Таким образом, светские салоны настойчиво и незаметно утверждали как норму человеческих отношений ту толерантность, без которой невозможно существование цивилизованного общества.
Выходит, что такое, кажется, эгоистичное и бесполезное стремление, как стремление получать удовольствие, может оборачиваться немалой общественной пользой.
Однако для того, чтобы салон был настоящим салоном, недостаточно было пригласить даже самых интересных и прекрасно воспитанных людей. Им нужно было создать условия для непринужденного и оживленного общения. Настоящий салон был подобен английскому саду: в нем царил тот своеобразный беспорядок, который создается лишь рукой мастера. Существовали некоторые общеизвестные правила, например: не расставлять мебель строго симметрично; дать гостям возможность прогуливаться по комнате, выбирая для себя собеседников; держать в гостиной изящные безделушки, которые гости могли бы вертеть в руках и разглядывать по ходу беседы, и т. п. Однако все эти нехитрые приемы сами по себе не могли, конечно, обеспечить салону успех; решающая роль принадлежала здесь хозяйке салона.
Первые салоны, появившиеся во Франции в конце XVI — нач. XVII вв., представляли собой избранный круг людей, собирающийся вокруг «царицы салона», — женщины, замечательной своей красотой, умом, образованностью. В России первой половины XIX в. были свои знаменитые хозяйки салонов: З. Н. Волконская, А. О. Смирнова-Россет, Е. М. Хитрово, Д. Ф. Фикельмон, А. П. Елагина. Эти светские женщины по праву оставили в истории свои имена. Существовали, впрочем, и такие салоны, душой которых был хозяин дома: А. Н. Оленин, В. Ф. Одоевский, М. Ю. Вильегорский, В. А. Соллогуб.
Судя по воспоминаниям современников, одной из самых искусных хозяек салона была дочь Н. М. Карамзина, Софья Николаевна.
«Перед началом вечера Софи, как опытный генерал на поле сражения и как ученый стратег, располагала большие красные кресла, а между ними легкие соломенные стулья, создавая уютные группы для собеседников; она умела устроить так, что каждый из гостей совершенно естественно и как бы случайно оказывался в той группе или рядом с тем соседом или соседкой, которые лучше всего к ним подходили. У ней в этом отношении был совершенно организаторский гений. Я как сейчас вижу, как она, подобно усердной пчелке, порхает от одной группы гостей к другой, соединяя одних, разъединяя других, подхватывая остроумное слово, анекдот, отмечая хорошенький туалет, организуя партию в карты для стариков, geux d’esprit для молодежи, вступая в разговор с какой-нибудь одинокой мамашей, поощряя застенчивую и скромную дебютантку, одним словом, доводя умение обходиться в обществе до степени искусства и почти добродетели», — вспоминала А. Ф. Тютчева.
Хотя в идеале салонное времяпрепровождение, как и светская жизнь в целом, не имели никакой другой цели, кроме стремления получить удовольствие, это не означало, конечно, что светские люди не имели и вполне прагматичных интересов. Именно в салонах плелись интриги, завязывались знакомства, обеспечивающие выгодные браки или удачные карьеры (об этом много написано, в частности, в романах Бальзака). Для России, однако, все это было менее характерно, нежели для Франции. Причина, разумеется, не в моральном превосходстве русского общества, а в иной социально-исторической ситуации. Во Франции уже в 1830-е гг. светское общество открыто для молодой буржуазной элиты; смешиваясь с ней, старая аристократия вовлекается в бурное становление нового общества. Светские салоны, жертвуя аристократическим равнодушием к практической стороне жизни, адаптировались к изменившимся условиям и тем самым обретали социальную устойчивость.
Буржуазия, в свою очередь, не отказываясь от откровенно утилитарных жизненных целей, вынуждена была считаться с культурными ценностями старой элиты.
В российских салонах также постепенно объединялись люди разных сословий. У В. Ф. Одоевского, Е. А. Карамзиной, А. П. Елагиной, В. А. Соллогуба радушно принимали разночинных литераторов и чиновников, музыкантов и профессоров. Но при всей важности этих культурных контактов они носили характер по преимуществу личных человеческих связей и, как показало будущее, не имели исторической перспективы. Уже во второй половине XIX в. светский салон в России утрачивает положение центра культурной жизни, оттесняясь в сферу приватного, семейного быта. Вина и ответственность за такое развитие событий традиционно возлагалась на сами салоны; не только идеологически враждебные критики, но и столь сочувствующий мемуарист, как К. Д. Кавелин, писал:
«Образованные кружки представляли у нас тогда, посреди русского народа, оазисы, в которых сосредоточивались лучшие умственные и культурные силы, искусственные центры, со своей особой атмосферой, в которой вырабатывались изящные, глубоко просвещенные и нравственные личности. <…> Но эти во всех отношениях замечательные люди вращались только между собою и оставались без всякого непосредственного действия и влияния на все то, что находилось вне их тесного немногочисленного кружка. <…> Эти изящные, развитые, просвещенные, гуманные люди жили полной жизнью в своих кружках, не внося своим существованием ничего в наш тогдашний печальный, полудикий быт».
Далее Кавелин горько упрекает этих людей за то, что они не пытались облагородить купечество и не обучали грамоте мужиков… Вряд ли, однако, подобная деятельность могла бы существенно повлиять на ход российской истории.
Россия и Франция существовали в разных, если можно так выразиться, часовых поясах исторического времени. Французское третье сословие являлось победившим сословием; у него уже были и власть, и деньги. Ему не хватало только культуры, шарма, шика — всего того, чем блистали и дразнили обитатели Сен-Жерменского предместья, и оно жадно стремилось все это перенять. Настойчивое, часто неуклюжее и смешное стремление буржуазии подражать большому свету объяснялось ее неутоленным тщеславием и снобизмом, но в результате она весьма успешно осваивала навыки светского общения и утонченные манеры аристократов.
Российские разночинцы чувствовали себя социальными изгоями, они мечтали не завоевать высокое положение в обществе, а изменить самые основы этого общества.
Соответственно, в моде было не подражание большому свету, а крайне негативное, порой агрессивное отношение к нему. Так снобизм французских буржуа оказался в культурном отношении куда более плодотворным, чем идеализм и бескомпромиссность российских демократов.
Салонную культуру нередко называли «оранжерейной»; наверное, это справедливо, но несправедливо вкладывать в это слово пренебрежительный смысл. В этих оранжереях выросли выдающиеся поэты, музыканты и меценаты, в салонных беседах формировались эстетические принципы, во многом определившие развитие русской литературы и искусства. Но самые главные, быть может, ценности этой культуры, были, к несчастью, хрупки и эфемерны. В салонах вырабатывалась утонченная культура человеческого общения, оказавшаяся невостребованной следующими поколениями. Лишь художественная литература и мемуары современников доносят до нас неповторимую атмосферу русского аристократического салона, атмосферу, в которой присутствует горький аромат обреченности.
Глава 10 Умение хорошо выглядеть
«Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей».
А. С. Пушкин. Евгений Онегин
«Забота о красоте одежды — большая глупость, и вместе с тем не меньшая глупость не уметь хорошо одеваться».
Честерфилд. Письма к сыну
Дворянские дети, как и любые другие, прежде всего приучались к элементарным правилам гигиены. Честерфилд постоянно напоминает своему сыну-подростку о необходимости каждый день чистить зубы и мыть уши, содержать в образцовой чистоте руки и ноги и уделять особое внимание состоянию ногтей. По ходу дела он дает мальчику и такие советы: «Ни в коем случае не ковыряй пальцем в носу или в ушах, как то делают многие. (…) Это отвратительно до тошноты». Или: «Старайся хорошенько высморкаться в платок, когда к этому представится случай, но не вздумай только потом в этот платок заглядывать!»
По мере того как сын подрастал, отец начинал внушать ему более сложные истины. Теперь он убеждает юношу, что кичатся своим платьем, конечно, только «хлыщи», но воспитанный человек обязан думать о том, как он одет, просто из уважения к обществу. «Пусть даже человеку моих лет, — пишет Честерфилд, — не приходится ожидать никаких преимуществ от того, что он изящно одет, если бы я позволил себе пренебрежительно отнестись к своей одежде, я этим выказал бы неуважение к другим».
По мере того как сын подрастал, отец начинал внушать ему более сложные истины. Теперь он убеждает юношу, что кичатся своим платьем, конечно, только «хлыщи», но воспитанный человек обязан думать о том, как он одет, просто из уважения к обществу. «Пусть даже человеку моих лет, — пишет Честерфилд, — не приходится ожидать никаких преимуществ от того, что он изящно одет, если бы я позволил себе пренебрежительно отнестись к своей одежде, я этим выказал бы неуважение к другим».
Совершенно в том же духе высказывается и Пелэм, герой Бульвера-Литтона: «Истинно расположенный к людям человек не станет оскорблять чувства ближних ни чрезмерной небрежностью в одежде, ни излишней щеголеватостью. Поэтому позволено усомниться в человеколюбии как неряхи, так и хлыща». Пелэм щедро пересыпает свой рассказ и другими глубокомысленными рассуждениями об одежде, например: «Красавец может позволить себе одеваться кричаще, некрасивый человек не должен позволять себе ничего исключительного». Или: «Помните, что лишь тот, чье мужество бесспорно, может разрешить себе изнеженность. Лишь готовясь к битве, имели лакедемоняне обыкновение душиться и завивать волосы». В самом деле, не забудем, что тщательная забота о своей наружности сочеталась у аристократов с физической выносливостью и мужеством. Когда Марина Цветаева, рисуя образ молодых генералов 1812 года, восклицает: «Цари на каждом бранном поле — и на балу!» — несмотря на откровенную романтическую идеализацию своих героев, она очень точно передает характерное для них сочетание мужества и изящества.
Суждения английских аристократов для нас в данном случае особенно интересны, ведь российские светские щеголи ориентировались именно на них. Пушкинский Онегин тоже был «как dandy лондонский одет».
(«Дэндизм» как стиль одежды и — шире — стиль поведения был весьма популярен у дворянской молодежи России 1810–1820-х годов. Не избежал этого увлечения и сам Пушкин. Для русского дэндизма, умевшего сочетать «блеск внешних форм с утонченностью умственной культуры» (Л. Гроссман), отношение к внешности и одежде носило не суетнотщеславный, но эстетический, даже философский, характер. Это был культ прекрасного, стремление найти изящную форму для всех проявлений жизни. С этой точки зрения, отточенные остроты и полированные ногти, изысканные комплименты и тщательно уложенные волосы — представали дополняющими друг друга чертами облика человека, воспринимающего жизнь как искусство.)
Правила хорошего тона требовали, чтобы самый дорогой и изысканный наряд выглядел просто.
Тонкий ценитель Пелэм не упускает возможности заметить: «Оделся нарочито просто, без вычур (к слову сказать — человек несветский поступил бы как раз наоборот)». Это правило соблюдалось и в российском высшем обществе. Поэтому туалеты толстовской героини могут быть выразительной характеристикой ее вкуса и состоятельности. «Анна переоделась в очень простое батистовое платье. Долли внимательно осмотрела это простое платье. Она знала, что значит и за какие деньги приобретается эта простота» («Анна Каренина»).
Особое внимание уделялось украшениям: надевать слишком много драгоценностей считалось дурным тоном.
«Она была одета со вкусом, только строгие законодатели моды могли бы заметить с важностью, что на ней было слишком много бриллиантов», — замечает о своей героине Лермонтов («Княгиня Лиговская»).
«Павел Демидов, которого мать обожала, был и очень красив, и очень плохо воспитан, — замечает в своих воспоминаниях К. Головин. — Помнится, на Елагинской стрелке, пройдясь со мной несколько шагов, он расхвастался тем, что пуговицы у него на жилете были настоящими сапфирами».
Характерное суждение приводит Пушкин в «Table-Talk»: «Французские принцы имели большой успех при всех дворах, куда они явились. Были, однако ж, с их стороны, некоторые промахи: они сыпали деньги и дорогие подарки; в Берлине старый принц Витгенштейн сказал Брессону, который хвастался их расточительностью: «Mais mon cher m-r Bresson, ce n’est pas convenable du tout; vos princes sont de la maison de Bourbon et non pas de la maison Rotschild» [14]. Отметим, что «непристойной» считалась в хорошем обществе всякая открытая и нарочитая демонстрация богатства.
Граф В. П. Орлов-Давыдов, получив недавно и наследство, и графский титул, чувствовал себя не вполне уверенно. Он давал у себя балы и званые вечера, но потом осторожно интересовался у знатоков этикета: все ли было хорошо? — «Слишком много всякого добра подавали, — авторитетно заметил ему как-то отец К. Головина. — Куда ни глянешь — либо пирожное, либо конфеты». «Ah, vous me trouvez nouveau riche…» [15] — огорченно воскликнул граф.
В общем, как тонко заметил Генри Пелэм: «Одевайтесь так, чтобы о вас говорили не: «Как он хорошо одет!», но: «Какой джентльмен!»
Глава 11 Искусство нравиться
«Не пренебрегай ничем, что может нравиться людям».
Честерфилд. Письма к сыну
«Не подвергайте тех, кто вас окружает, чему-либо такому, что может их унизить».
В. А. Жуковский. Дневник
«Вообразите множество людей обоего пола, одаренных от фортуны или избытком, или знатностию, соединенных один с другими естественной склонностью к общежитию, поставляющих целию своего соединения одно удовольствие, заключенное в том единственно, чтобы взаимно друг другу нравиться, — и вы получите довольно ясное понятие о том, что называете большим светом», — писал В. А. Жуковский в своей статье «Писатель в обществе».
Умение «нравиться» было одной из отличительных черт людей света. Так и отец Николеньки Иртеньева из повести Толстого «Детство», который был вовсе не хорош собой, умел «нравиться всем без исключения — людям всех сословий и состояний, в особенности же тем, которым хотел понравиться». Неудивительно, что обучение искусству нравиться людям становилось важнейшим моментом в воспитании дворянского ребенка.
«Относись к другим так, как тебе хотелось бы, чтобы они относились к тебе — вот самый верный способ нравиться людям, какой я только знаю», — писал сыну Честерфилд. Но он прекрасно понимал, что необходимы и гораздо более определенные, конкретные рекомендации, которыми он в избытке снабжал своего воспитанника.
Когда сыну Честерфилда было 9—10 лет, отец требовал от него соблюдения только тех правил поведения, которые он считал совершенно необходимыми даже для мальчика такого возраста. «(…) когда к тебе обращаются, ты должен отвечать приветливо, ты должен садиться на дальний край стола, если только тебя не пригласят сесть ближе, пить первый тост за здоровье хозяйки дома и лишь потом — за здоровье хозяина, не набрасываться на еду, не быть за столом неряхой, не сидеть, когда другие стоят; и надо, чтобы при этом у тебя был непринужденный вид, а не надутая кислая физиономия, какая бывает у людей, которые все делают с неохотой. (…) Надо быть очень невоспитанным человеком, чтобы оставить без внимания обращенный к тебе вопрос, или ответить на него невежливо, или уйти, или заняться чем-то другим, когда кто-то заговорил с тобою, ибо этим ты даешь людям понять, что презираешь их и считаешь ниже своего достоинства их выслушать, а тем более им ответить. Мне думается, я не должен говорить тебе, как невежливо занимать лучшее место в комнате или сразу же накидываться за столом на понравившееся тебе блюдо, не предложив прежде отведать его другим, как будто ты ни во что не ставишь тех, кто тебя окружает». «Ты говоришь очень быстро и неотчетливо, — огорчается Честерфилд, — это очень неудобно и неприятно для окружающих, и я уже тысячу раз тебе это старался внушить. Пожалуйста, будь внимателен к своей речи и постарайся ее исправить». «Ты должен быть не только внимателен ко всякому, кто с тобой говорит, но и сделать так, чтобы собеседник твой почувствовал это внимание. Самая грубая обида — это явное невнимание к человеку, который что-то тебе говорит, и простить эту обиду всего труднее». Верх невоспитанности — во время разговора «вперять взоры» в окно или в угол, играть с собакой или крутить что-нибудь в руках. Отсюда непреложное правило: «Говоря с людьми, всегда смотри им в глаза!»
В. А. Жуковский отметил в своем дневнике следующий эпизод. «В. к. (великий князь — О. М .) недослушал чтения; это было неприлично. Чтение не могло долго продолжаться. Если бы он дал мне его докончить, то доказал, что слушал с удовольствием. Такого рода принуждение необходимо: не подобно (т. е. не подобает. — О. М .) употреблять других только для себя: надобно к ним иметь внимание. А ко мне и подавно. Избави Бог от привычки видеть одного себя центром всего и считать других только принадлежностью, искать собственного удовольствия и собственной выгоды, не заботясь о том, что это стоит для других: в этом есть какое-то сибаритство, самовольство, эгоизм, весьма унизительный для души и весьма для нее вредный».