. Будь счастлива. Будь, просто, собой. Просто, будь!
Она улыбнулась. Широко и красиво, белозубо и счастливо. Чокнувшись, мы отпили. Ребята и девчонки присоединились к нам. Посмотрев в самый дальний угол стола, я наткнулась на конопатую длинноносую физиономию и отвела взгляд. Вокруг него было пустое пространство, как и всегда. Никто не хотел даже локтем соприкасаться с ним. Он сидел на углу, на самом дальнем углу от меня и Аньки. Он был тут, но его как бы и не было. Его никто не замечал. Он не поднимался, когда поднимались все. Он не улыбался. Он ничего не говорил. К нему никто не обращался. И мне постоянно казалось, что он смотрит на меня. Как будто я забыла помыть руки с улицы. Его взгляд, как грязные руки. Как зуд от укуса комара.
6
Если бы я могла спать в другом месте, я бы сбегала на эти ночи из нашей конуры в общаге. Эти звуки, их дыхание, скрипы, запах. Я хотела быть на ее месте. Я хотела, чтобы это мое дыхание учащалось, когда кто-то сильный и красивый сжимает меня в руках. Целует. Берет. Но такого человека не было.
Из всех, кто предлагал, просил, умолял, шутил, намекал, настаивал и ухаживал, не было ни одного, к кому я могла бы испытывать хоть что-то, кроме безразличной симпатии. А если нет большего, значит, не будет ничего.
Даже, если ты с ума сходишь от желания быть хоть с кем-то… Просто быть чьей-то?
Даже, если так.
Даже, если из-за этого у тебя развивается мастопатия?
Даже, если так.
Даже, если ты не позволяешь им попытаться завоевать твои чувства?
Не правда. Я, просто, знаю, что это не он. Не они. Что они — не он. Не Он!
Повернувшись на бок, я зажмурилась от того, что кольнуло левый бок. Развернула бедра, чтобы ничто не сжимало бедные, несчастные внутренности. Бокал вина на голодный желудок лишь бросил еще одну кучку земли в могилу моей пищеварительной системы. Я думала о фосфате алюминия. Пакетик утром, пакетик днем, пакетик вечером за полчаса перед едой и каждый раз, когда болит. Через неделю уже все пройдет. Только, нужно есть нормально. И все пройдет. Но это дорого. Овсянка дешевле. Овсянка — спасение для меня. Если бы меня не рвало от одного ее вида…
Аккуратно засунув голову под подушку, я слушала свое дыхание. Об подушку оно казалось шершавым.
Аккуратно засунув голову под подушку, я слушала свое дыхание. Об подушку оно казалось шершавым.
Когда же это все кончится?
Здесь все на виду. Здесь нельзя спрятаться. Здесь все обо всех знают. Иногда кажется, что все окружающие— телепаты.
Я думала о сессии. Я думала о занятых компах в кабинете информатики и в библиотеке. Они будут заняты везде. Речи не будет о том, чтобы использовать их для работы.
Я не думала о них, в общем-то. Я бесцельно изводила себя беспокойством о том, что не могла пока изменить. Именно так.
На лекциях появлялся народ, которого я не видела с прошлой сессии. Кого-то я не видела с прошлого года. Кто-то сходил с ума, вспоминая, что здесь он именно учится. Кто-то искал кого-то, кто может помочь. Кто-то искал кого-то, кто может одолжить. Все носились и кого-то искали…
— Ты не видел?..
— Нет, не видел…
— Ты не знаешь?..
— Нет, не знаю…
— Ты не…
— Нет…
Это звучало тогда, когда не слышались возгласы новых блондинок или отпрысков старых русских.
Во время сессии все студенты становятся импотентами. Это временное сезонное явление. Два раза в год любой ВУЗ теряет потенцию. Поголовно. Вся кровь ударяет в мозг. Иногда там не хватает места и голова взрывается. И слышится бульканье, чавканье, крики, кто-то смеется.
Откуда я это знаю? Очень просто. Анька спит у нас в комнате каждую ночь. Одна.
— Анька, смотри, твой друг! — Засмеялся Лешка чуть позади нас.
Лешка — это друг Макса. В общем-то, он общий друг. Он дружит со всеми. Даже с теми, кого я не знаю. Он простой. Я бы сказала, что он теплый. Он никогда не скажет гадости со зла. Он никогда не обидит и не обидится. Если бы Аньку могла задеть его реплика, он никогда бы ее не произнес. Я чувствую себя в безопасности с ним. Он пытался ухаживать за мной на первом курсе. Как и другие. К третьему он остался один. Теперь он просто друг. Общий. Всех сразу. А, значит, и мой.
Со Дня рождения Аньки ребята начали подкалывать ее каждый раз, когда в поле зрения появлялся урод. Она лишь усмехалась. Курсовую он ей написал в срок, а более ничто ее не беспокоило.
Сейчас он прошел мимо нашей компании, сгрудившейся у кофейного автомата.
Он ходит так, будто может просочиться сквозь каждого, кто встретится на пути. То есть, ему все равно. Абсолютно. Я видела это уже… Я понимала, почему он так ходит.
Если кто-то захочет его остановить, он, просто, остановит. Остальные же отступают, как будто он воняет. Он не воняет. Он был в двух метрах от меня. Я знаю это. Но я тоже отхожу, потому что не хочу с ним соприкасаться. Поэтому он так ходит. Если урода захотят остановить, его остановят. Его били. Я видела синяки. Не раз. Он ходит так, будто все люди — вода.
— Урод… — Процедил кто-то рядом сквозь зубы. Я обернулась, но кому принадлежала глухая реплика, не поняла.
Он притягивает взгляд. Это как триллер с расчлененкой. Тебе неприятно, но ты смотришь. Тебе гадко, но ты смотришь…
Тебя может тошнить, но ты все равно смотришь. Это наш личный урод. Мы почти любим его…
Когда он всем телом наткнулся на вытянутую руку, стало тише. Его, просто, остановили. Я вышла чуть в проход, потому что передо мной тоже кто-то отошел от окна и загородил мне вид.
Это был парень с нашего потока. Я не знаю, как его зовут. Урод ему по грудь. В общем-то, и я ему по грудь…
— Он писал курсач ему. Препод поставил трояк и передал привет уроду. Потому что Дрон никогда не напишет такой курсач. И это ошибка урода. И поэтому ему поставили трояк. — Сказала Анька рядом. Я бы склонилась к мнению, что трояк ему поставили для того, чтобы этот самец не убил урода.
Я не слышу, что они говорят друг другу впереди. Мы все стоим и наблюдаем. Это интересно. Чем закончится, предположить очень сложно. Я смотрю на узкую спину под рыжей головой и думаю о том, что завтра он снова придет с синяками. Если его и побьют за это «недоразумение», то не сильно.
— Как препод догадался? — Спросила я. Уж мне было о чем волноваться…
— Спроси, что полегче…
К нашему общему разочарованию ничего не произошло. После короткого разговора бугай оттолкнул урода, и пошел мимо, в нашу сторону. Можно предполагать, что разговор закончен не был. Хотя, какая разница…
— Пошли. — Сказал Макс, обнимая нас с Анькой за талии. Пора на пару…
7
Я бродила по всем аудиториям, где стояли компы. Когда я, заглядывая, упиралась в дверной косяк, боль в груди напоминала о маленькой и неопасной мастопатии. Наступил один из регулярных процессов моей жизни. Нет, не старение… Отторжение слизистой оболочки матки, сопровождаемое кровотечением. Красиво звучит, необыкновенно.
Я была рада, что Анька спит одна. Я засыпала с фракталами под веками. Я засыпала с взрывающимся желудком. Я засыпала с запором. А просыпалась с поносом.
А так же без рук. Иногда.
Я поднималась и на меня, как на будильник, смотрела Анька. И начинался новый, совершенно обычный день. И хотелось лечь и умереть. Но сейчас было нельзя. Сессия.
И когда я встала посреди заполненной библиотеки, казалось, что все же стоило умереть с утра. Потому что у меня была работа, которую я не могла сделать, пока у них, У НИХ не кончится гребаная сессия. Кажется, они спали тут… Два раза в год.
Пойду в интернет-кафе. Что делать?.. Никакие деньги не стоят того, чтобы сесть в лужу и перестать их получать…
Я постаралась не хлопнуть дверью. Не потому, что я не хотела мешать. А потому что осознавала, что бешусь из-за «этих дней». А не из-за работы.
— Лида.
Я уже шла к автобусной остановке.
— Лида. — Скрежет за спиной.
Я обернулась.
Ты знаешь мое имя? Ты хочешь что-то сказать? Ты догнал от библиотеки? Я смотрела на подходящего парня, одного из сотен студентов. Того, кого мы выбрали быть уродом.
— У меня есть комп, если очень нужно.
Я смотрела на него и чувствовала, как оплывает мое лицо. Как стекает вниз челюсть. Как поднимаются мягкие восковые брови. Я отчетливо чувствовало, как лицо вытягивается.
— Ты только что позвал меня к себе домой?
Я отступила на шаг. Он стоял, как в прошлый раз, в двух метрах. Но теперь на лице чудилось его дыхание, а кроссовки его наступили мне на пальцы. Один шаг не помог. Он все еще был слишком близко.
— Да.
Это всех бесило. Если ему задавали конкретный вопрос, он давал конкретный ответ. Ему никогда не приходилось оправдываться. Если кто-то ждал оправданий, как тот бугай с потока, урод просто молчал. Это бесило всех. И меня это тоже бесило.
Я посмотрела на зеленые лужайки. Я усмехнулась.
Мне казалось, что он должен исчезнуть. Испариться. Дематериализоваться. Но урод стоял в трех метрах от меня, и исчезать не собирался. Это показалось забавным. Я снова усмехнулась. Кому расскажи — не поверят.
— Мне нужно часа два-три. Я собиралась пойти в интернет-кафе. — Сказала я.
Он мог предложить это, лишь понимая, что мне очень-очень жалко этих денег на интернет-кафе. Даже, не так. Он мог предложить это, лишь понимая, что для меня это — деньги. Нет. Он мог предложить это, лишь, понимая. Точка.
Он молча стоял и молча смотрел.
— Ты просто так это предложил? Я не слышала, чтобы когда-нибудь ты кому-нибудь что-нибудь предлагал. И у тебя свой прайс. Я знаю.
— Просто так.
Он пошел мимо меня, не дожидаясь ответа. Я осмотрелась по сторонам. Если бы рядом были знакомые, я бы подумала… Но знакомых не было.
Просто так.
Разве бывает что-то просто так?
Я старалась не приближаться к нему ближе, чем на вытянутую руку. Сначала в автобусе. Потом в метро.
Он жил рядом с метро. Всего пять минут ходьбы. На одиннадцатом этаже. Налево от лифта. Налево во внутреннем тамбуре. Квартира 221.
Я скинула туфли и поставила сумку на деревянную лавочку с низкой, сантиметров пятнадцать, спинкой. Достала флешку и осмотрелась. На улице сияло солнце. Он не включал свет. Когда я сжала в ладони флешку, пошел по коридору. Тут было две комнаты и широкий, почти квадратный коридор. Он молчал. Остановился, кивнул на компьютер на коричневом столике. Я прошла и села. Комп был включен.
На экране — десятки фраз, стихов, фигур и лиц. Столько не может поместиться на экране 17’’. Но оно там. Сзади, спереди, переплетаясь. Я смотрю и читаю. Замерев. Глупо.
Что такое
хорошо
и что такое
плохо?
Сзади этого лежит на боку:
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
Я вижу лица сквозь фразы. Какие-то даты, цифры — не банальные, не знакомые — вдалеке. Это все тут. Просто картинка. Живая. Объемная. Не понятно, только, зачем…
Я потянулась к системнику, вставила флешку. Когда он оказался рядом, закрыла глаза, тихонько отодвигаясь на колесиках кресла. Только не смотреть на него…