Исповедь королевы - Виктория Холт 21 стр.

Узнав об этом, я громко рассмеялась. Я была королевой Франции, и какое мне было дело до этих старых дам! Если эти collets montés[60] больше никогда не будут приходить ко двору, это меня вполне устроит.

Мое поведение на траурной церемонии обсуждалось повсюду, так же как и мое глупое заключение о том, что люди старше тридцати лет слишком стары, чтобы появляться при дворе. Я забыла о том, как много людей старше тридцати было при дворе.

Мои враги сочинили песенку, которая должна была послужить мне предостережением:

То есть, если я буду плохо себя вести, они заставят меня собирать мои вещи. Это должно было послужить мне предостережением и напомнить о непостоянстве народной любви.

Несмотря на мое легкомыслие, все почему-то считали, что я должна оказывать на короля большое влияние. Несомненно, он был очень снисходителен ко мне и всегда старался угодить. Я знала, что моя матушка и Мерси желали, чтобы я с их помощью руководила им, и вот я уже воображала себя в роли советницы короля.

Мне стало известно, что этот противный маленький куплет могли распространять только друзья герцога Эгийонского. Не было никакого сомнения, что он также лично принимал в этом участие. Герцог считался горячим сторонником мадам Дюбарри, которая в то время была надежно упрятана в женский монастырь Понт-о-Дам. Но он все еще оставался при дворе и досаждал мне. Я указала на это Луи и стала убеждать его, что герцог — мой враг. Муж обещал выслать его из столицы. Но я не хотела этого, потому что понимала, что значило для такого человека, как он, быть высланным из Парижа. Поэтому я попросила короля только отстранить его от должности при дворе и после этого оставить в покое.

Как же я была слепа! Он знал, что своей отставкой обязан мне, но вовсе и не думал благодарить меня за то, что я смягчила удар. В Париже он и его друзья начали выдумывать обо мне всякие пакости, на что были большими мастерами. Это послужило началом появления сотен зловредных памфлетов и песенок обо мне, которые впоследствии сопровождали меня в течение нескольких лет.

Но в то время я упивалась своим триумфом. Я отправила в отставку Эгийонского. Теперь нужно было вернуть моего дорогого друга герцога Шуазельского.

— Бедный мсье Шуазельский, — сказала я однажды мужу, когда мы были наедине в наших апартаментах. — Он так грустит у себя в Шантлу! Он мечтает вернуться ко двору.

— Мне он никогда не нравился, — ответил Луи.

— Но твой дедушка любил его…

— Однако вовремя отстранил от должности.

— Это все из-за Дюбарри! Это она все устроила. Ваше величество не должны действовать под влиянием такой женщины, как она.

— Я навсегда запомню, что он мне сказал однажды: «Мсье, — признался он, — когда-нибудь я, возможно, буду иметь несчастье быть вашим подчиненным, но я никогда не стану вашим слугой!»

— Мы все иногда говорим такие вещи, каких вовсе и не хотели сказать. Со мной тоже такое случается.

Он нежно улыбнулся мне:

— Да, к сожалению, ты часто говоришь не то, что следует.

Я обвила руками его шею. Он слегка покраснел. Ему нравились такие проявления внимания, но в то же время они смущали его, вероятно потому, что вызывали у него воспоминания об объятиях в спальне.

— Луи, — сказала я, — мне бы очень хотелось, чтобы ты разрешил мне пригласить мсье Шуазельского вернуться ко двору. Неужели ты откажешь мне в такой милости?

— Ты же знаешь, что мне трудно отказать тебе в чем бы то ни было, но…

— Не разочаровывай меня!

Мои объятия ослабли, и я подумала: «Победа осталась за мной!»

Не теряя времени, я дала знать герцогу Шуазельскому, что король разрешает ему вернуться ко двору. Мсье Шуазельский тоже не стал тянуть с приездом и прибыл сразу же.

Он был полон надежд. Несмотря на то, что он сильно постарел со времени нашей последней встречи, я все еще находила его очаровательным мужчиной. Правда, из-за своего необычного лица, напоминающего морду мопса, он никогда не был красавцем.

Однако мне предстояло узнать кое-что новое о моем муже. Как оказалось, им нельзя было управлять. Он любил меня и гордился мной. Но он действительно считал, что женщин надо держать подальше от политики, и даже мне не собирался позволять вмешиваться в государственные дела.

Он холодно взглянул на герцога Шуазельского и произнес:

— Вы прибавили в весе с тех пор, как мы виделись в последний раз, мсье герцог. Кроме того, вы еще больше облысели.

И отвернулся, оставив герцога в недоумении. Но сделать было ничего нельзя. Король отвернулся и тем самым дал понять, что прием закончен.

Это сказало мне о многом. Мне не следовало пытаться влиять на моего мужа. Это было делом его министров.

Я очень сожалела о случившемся — не из-за себя, а из-за мсье Шуазельского. Я была готова покончить с моими мечтами о власти. Такая серьезная вещь, как политика, не могла долго занимать мое внимание. Мерси придется сообщить матушке, что король — такой человек, который всегда будет поступать по-своему, и что не следует ожидать от меня, что я смогу каким-то образом влиять на его действия.

Мерси сообщил мне, что матушка не жалела о том, что герцога Шуазельского не приняли обратно, а то, что я попросила короля принять бывшего министра, и король оказал мне уважение, выполнив мою просьбу, радует ее. Что касается мсье Шуазельского, она полагает, что его характер не позволяет ему принести большую пользу французской нации на данном этапе ее истории. В то же время я правильно поступила, добившись отставки герцога Эгийонского.

Мне всегда было очень приятно получать похвалы от моей матушки. Но мне недолго предстояло радоваться ее одобрению.

Зловещая репетиция

Вскоре после того, как мы стали королем и королевой, Луи сделал мне подарок, который доставил мне больше удовольствия, чем все, что у меня было до тех пор.

Однажды он вошел в нашу спальню и немного застенчиво сообщил, что по обычаю каждый король Франции должен дарить своей королеве при ее восшествии на трон резиденцию, которой она может распоряжаться по своему усмотрению. Он решил подарить мне Le Petit Trianon[62].

Малый Трианон! Этот очаровательный маленький домик! О, он был восхитителен! Я так любила его! Я заявила, что ничто не могло сделать меня более счастливой, чем это.

Он стоял и улыбался мне. Я вскинула руки ему на шею и обняла его.

— Он очень маленький.

— Это кукольный домик! — воскликнула я.

— Возможно, он недостаточно величествен для королевы Франции.

— Он прекрасен! — кричала я. — Я не поменяю его ни на какой дворец в мире!

Луи начал тихонько посмеиваться, что он часто делал при виде моего безудержного восторга.

— Значит, он полностью мой? — кричала я. — И мне позволено делать там все, что я захочу? Например, жить, как простая крестьянка? Скажу тебе одну вещь, Луи: есть один гость, которого я никогда не приглашу туда. Это этикет. Путь он остается в Версале!

Я вызвала принцессу де Ламбаль и, не откладывая, вместе с самыми молодыми из моих фрейлин поехала взглянуть на Малый Трианон. Он выглядел совсем по-другому, не так, как тогда, когда я видела его en passant[63]. Вероятно, потому что теперь он всецело принадлежал мне. Я полюбила его потому, что он был такой маленький. Он был расположен достаточно далеко от дворца, благодаря чему мог служить убежищем, но все же не настолько далеко, чтобы нужно было совершать целое путешествие, чтобы добраться туда.

Я была в восторге. У меня теперь есть вилла! Так жили люди более скромного звания. И как часто, ведя жизнь королевы, участвуя в таком огромном количестве утомительных церемоний, я страстно желала быть обыкновенной, простой женщиной! Маленькая Клармон-Тоннерр воскликнула, что это был maison de plaisir[64] Людовика XV — маленькое любовное гнездышко, где он вместе с мадам Дюбарри находил убежище после Версаля.

— С этим покончено! — твердо сказала я. — Теперь он будет известен как убежище Марии Антуанетты. Мы все здесь переделаем. Это мой дом, и здесь ничто не должно напоминать об этой женщине.

— Несчастное создание! Несомненно, сейчас она с удовольствием поменяла бы Понт-о-Дом на Трианон!

Я нахмурилась. Мне не хотелось ликовать по поводу несчастий моих врагов. Это было совершенно не в моем духе. Мне хотелось просто забыть о них.

Я нахмурилась. Мне не хотелось ликовать по поводу несчастий моих врагов. Это было совершенно не в моем духе. Мне хотелось просто забыть о них.

В доме было всего лишь восемь комнат. Нам всем показалось очень забавным одно странное изобретение: нечто вроде стола, который поднимался из подвального помещения в столовую. Такое приспособление было специально сконструировано для Людовика XV. Когда он привозил в Малый Трианон любовницу, которая не хотела, чтобы ее видели слуги, пищу готовили в подвальном помещении и поднимали вместе со столом наверх, в столовую, при этом не было необходимости посылать туда слугу. Мы пронзительно кричали и смеялись, когда это старое сооружение со скрипом двигалось вверх и вниз.

Дом был меблирован со вкусом. Несомненно, мой дедушка сам этим занимался. Не думаю, чтобы эту мебель с изысканно вышитой обивкой выбрала Дюбарри.

— О, это совершенство, просто совершенство! — кричала я, бегая из комнаты в комнату. — Как весело мне будет здесь!

Я подбежала к окну и, выглянув из него, увидела прекрасные газоны и сады. Здесь можно было так много сделать! Я могла бы заново обставить дом, если бы пожелала, хотя мне нравилась мебель, которая стояла в доме. Тут не должно было оставаться ничего слишком роскошного, что напоминало бы мне о Версале. Здесь я буду принимать моих самых близких друзей, в малом Трианоне мы перестанем быть королевой и ее подчиненными.

Из окон Версаль не был виден, и это придавало дому дополнительное очарование. Я смогу приезжать сюда, когда мне захочется забыть о дворце и о жизни при дворе.

Я была в восторге от того, что мой муж подарил мне этот маленький домик. Настолько он был очаровательнее, чем Le Grand Trianon[65], построенный Людовиком XIV для мадам де Ментенон! Он никогда не доставил бы мне такого удовольствия, как Малый Трианон.

Мне не терпелось отправиться обратно в Версаль, чтобы сказать мужу, как я очарована его подарком.

В феврале меня посетил мой брат Максимилиан. Матушка послала его в путешествие по Европе, чтобы завершить его образование. Было вполне естественно, что он приехал повидать меня. В то время ему было восемнадцать лет. Как только я увидела его, так сразу же поняла, насколько годы, проведенные во Франции, изменили меня. Это был тот самый маленький Макс, который сидел с Каролиной и со мной в садах Шонбрунна и смотрел, как наши старшие братья и сестры исполняют свои роли в спектаклях. Он всегда был круглолицым, но теперь стал толстым и выглядел неловким и каким-то неизящным.

Я стыдилась его, и в особенности теперь, когда так хорошо узнала французов. Можно было себе представить, что они будут говорить о нем, хотя и принимали его весьма милостиво. Но проявление любезности по отношению к Максу было бесполезно. Он не признавал ее. Он не понимал, какие ошибки совершает, и считал неправым всякого, кто не соглашался с ним. Он был совсем такой же, как Иосиф, но без присущего моему старшему брату здравого смысла.

Луи попросил Макса поужинать с нами наедине и вел себя так, будто тот был его братом. Мне было приятно задавать Максу вопросы о нашем доме и о матушке. Но чем больше я слушала его, тем больше понимала, насколько далека я стала от прошлой жизни. Целых пять лет прошло с тех пор, как я, обнаженная и дрожащая, стояла в «салоне Передачи» на песчаной отмели на Рейне. Я чувствовала, что стала настоящей француженкой, и, когда я смотрела на Макса — тяжелого, неуклюжего, лишенного чувства юмора, — я ничуть не жалела об этом.

Неизбежно должны были пойти сплетни о моем брате. Все его небольшие промахи были замечены и преувеличены. По всему двору его называли не эрцгерцогом, а эрцдураком, а мои враги распространяли на улицах Парижа всевозможные глупые истории о нем.

Макс не только был несведущ в вопросах французского этикета, но и решительно настроен на то, чтобы не подчиняться ему. Из-за этого возникли непредвиденные осложнения. Как член императорской семьи, проехавший с визитом, он обязан был посетить принцев королевской крови, и они ожидали его визита. Но Макс упрямо заявил, что, поскольку он гость в Париже, они должны первыми нанести ему визит. Обе стороны были непреклонны, и возникла трудная ситуация. Никто из них не хотел уступать, и в конце концов Макс так и не встретился с принцами. Герцоги Орлеанский, Конде и Конти заявили, что это было намеренным оскорблением королевской династии Франции.

Когда мой деверь граф Прованский давал банкет и бал в честь моего брата, эти трое принцев королевской крови принесли свои извинения и уехали из города, что было явным оскорблением в адрес моего брата.

Все это уже само по себе было достаточно плохо, но еще хуже было то, что, когда принцы демонстративно вернулись в Париж, люди толпились на улицах и приветствовали их, неодобрительно высказываясь об австрийцах.

Когда герцог Орлеанский явился ко двору, я упрекнула его.

— Король пригласил моего брата на ужин, чего вы ни разу не сделали, — сказала я.

— Мадам, — надменно ответил герцог Орлеанский, — я не мог пригласить эрцгерцога до тех пор, пока он не нанес мне визит.

— Опять этот вечный этикет! Как он утомляет меня!

Я была слишком импульсивна! Потом это истолковали так: «Она насмехается над французскими обычаями. Она собирается заменить их австрийскими». Мне следовало бы попридержать я зык. Я должна была почаще думать, прежде чем говорить.

— Мой брат приехал в Париж лишь на короткое время, — объяснила я, — У него так много дел!

Герцог Орлеанский холодно наклонил голову. Мой муж, заметив это, выразил свое недовольство, отлучив герцога Орлеанского вместе с Конде и Конти от королевского двора на неделю.

Но это было слабым утешением. Принцы постоянно появлялись на публике, и народ так приветствовал их, словно, отказавшись быть великодушными по отношению к моему брату, они совершили нечто очень смелое и похвальное.

Когда пришло время проводить Макса, я не жалела об этом. Поведение моей сестры Марии Амалии в Парме стало причиной разгоревшегося там скандала. Все это также стало предметом обсуждения в Париже. Все считали, что мои родственники пользуются дурной славой.

— Да чего же еще можно ожидать от этих австрийцев! — говорили люди друг другу.

Думаю, что после визита Макса народ Франции уже никогда не любил меня так, как прежде.

Пока я была занята Трианоном — в то время мои мысли занимал исключительно этот маленький домик — во Франции складывалось очень серьезное положение.

Хотя я и не отдавала себе в этом ясного отчета, но все же замечала, что король очень обеспокоен. Он не желал разговаривать со мной о том, что его так тревожило, потому что моя попытка заставить его восстановить в должности герцога Шуазельского лишь укрепила его в своем желании держать меня подальше от политики. Ему было приятно видеть, как я счастлива, получив Трианон, благодаря чему мне было чем заняться.

Насколько я понимаю, произошло следующее.

В августе Луи назначил генеральным контролером финансов Анна Робера Жака Тюрго, очень красивого мужчину в возрасте около сорока семи лет, с густыми каштановыми волосами, падавшими ему на плечи. У него были красивые черты лица и ясные карие глаза. Мой муж любил его, потому что между ними было определенное сходство. Оба они чувствовали себя неловко в шумной компании. Как-то раз я слышала, что Тюрго, будучи еще ребенком, обычно прятался за ширмой, когда в дом приходили посетители, и появлялся только после их ухода. Он всегда был неуклюжим и легко краснел от смущения. Эта его застенчивость, вполне естественно, и была тем качеством, которое так привлекало в нем моего мужа.

Луи был очень доволен этим назначением и рассказал мне кое-что о Тюрго. Но я была слишком занята своими собственными делами, чтобы долго слушать рассказ о нем. Все же кое-что я поняла. По мнению моего мужа, состояние финансов страны вызывало такую большую озабоченность, что Тюрго выдвинул программу, основанную на трех основных пунктах: никаких банкротств, никакого увеличения налогов и никаких займов.

— Видишь ли, — сказал мой муж, — существует только один путь, который даст возможность выполнить программу Тюрго. Это — строгая экономия с целью снижения расходов. Мы должны экономить двадцать миллионов в год, чтобы иметь возможность выплатить наши старые долги.

— Да, конечно, — согласилась я, но про себя подумала: «Для спальни подойдут бледно-голубой и бледно-вишневый цвета. Для моей спальни! В ней будет только одна кровать, и в доме не будет комнаты для моего мужа…»

У Луи был виноватый вид.

— Тюрго сказал мне, что я должен следить за собственными расходами и что мой главный долг — это долг перед народом. Он сказал: «Ваше Величество, вы не должны обогащать тех, кого вы любите, за счет народа!» И я от всего сердца согласен с ним. Я счастлив, что нашел такого способного министра.